Перерождение

Лениво, расстягивая каждый шаг, и столь плавно и грациозно, будто кошка, дух вступил на дощатый пол беседки, выдохнув: — Масте... ох... — сорвалось с губ и тут же смешалось с глубокой тишиной этого места. Нет, вы неправильно поняли. Здесь не было тихо в стандартном смысле этого слова. В ветвях шелестел ветер, обволакивая весь сад своим привычным слабым пением, журчел ручей, отсукивало по камню содзу — создавалась гармоничная мелодия. Та, заслышав которую сразу представляешь сад, японский сад, с низкими скамеечками, каменными фонарями и петляющими дорожками. Тишина была глубже, стоило лишь прикрыть глаза или вслушаться — все внезапно смолкало, открывая ощущение покоя этого места. Ветхий позабытый садик, все еще радующий собой взор, но существующий столько, что заслужил отдых от невзгод нынешнего мира. И центр этой древней красоты — беседка, в которую юные духи натаскали матрасов и мягких подушек. Безвкусица? Разумеется, зато удобно. Утка затянулся, все с той же врождённой элегантностью, сопровождающей каждое его действие, и тихо выдохнул. Дым подхватил ветер и понес разносить по саду запах крепкого табака, гвоздики и апельсина. Луч заходящего солнца, не запутавшийся в густой листве ближайших деревьев, щекотал щеку Мастера, рискуя разбудить того, если бы Дух не вмешался, склонившись и закрывая собой юношу. Он лишь наблюдал, вглядывался. Пробегался глазами по лицу, вдоль рук, отметив парочку маленьких уточек, устроившихся под боком и, вероятно, тоже преданных сну. На улице не было холодно, но некий порыв нежности потянул его аккуратно, будто бы из опасений нарушить этот хрупкий покой, набросить одеяло на спящего юношу. И только сейчас Утка заметил, что совсем не дышал. Может ли кто-то подобрать слова, чтобы описать то сильное чувство нежности и бесконечной преданности, что теплилось в его груди? Может ли кто-то вообразить то стремление быть рядом, чтобы защищать все то, что было в этом человеке, чья жизнь так коротка на фоне Духов Еды, чье существование насчитывает в себе века? Способно ли что-то отогнать эти печальные мысли о человеческой смертности и хрупкости? Веки Утки дрогнули, и он слегка тряхнул головой, отгоняя от себя уныние и отстраняясь, недостаточно, чтобы позволить лучу закатного солнца коснуться лица мастера, но достаточно, чтобы наконец сделать вдох. Солнце лениво тянулось к горизонту, разукрашивая небо все более яркими красками и вместе с тем позволяя темноте медленно наступать. Ветер улегся, сделав тишину сада все более выразительной и глубокой. Пара утят, проснувшись, перебрались ближе к своему «отцу», требуя покушать. Мастер продолжал спать. Ночь приближалась. В какой-то момент, ворочаясь, юноша коснулся руки Пекинской Утки, сжав ее и что-то пробормотав во сне. Ладонь была теплой, подтверждая принадлежность к жизни, что несколько отгоняло легкое уныние Духа, играющее на заднем фоне его мыслей последние пару часов. Он и не заметил, как складка напряжения пролегала между бровей все это время, и тряхнул головой еще раз. Не хотелось запомнить столь уютный молчаливый вечер, как что-то печальное. Хотелось отвлечься. — Если ваша душа, мой Мастер... — голос показался вдруг чужим, столь хриплый и приглушенный. — Если... вы достигните перерождения... — Он выдохнул, — я обязательно найду вас, мой Мастер. Он потянулся вперед, желая коснуться поцелуем лба юноши, будто бы это должно было стать неким закреплением данного обещания. Слабое дыхание опалило его щеку. И Мастер вновь заворочался. Будто бы случайно (наверняка случайно!), растерявшийся Дух, коснулся губами его губ, и тут же осознал — хитрец не спал. Неизвестно, как давно. Может быть, с самого начала, может быть последние пару минут. — Я обязательно встречу тебя!.. — прошептал юноша, обнимая смутившегося Утку за плечи и углубляя поцелуй. В тот вечер тишиной, казалось, был пропитан весь сад: ветер не игрался в листве, птицы смолкли, ручей замер. И только хорошенько прислушавшись, можно было различить недовольное кряканье разбуженных утят.