о тёмных легендах в уголках светлых душ

      — аякс, а что было дальше?       шелест страниц, что скрывали в себе тайны маленьких людей о больших трагедиях и светлых чувствах сборник выдуманных историй, что вплетался в память лозою витиеватой и не отпускал, возвращая вновь и вновь к себе. там и о богах, и о смертных. но никогда, казалось, о их пересечении. табу, что каралось бурями морскими, звездами падающими.       детская ручка касалась страниц аккуратно, словно почувствовать старалась теплый летний ветер, морской бриз или песок вечности, что крохами разлетались по их комнатке, по холодной улице и всему миру, передавая память и окончательно в пыль превращаясь.       — если я скажу, все были счастливы, вы мне не поверите?       вопрос лишь для себя, знает, что хотят узнать, но он старший брат — защита их ясных снов, заботы в каждом жесте. зачем знать, что чувства не всегда теплый свет спасение, иногда бремя, что тащит душу на дно морское, илом времени и памяти покрывая. забвение ишь временное даруя.       но сам знает, что они не по годам умные дети, их взгляд — свет осознания, ясность морской глади и мудрость-солнечные блики на ней. и он сам бы хотел поведать дальше, знает окончание, но чувства небожителей к людям табу в этой книге, а нарушать не особо хотелось.       — хорошо. а дальше была тёмная-тёмная ночь, когда даже звёзды не могли разрушить опасное спокойствие королевы тьмы. и где-то там человек держал маску, провозглашая тихо, в одиночестве будущей бесконечности богом смерти, чтобы хотя бы найти свою возлюбленную вновь. прошлое и будущее смешалось воедино, и теперь лишь существование, которое окутывала надежда и нежность, что в сердце и памяти запечатал, пряча ото всех. и себя.       и стало тихо-тихо, лишь спокойное дыхание, шуршание страниц и спокойствие где-то в глубине. аякс знал эту историю наизусть — сначала и до последнего мгновения.       помнил, как сидел рядом с отцом, опустив голову ему на плечо, и слушал о богах, что были свирепы. как их гнев — реквием в лучах солнца заходящего, лезвие прохладное — опускался на грешников, что посмели пойти против их. они сгорали, тонули в своей мнимой вере, возносили тихие молитвы к звездам, которые — они не могли, ведь да? — не отвернулись, светили каждую ночь, оплакивая и забирая души к себе, в безграничную синеву ночного неба.       а после на пепелище, когда другие боги опускали орудия, смотря с небес своих названных, вступал бог смерти — спокойствие и изящность смертельные, протягивал руки к выжившим — обещание, надежда призрачные, дыхание моря, жизни. они тянули в ответ в надежде поблагодарить, молились звездам с улыбками и слезами. а после мужчина снимал маску с лица. глаза золотые, им бы быть источником жизни, как солнце на небе, заботой и безопасностью. но там лишь эхо могил и свет лампад церковных. холодный. безжизненный.       молитвы оставались несказанными, а души возвращались к звёздам надуманными.       он — палач, он — тёмный свет, что забирал последнее, оставляя лишь тяжёлую немоту места, могилу, но которую никто не возложит цветов, которую никто оплакивать не будет. он — прощальная песня. он — гильотина для детей луны.       и аякс помнил, как тёплые руки прижимали к себе, относили в кровать, напевая уже колыбельные, чтобы ничто не могло потревожить его. он сам просил рассказывать легенды, представляя себя героем. но только эта заставила почувствовать холод, от которого даже он — рыцарь аякс в мечтах своих, песнь о храбрецах — не могу спасти, лишь безмолвно наблюдать и оплакивать души потерянные.       и вот он бы сорвался с места, схватил за руку, чтобы увидеть там что? ненависть? злобу? но подбегает и видит лишь собственное отражение в золоте янтаря и скорбь необъятную. хотелось кричать: за что? зачем? голос срывая до высоких нот. что они сделали. вы — дитя небес или отродья дьяволов, что судьбы вершите покорных вам.       но лишь смотрит, пытаясь грусть разгадать, что на дне глаз напротив скрывается. руку протягивает, понимание пытаясь поймать. а мужчина лишь смотрит в ответ — вековой груз, слезы по погибшим. хочет сказать, чувствует, многое, и во взгляде, только всмотрись, ответы на поверхности моря в закатных лучах. только успей, только дотянись.       и вновь растворяется всё. как в детстве. как во множестве других раз, когда читал легенду, пока не выучил наизусть.       до последнего слова, действия. но что-то оставалось между строк, непонятное, недосказанное, спрятанное в глубине взгляда. (тоска о былом; прощание несмирения; любви осколки многогранные; световые тысячелетия)       преданий об этом не сотворят, останется лишь образом метафорическим в памяти бога из легенд, который бродит по тихим улицам, ища прощения и упокой. свой. его, потерянного солнца личного, других людей, которые посмотрели на него без маски, на его очернённую душу — обнаженную, вот, смотрите, разглядывайте, уничтожайте.       он — создание всевышних, сотканное из приказов и контрактов, которых исход один — забвение. для кого-то заслуженный отдых, для кого-то кара — небес, земли, людей. а для кого-то — наказание, что ослушался предостережений, идя на поводу чувств искренних, нежных, добрых.       в каждой из вселенных он находил его, был тенью, которая наблюдала защищала. любил сильно и на века. у него было множество имён, множество облчий, от которых отказался бы, дайте волю небеса. но они лишь разгневано вновь отбирали. время — маленькие частицы как люди и их жизни — тонкие нити мироздания, их которого оно плелось.       и он отказался от силы божественной, чтобы вновь быть рядом, обнять, растворяясь в солнца тепле, утонуть бы синеве глаз. преклонить колено перед смертным.       но каждый раз только наблюдал словно со стороны, как судьба — вероятность с одним исходом — сталкивала их, давая надежду. и потом отбирала, как он у других, насмехаясь неискреннее-искренно.       и честно, кладя руку на сердце, хотел бы видеть как он, его аякс, умирал бы от старости в кругу семьи его любящей, возвращаясь яркой звездой на небо. а потом вновь возрождался бы. но нет. сценарий один, лишь декорации менялись.       случайная встреча, блеск в синеве, долгожданное осознание. а потом тьма для него и забвение. он забирал жизни, это обыденность. но лишь одна заставляла вновь и вновь проклинать мир и судьбу-шутницу с отвратительным чувством юмора.       и сейчас лишь образ на страницах легенд, ужасный бог смерти, который однажды посмел полюбить человека. он — проклятие, ужас других богов, людей. и лишь в памяти — эрозия медленная, ядовитое острие стрелы — сказанное нежно-нежно:       «сяньшэй, вы мой свет и бесконечная любовь»