Зимние похороны

      Холодеет под вечер. На дворе идёт мелкий мокрый снег, отовсюду пахнет мокрой землёй, грибной сыростью и печным дымом.       Где-то вдали, за кучами деревьев, гудит поезд, гремят под ним рельсы. Чёрные земельные поля промёрзли, покрылись инеем и теперь поблёскивают от приходящего лунного света.       Из двухэтажного дома, построенного, скорее всего, из берёзовых досок, выбежал молодой человек с накинутой на плечи шинелькой серо-синего цвета. Он явно торопился, поэтому, не устремляя взор на недавно припорошенные снегом сосны, что бы сделал в другое время, кинулся к забору, где лежали дрова. Схватив пару штучек, он так же быстро умчался обратно. Видимо, было у него что-то очень важное. Что-то, чему нельзя ждать.       И, к слову, о доме. Снаружи он был не особо примечателен. Дом, как дом, ограждён зелёным забором, во дворе есть качели и мангал, даже маленький огородик, ну, и как было сказано, дрова для печки под небольшой настройкой. Ничего особенного, в общем-то…       Но это только снаружи. А вот внутри была весьма атмосферная обстановка. Обилие старомодной мебели, отчасти пропахшей сыростью из-за не особо комфортных условий, зелёные обои, люстра в зале… Хм, кстати, о люстре. Как же обойтись без описания столь красивой вещи? Остроконечные мелкие лепестки, прикреплённые к металлическим тонким прутьям смотрелись изящно и ничуть не нагромождали комнату из-за прозрачного материала… Но это уже больше в лирику.       Если уж насчёт комнат, так на первом этаже находились тот самый зал, ванная комната, кухня, кабинет Фёдора и лестница, ведущая на второй. Там же были отдельные комнаты Достоевского и Гончарова и чердак, часто посещаемый Ванечкой.       Что ещё бы мы могли назвать из особенностей? Ах, точно. Весь пол был застлан коврами. И не только пол! Даже на некоторых стенах висели, чтобы тепло держалось. Как-никак, а ведь дом загородный, приходится топить печку и всеми силами не допускать холода. И в этой, считай, незначительной трудности заключается причина всех происходящих действий в этом рассказе…       Итак. Фёдор Михайлович простудился.       Как бы Ванечка не упрекал его за вечный сквозняк в кабинете, тот не слушался и упорно продолжал сидеть с открытым окном. Ну, и что в итоге? Температура, кашель, насморк. Конечно, Гончаров, заметив всё это, начал читать своему господину нотации о том, что к здоровью нужно относиться бережнее, ибо оно одно. После сразу отправил Достоевского в постель. Тому же оставалось сидеть на кровати, молча шмыгая носом, ведь его покорный слуга и впрямь был прав.       — … и вот, Фёдор Михайлович, теперь Вам нехорошо! Я очень надеюсь на то, что Вы…       — Я понял, — проговорил в нос Достоевский, — отныне буду Вас слушаться…       — Простите, но Вы всегда так говорите, а оно продолжается! — Ваня подтолкнул полено кочергой в свод печи и закрыл дверцу. — Я очень надеюсь на то, что переболеете Вы быстро…       — Ох, Ванюша Александрович, вот что бы я без Вас делал-то, а? — вздохнул Фёдор.       — К Вам бы сейчас приехал Михаил Афанасьевич. Да и тем более… Вылечились бы Вы с ним быстрее, нежели у меня… У того хотя бы образование медицинское, а у меня что? Верно, ничего… Но, несмотря на это, горячий чай с лимоном Вам обеспечен! — Улыбнулся Иван. — И ноги парить будем! А, если начнётся сильный кашель, то я заставлю Вас выпить столовую ложку настойки из шишек!       Фёдор обессиленно залёг на разложенном диване среди подушек и белоснежных одеял, пока Иван возился с печью и продолжал отчитывать Фёдора. Щёки больного горели румянцем, который возникает при высокой температуре, чёрные влажные волосы прилипли к оголённой шее и подушке. Из приоткрытых сухих губ доносилось тяжёлое дыхание, а ближе к ночи состояние стало более вялым.       В такие моменты через вязкую кашу в голове пролетают проклятья в сторону суровых морозов, беспощадных ветров, незакрытой форточки и себя из прошлого, который щеголял по просёлочным улицам без шарфа.       Комната больного утопала в кротком мраке, тяжёлые шторы почти не пропускали свет, и лёгкие порывы ветра из балконных окон и щелей… Всё словно предвещало человеческую смерть, и лишь скромная настольная лампа, стоявшая у постели Достоевского, давала символическую надежду на скорое выздоровление.       Пожалуй, следует сказать, что хворь Фёдора была не самой страшной, почти лёгкой, но факт того, что от всяческих болезней он давно отвык, позволял страдальцу немного драматизировать своё состояние, и его недуг вполне можно было назвать даже моральным.       Голова несчастного была тяжела от мыслей о вероятной смерти. Сколько возможностей упущено, столько целей не достигнуто, сколько всего несказанного людям теперь должно было сгинуть в могилу в предсказаниях Достоевского вместе с ним!.. Такая трагедия даже заставила его пару раз со слабостью приподнять голову и пустить по горячим щекам пару слезинок, глядя в окно сквозь щель между шторами. И это можно понять, ночь при температуре под тридцать девять градусов для каждого является тяжким и удручающим испытанием.       Просто чудо, что в эти скверные моменты рядом заботливо и незаметно появляется Иван в уже более свободной домашней одежде. Он совершенно спокойно подходил к дивану, взбивал подушку, слегка задевая изящными запястьям голову господина, сильнее укутывает его в одеяло и, едва обращая внимание на невысохшие слёзы, вытирал их, говоря что-то вроде: «Незачем себя терзать, поправитесь Вы, с кем не случалось? Вот увидите, я Вас вмиг на ноги подниму!» — после чего бодро выходил из комнаты, оставляя за собой лишь звук удаляющихся за порцией таблеток шагов.       Не только хорошим слугой и собеседником был Гончаров. Ему также присуща приземлённость и чёткое понимание всего, что делается вокруг. Ни разу он не вошёл в покои растерянно или уныло, каждый раз это было целенаправленное действие ради того, чтобы измерить Фёдору температуру, спросить о жалобах и, в зависимости от ответа, тут же решить, что следует сделать дальше: посидеть рядом и проследить за качественным сном, приготовить на кухоньке горячее молоко с содой и сливочным маслом или принести с собой всеми ненавистное средство, настойку из шишек.       Сейчас же, в четвёртый визит к Фёдору за эту ночь он оттопырил ковёр, оставляя красоваться оголённый пол, приказал Достоевскому сесть, укутал его в одеяло, покинул комнату и через некоторое время вернулся с тазом, наполненным горячей водой.       Методы лечения Гончарова Достоевский толком не знал, уж заболеть при нём ему до этого момента не удавалось. Поэтому и представить он не мог, что все те страшные словосочетания, которые Ванечка произносил с улыбкой на лице, окажутся нисколько не шуткой…       Сладко-кислый чай… Вот оно — блаженство в чистом виде! Таблетки, растворы для полоскания горла, вроде ротокана… Это всё можно было потерпеть. А вот ближе к ночи начинался сущий ужас.       Ничего не подозревающий Достоевский преспокойно держал ноги в тазу с горячей водой, в то время, как Гончаров что-то искал в пыльном шкафу. Отыскав какую-то мазь в прозрачном пакетике, он злобно рассмеялся и спросил:       — Слушайте, а где у Вас были шерстяные носки?       Фёдор с удивлением посмотрел на Ивана.       — Посмотри у меня в комнате на батарее…       В итоге минут через десять Фёдор задыхался от вонючей мази и потел под несколькими слоями колючей одежды.       — Ох, Ванюша Александрович, вы меня хотите убить, да?       — Можно и так сказать, — ответил Иван, принося, наверное, десятую кружку чая с лимоном, — зато будете больше заботиться о своём здоровье.       Достоевский лишь мучительно вздохнул, на что Гончаров ответил:       — Вам уже лучше. Глядишь, послезавтра здоровенький будете! Что ж, засыпайте. Если голова заболит сильно, то зовите, не стесняйтесь побеспокоить меня.       Ваня улыбнулся и, выключив свет, вышел из комнаты.       Достоевскому же не спалось. Дневная усталость куда-то улетучилась, наступили прилив энергии и желание творить. И что же Фёдору оставалось? Лежать на диване под двумя одеялами ему не особо хотелось. Свет же включать тоже. У Ивана, скорее всего, дверь была открыта, и узнать о том, что Фёдор бодрствует, ему и не составит труда. Тогда заботливый обер-камергер спустится и прочтёт уже десятую нотацию.       Поэтому Федя аккуратно встал с дивана и подошёл к окну, отодвинув шторы, и открыл его, дабы проветрить мысли. Но, увы, идея оказалась проигрышной. Достоевский ходил по комнате туда-сюда и скоро начал подкашливать. Он очень старался, чтобы Ваня, не дай Господь, не услышал это, но горло слишком уж резало. И тут среди ночной тишины раздался громкий «кхык», а следом и шаги. Фёдор мигом запрыгнул на диван и лёг пластом. Иван показался в дверях с недовольным лицом.       — Вы встали и открыли окно?       Достоевский лишь молчал, пытаясь скрыть кашель.       — Раз вы меня не слушаете, я перейду к радикальным мерам.       Откуда-то Гончаров достал коньячную бутылку, в которой была какая-то жижа с, кажется, молодыми сосновыми шишками. Он налил содержимое в столовую ложку и протянул Достоевскому. По запаху это чем-то напоминало водку, но были и нотки той самой сосны.       — Пейте.       — Что это?       — Как что? Настойка от кашля.       — Разве такое не втирают в спину?..       — Нет. Ну же! Пейте. У меня рука сейчас отвалится.       Фёдор с отвращением взял в рот содержимое и никак не мог проглотить.       — Ого, Фёдор Михайлович, да вы прям алкашина! — Улыбнулся Гончаров. — Глотайте! Невкусно же.       Достоевский всё же осмелился проглотить настойку, после чего невольно сморщился. Горло будто загорелось изнутри, и по телу пробежался холодок, зато кашель и впрямь пропал. В этот раз Гончаров нудить не стал: закрыл окно, вновь пожелал спокойной ночи и ушёл к себе. Фёдор же больше не осмеливался вставать из-под одеяла.       После народных методов лечения Фёдору постепенно становилось чуточку лучше. Догадки Гончарова на самом деле были верны: господин был болен не так сильно, как ему казалось. Тяжесть в голове от насморка постепенно отступала из-за регулярного промывания носа соляным раствором, после ядрёной Ваниной настойки боль в горле смягчилась, а жар спал, и теперь Достоевский сонно переставлял ноги в тазу, поглядывая на всё ещё тёмное, но уже не такое мрачное небо за окном и тёмные силуэты сосен. Пар от воды медленно таял в нагретой комнате и лип к краям оконных стёкол, постепенно исчезая.       Широко зевнув и повернув голову в сторону слегка приоткрытой двери, Достоевский прокричал:       — Иван, подлейте горячей воды!       Его голос прозвучал уверенно и громко, совсем как у живого, здорового человека. Через несколько минут за дверью раздались скорые лёгкие шаги, и в комнату вошёл Гончаров с чайником, обмотанным кухонным полотенцем в руках. Ваня включил локтем верхний свет в комнате, отчего больной недовольно пощурился.       Подойдя к нему, Иван мимолётно улыбнулся и опустился на колени. Он осторожно подливал кипяток, держа руку чуть выше обычного, чтобы не обжечься горячими клубами белого пара. Гончаров вновь посмотрел на Достоевского, слегка наклонившись к его утомлённому лицу и тихо произнёс:       — Я рад, что Вы постепенно поправляетесь.       Фёдор поднял на него взгляд, так же чуть приблизившись к нему лицом, но внезапно дёрнулся и громко чихнул, отчего волосы на всей голове взлохматились. Гончаров удивлённо похлопал ресницами и, немного отпрянув от господина, вытер прозрачную жижу со своего лица.       — Но, видно, ещё есть к чему стремиться.       После произнесённого он подхватил чайник и удалился.       Только Иван не учёл, что такой близкий контакт с больным — не самая лучшая забота о своём собственном здоровье. Со времени выздоровления Достоевского он стал замечать у себя то хриплый голос, то заложенность носа, то тяжкий сухой кашель, которым следовало бы придать куда большее значение.       После того вечера с парением ног Гончаров оказался не в силах даже убрать таз с водой и протереть пол, поэтому он извинился перед Достоевским, когда укладывал его в постель в комнате с мокрыми захламлёнными полами.       Да и всю эту ночь он не смыкал глаз, наблюдая за елозившим и стонущем во сне Фёдором, лишь иногда выходя из его спальни. Всё это заметно сказалось на самочувствии Ивана, и, когда его хозяин уже был относительно бодр и здоров, он сам слёг.       — Извините, Фёдор, — причитал Гончаров, — я просто физически не могу Вам помочь… Но Вы не переживайте, я полежу этот денёк и снова возьмусь за работу…       Ночь. Где-то вдали темнела полоса вечно зелёных сосен, а рядом, под лунным светом блистал покрытый тонкой коркой льда пруд.       Фёдор стоял на крыльце и докуривал сигарету, вслушиваясь в монотонный вой собак. Он лёг бы и заснул, да вот состояние Ванечки его тревожило. А что, если это не просто простуда? Но, впрочем, время покажет. Если осложнения и начнутся, то тут сразу к знакомому доктору.       Достоевский попытался отвлечься, но его попытки были тщетны. Он бросил последний взгляд на линию горизонта, притушил сигарету и, снимая с себя потрёпанную жизнью куртку, зашёл в дом. Свет из окон, искажаясь, падал на стены узкого коридора. Фёдор, немного постояв в проходе, медленно, стараясь не шуметь, подошёл к комнате Гончарова, осторожно приоткрыл дверь и вновь остановился.       Иван напоминал старую куклу. Местами спутанные серебристые пряди волос аккуратно спускались на плечи и подушку, матовая кожа на лице казалась какой-то ненастоящей, будто сделанной из фарфора, под глазами, на носу и на щеках был не особо здоровый румянец, да и сам он лежал в неестественной позе, словно кто-то специально так ровно уложил его на кровать и накрыл белым одеялом. Всё это чуть ли не сияло под лунным светом. Фёдор подошёл к нему ближе и прислушался: дышит ли он вообще? Да, дышит, причём, если прислушаться рядом, хрипло. Так тихо, будто боится нарушить всю созданную им безмятежность.       Фёдор долго осматривал Ивана тоскливым, даже безнадёжным взглядом, и лишь его тёмный силуэт с взъерошенными волосами и мерцающими глазами не был окутан лунным свечением.       Внимание Достоевского привлёк старый деревянный стеллаж с медицинскими справочниками, стоящий рядом с кроватью. Он подошёл к нему и, некоторое время проводя по книгам сухими длинными пальцами, вытащил одну. Облокотившись на письменный стол, глава организации принялся изучать написанное, стараясь разобрать в темноте буквы. Лампу ему не хотелось включать, дабы не потревожить чуткий сон Гончарова, а оставлять его одного казалось ему делом чрезвычайно рискованным.       Увы, как бы долго он не вчитывался в текст с названиями болезней и их симптомами, ничего полезного, а вернее ничего понятного для себя не нашёл. Оторвавшись от книги и бросив ещё один взгляд на мертвецкое лицо Гончарова, Фёдор захлопнул справочник и положил его рядом с собой на стол.       Можно ли сделать что-то в такой ситуации? Он ведь и о себе позаботиться не может, не то, что о другом человеке. К счастью, Фёдор внезапно вспомнил о своём знакомом враче Михаиле Булгакове, что жил относительно недалеко от них.       Достоевский ободрился и тихо вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Он спустился по тёмной лестнице на кухню и присел за стол у окна, решаясь набрать Михаилу по сотовому.       Эх, в чём же проблема взять, да позвонить? А дело в том, что у Фёдора с этим Михаилом давненько был конфликт. В чём же он заключался? Достоевский украл пару недешёвых медикаментов у Булгакова, после чего пытался не попадаться тому на глаза. Конечно, все подозрения сразу легли на Федю. Кому, кроме Достоевского, доверял Булгаков? Ну, и с тех пор доверие к Фёдору у Михаила очень сильно подшатнулось.       Было ли страшно Фёдору звонить? Конечно. Однако, к утру, обдумав ответы на все возможные вопросы, он набрал его номер. Что же ещё делать? Оставлять Ваню в столь беспомощном состоянии?       Равномерно раздавались монотонные гудки, оконная рама потрескивала от порывов ноябрьского ветра, стекло начинало поблёскивать от падения первых солнечных лучей на землю из-за горизонта. Вдруг трубку взяли.       — Слушаю? — Донёсся заспанный голос из динамика.       — Михаил Афанасьевич?       — Почему же Вы потревожили меня в такую рань?       — Ох, да бросьте, Вы врач. Вспомните свою практику в каком-то захолустье.       — Не ссылайтесь на прошлое. Ну, и, быть может, представитесь?       — Это не столь важно. У меня к Вам вопрос… Можете ли Вы сегодня приехать за город?       — Нет, у меня много дел.       — Ну, что же Вы?.. Я всё знаю: и что Вы в отпуске, и что семьи у Вас нет… И планов-то у Вас никаких.       — Фёдор?.. Чертовски пугаете, как всегда, ей-Богу.       — Можете не забывать обид, но подскажете хотя бы, что мне делать со своим коллегой, если у него обычные признаки простуды, но он вообще никакой?       — Вы же гений, придумайте что-нибудь самостоятельно.       — Это не тот случай, когда я могу сделать хоть что-то, тем более, сейчас право на ошибку я не имею.       Не дав какого-либо ответа, Михаил положил трубку, и Фёдор остался в тёмном холодном доме, наедине с больным коллегой, смерть которого стала бы для него непростительным преступлением.       Долго тянулись минуты ужасного и, возможно, бессмысленного ожидания врача. Сколько ему ехать сюда из родной деревни? Сколько остановок он сделает в дороге? Поедет ли вообще на помощь? Ничего неизвестно.       Фёдор потерял счёт времени, потерял всякую логическую цепочку своих мыслей, ибо голова уже абсолютно не работала, и ему только хотелось спать. И вот, когда сон подступил совсем близко, что Достоевский уже склонил голову над столом, во входную дверь сухо постучали три раза.       Фёдор вздрогнул и, устремив взгляд в коридор, стал прислушиваться: показалось ли ему или нет. В дверь ещё раз постучали, на этот раз громче и торопливее, и Достоевский побежал открывать.       С порога его обдул морозный влажный ветер и вязкое тёмное утреннее свечение, в котором гордо, но немного вяло стоял хорошо сложенный мужчина с зачёсанными назад чёрными волосами по плечи в белом халате, из-под которого выглядывал тёмный жилет и чёрная рубашка. Ехидный и ленивый взгляд его карих глаз оглянул Фёдора с головы до ног.       — Снова здравствуй, я могу войти?       В ответ Достоевский лишь отошёл в сторону и проследил за тем, чтобы врач закрыл за собой дверь. Булгакова проводили на второй этаж, к комнате больного, попутно рассказывая, что же с ним приключилось.       — Не беспокойтесь, Фёдор Михайлович, мы с ним поговорим, я его осмотрю, и мы всё уладим, — это последнее, что сказал Михаил, прежде чем скрыться в тёмной комнате.       Булгаков сложил руки за спиной, придерживая чемоданчик со своими рабочими принадлежностями и, слегка наклонившись вперёд, медленно подошёл к Ивану. Правой рукой врач приоткрыл глаз больного и заглянул туда, от чего Гончаров вздрогнул всем телом. Он сжал простыню и рефлексивно вжался в постель, издав глухой шорох.       — Добрый вечер, молодой человек. Вас на меня спихнул Ваш коллега, на что жалуетесь?       Ваня окинул удивлённым взглядом Булгакова с головы до ног и расслабившись прохрипел больным голосом:       — Здравствуйте… Ничего особенного, правда. Обычная простуда, только, увы, ужасная слабость.       Камергер отвернулся к стене и сухо покашлял.       — Ну-с, с нашей-то медициной и обычная простуда может обернуться печальными последствиями…       Михаил стал ослушивать Гончарова. Тот же с интересом разглядывал пришедшего и иногда расплывался в короткой простодушной улыбке, которая сразу же сползала с лица, когда на него поглядывал доктор.       Через пару минут Булгаков убрал инструмент и поправил больному одеяло.       — Меня, знаете ли, Фёдор чуть ли не рыдая умолял приехать и вытащить Вас с того света. А Вы ничего, бодренький. Может, у Вас болит что?       — Ох, да если бы не слабость… Конечно, есть неприятные ощущения в горле и носу, порой голова болит. Но не знаю, почему Фёдор Михайлович столь волнуется за моё здоровье.       Иван повернулся в сторону окна, водя взглядом по задвинутым шторам. Врач усмехнулся:       — Ну-с, он, видимо, не равнодушен к Вам.       Иван, не глядя на того, сипло рассмеялся. Тут он резко умолк и обессиленно припал головой к подушке. Михаил сиюминутно приложил ладонь к его лбу и, всматриваясь в лицо, больше для себя сказал:       — Иван, что с Вами? Резко стало хуже? У Вас, кажется, лёгкая температура… А из-за непрерывной работы, которой Вы, вероятно, подвергаетесь, это даёт осложнения…       Отняв руку, он вынул облезлый блокнот с загнутыми краями и кое-что записал. После он вынул из сумки банку таблеток, одну из которых положил Гончарову в рот и приказал разжевать.       Когда Иван принял ещё парочку таблеток, Булгаков встал и вышел из комнаты, оставляя своего пациента в полной тишине. Вернулся врач с полотенцем, вымоченном в холодной воде, и положил его на лоб Ване.       Михаил захлопнул свой чемодан и, проведя по запястью слуги, произнёс:       — Следите за своим здоровьем внимательнее, пожалуйста. А Фёдору передайте, что Вам нужно утром и вечером давать таблетки, которые я оставил, и измерять температуру… Если она будет высокая, то принести жаропонижающее и снова намочить полотенце, хорошо, если водкой или уксусом. М-да, бальзам втирать в виски, шею и грудь будет не лишним. Теперь до свидания, Иван, надеюсь, следующая наша встреча пройдёт в более радостных условиях, — и, оставив на столе рецепт с баночкой выше упомянутых таблеток, он удалился из комнаты.       Когда Михаил спустился в кухню, Фёдор продолжал сидеть за столом у окна с полупустым стаканом чая. Достоевский сонно зевнул и, отвернувшись от окна, посмотрел на вошедшего. Булгаков тяжело вздохнул и провёл ладонью по своим тёмным зачёсанным назад волосам, из-за чего пара прядей выбились из причёски и небрежно упали на бледное лицо, прикрывая едва проступающие синяки под глазами. Врач шагнул навстречу своему старому знакомому и устало завалился на стул, стряхивая с плеч белый халат.       Достоевский тут же поднялся и отошёл к плите, молча доставая ещё одну чашку и наполняя её горячим чаем. Отчуждённо поставив её на стол перед гостем, Фёдор вновь сел на своё место, всеми силами стараясь не глядеть на Михаила, пока тот не произнёс:       — С ним всё будет в порядке, это обычная простуда. Просто, по всей видимости, Иван её тяжелее переносит. Предписания я оставил у него в комнате на столе.       — Спасибо Вам за такую любезность, Михаил Афанасьевич… Могу я Вас как-либо отблагодарить за столь ранний визит?       Врач усмехнулся:       — Ну-с, деньги за «позаимствованные» препараты Вы мне вряд ли вернёте, так что выздоровления Вашего коллеги будет вполне достаточно. А он у Вас хорошенький… Особенно, когда молчит.       Его собеседник саркастически закатил глаза, но не сумев сдержать улыбки спросил:       — С каких пор Вы находите мужчин хорошенькими? Или в больнице на участке совсем одиноко?       — Да вот, у Вас могу спросить то же самое. Вы старше меня, а о каких-либо Ваших отношениях с женщинами слышно никогда не было.       Бросив на Фёдора самодовольный взгляд, Михаил гордо выпрямился и громко отхлебнул из чашки. «Проигравший» издал короткий смешок и с иронической ухмылкой уставился в окно, так же занявшись своим напитком.       На улице почти рассвело, нежно-розовые облака торопливо плыли по небосклону, золотистый свет таял на силуэтах заснеженных деревьев. По дворам изредка взмывали вверх рассыпчатые снежные тучи, где-то далеко приглушённо слышался отчаянный лай собак.       Сварливо гудела и шипела кухонная печь, в коридоре слышался редкий треск ступеней, будто по ним проходил кто-то достаточно лёгкий. Зеркало напротив отражало два тёмных очертания мужчин, сидящих за столом.