Вино, елей, и благоденствие

Игорь Гром       Игорь был безумнейшим, невероятнейшим образом влюблен. В присутствии Илюши он дурел в одночасье.        — Я люблю тебя, — бормотал он, уходя в сон, неловко балансируя на пороге полудремы, но не смел заснуть, не услышав отзыва к названному паролю, и Илюша послушно отзывался:       —Я люблю тебя.       Вот что они слышали друг от друга каждый вечер и каждое утро, со своей самой первой ночи, проведенной на скрипучей громовской кровати под шорох осыпающейся штукатурки.       По ночам они спали вместе, обнявшись, и не просыпаясь, оба поворачивались на другой бок, стоило одному отлежать во сне ставшую огненно-игольчатой и непослушной руку.А по утрам Игорь проводил обязательную инспекцию. Это была их своеобразная игра, сакральный смысл которой понимал только Игорь, каждое утро поцелуями осыпающий лицо Ильи, поцелуями пересчитывающий пальцы на его руках и ногах. Трепетно, как к иконе, он прикладывался щекой к теплому своду чужой стопы и замирал на пару мгновений. Если бы Игорь был верующим, то этот ритуал заменял бы ему молитву. Илюша что-то недовольно ворчал во сне, пытаясь отлягнуться от навязчивого вторжения в его беспокойные сны. Гром суетливо целовал напоследок коленку и уязвимое место за левым ушком. А затем уходил навстречу новому, наполненному своими заботами, дню.       Федор Иванович только диву давался, как его грубоватый, неуживчивый, немногословный Игорек менялся в присутствии маленького доктора. Когда впервые Игорь привел свою симпатию на традиционный вечер пельменей, Федор Иванович подивился щупленькому молодому человеку с бойко топорщащимися усами и смешливыми искринками в глазах, будто отчетливо сигнализирующими о затевающейся шалости. Подивился он и тому веселому равнодушию, с которым Илья принимал ухаживания Грома. Разве мог предположить кто - то, что Игорек умеет быть воспитанным и деликатным? Отстраненный, чурающийся прикосновений, неловкий - и вот пожалуйста, раздел свою куклу, словно букет развернул - ловко, бережно, нежно, не повредив ни одного лепестка... Неожиданно.       —Ленок, может этот Илья нашего Игорька опоил чем-то? Ну не бывает чтобы так, — смешно возмущался Федор Иванович на кухне, лез под руки и мешал сервировке последних блюд.       —Бывает, Федя, еще как бывает. — философски и немного снисходительно улыбалась супруга — И сервелат не таскай, это на салат! Лучше иди мальчиков наших проведай.       —А мне и с тобой хорошо, душа моя.       —Льстец, — смущенно отнекивалась Елена Николаевна.       Когда Федор Иванович наконец вернулся в зал, к оставленным там дожидаться ужина мальчишкам, то застал их мирно поедающими леночкино варенье прямо из банки, причем Гром увлечённо излагал Илье последнее свое дело о пропавших холодильниках, не замечая, что Илюша Евгеньевич орудует ложкой, бессовестно не соблюдая очередь. "Неужто и вправду бывает?" — спешно подумал ФИ, отворачивая взгляд как от самого интимного момента, и незаметно для всех постучал костяшкой по деревянной спинке дивана. Чтобы не сглазить.       Дни совместной жизни бежали вприпрыжку пестрым хороводом простых человеческих радостей. Совместный ужин, прогулки по ночному Питеру, холодные илюшины ступни под пледом, слепо шарящие в поисках тепла игоревого тела. Так должно быть всегда, и жизнь мирная, и любовь совместная, и дом полная чаша, вино и елей, и благоденствие. Аминь. Если бы, конечно, Игорь был верующим. И все у них сбылось. Только...       Только через месяц в их теплый очаг как порыв леденящего ветра ворвался молодой, подающий надежды хирург, переведенный в илюшину поликлинику в особо краткие сроки. История была тёмная, то ли задиристый врач не разделял взгляды начальства на устройство бытия, то ли закрутил роман с пациенткой, дочерью какой-то жирной политической сливки, слухи множились в геометрической прогрессии, так и оставаясь всего лишь едва уловимыми отголосками никому неведомой правды. Его звали Никита Михайлович. И само его имя было как уродливая трещина на идеально леденцовой поверхности льда. Он появился неожиданно, неявным силуэтом, сначала вскользь, невзначай, упомянутый Илюшей в череде баек врачебных будней. А затем из тени вышел в середину сцены и уже нагловато начал дирижировать ходом больничных историй.       "Никита Михайлович, голова человек, умничка, если бы не он, так и умерла бы глупая Галюня из восьмой"       "Я сегодня задержусь. Мы на смене с Никитой Михайловичем. Будет жаркая ночка"       "Опять поругался с Калугиным. Но Ефремов меня поддержал, ты бы видел лицо Калугина, будто он неделю по большому не ходил"       "Встречать не надо, уже поздно, меня Никита до дома подкинет"       Никита Михайлович, Ефремов, Никита.. Никита.       Во сне к Игорю таинственный Ефремов приходил каждый раз в новом образе, но каждый раз что-то соблазнительно шептал его Илюше на ушко и поглаживал округлую коленку. А Игорь молча наблюдал, глотая завозившийся внутри живой рвотный комок. Долго, конечно, этой неизвестности он не вытерпел, захотел взглянуть в лицо причине своих ночных кошмаров.       Несмотря на то, что в голове Игоря Никита всегда представлялся многоликим Янусом, наяву он сразу узнал его. Высокий, широкоплечий, невероятно, почти пугающие красивый - нездешней, нечеловеческой красотой, он шел, широко раздувая полы белого хирургического халата, и с таким яростным презрением смотрел поверх человеческих голов, будто боялся замараться. Пациенты в коридоре враз расступались перед светочем медицинской науки, оторопевшие от существа нездешней, нечеловеческой породы. Грому стало не по себе, будто он оступился на высоте и лишь в последний момент смог удержаться. Зачем этому доморощенному Люциферу было отпущено столько телесной красоты?       Но тут из ординаторской появился Илюша, выскочил как чертик из табакерки - хохочущий, пышущий рабочим жаром, будто взмыленная лошадка. И с таким же лошадиным гоготком кинулся на шею своему нелепому Ромео, а Гром торопливо прижал Илюшу к себе, распахнув дешевую куртку, стремясь спрятать его от всего остального мира, как же люблю я тебя, ты даже не представляешь! Илюша захохотал еще громче, брыкнув ножками как маленький, а затем вынырнул из-под куртки, Гром только успел схватить его юркую тонкую ладошку, чтобы увести скорее из стен поликлиники, прочь, подальше от Ефремова, змия в человеческом обличье.       С тех пор как страх Игоря обрел плоть и кровь, Гром потерял всяческий покой. Что-то внутри него скулило подобно дворняге, скреблось и просилось наружу. Кошмары смахивали на бредовую фантасмагорию, где Ефремов в облике летучей, перепончатой твари, врывается к ним в спальню и с корнем открывает Илюшу от плоти Игоря. А затем уносит его беззащитного в Питерскую темноту. Просыпаясь в холодном поту, ещё крепче прижимая к себе свое сердечко, Игорь думал, что этого никогда не будет, именно этого - никогда... Илюша будет мирно сопеть рядышком, все останется по-прежнему, ныне, и присно, и вовеки веков - навсегда. Никита Ефремов       Никита Михайлович Ефремов был гением. Настоящим, природным, единичным. Удивительный, штучный набор генов. Он знал, что был гениален, и это бремя тяготело его всю сознательную жизнь. По результатам вступительных и собеседования он стал не просто студентом медицинского вуза, а сразу же ассистентом заведующего кафедры. Бородинский, его учитель, был умный мужчина, сразу смог разглядеть природный дар молодого Ефремова, и на протяжении многих лет делал все, чтобы академический мир был к тому благосклонен. В довольно юном возрасте Никита Михайлович написал несколько монографий и научных статей, жил исключительно на стипендиях, счет которым уже потерял, заведовал институтской лабораторией. Но хирургию не любил. Не любил он людей со всей их природной уязвимостью, слабой, пахнущей гнильцой плотью. Пациенты его раздражали. Робкие, лебезящие, оторопевшие от нежданной встречи с собственным фатумом. Никита Михайлович был для них судья и господь бог. Он спасал жизни, но делал это механически-равнодушно, будто чинил вышедшие из строя часовые механизмы. Вся верхушка страны знала, что неизлечимых случаев нет, есть Никита Михайлович.       Историю о том, как он попал в бедную районную поликлинику, мы опустим. Но отметим, что к своему переводу как и к спасению жизней Никита Михайлович отнёсся с равнодушием. Поскольку слава шла впереди Ефремова, то новые коллеги относились к нему с настороженностью. принюхивались,присматривались, а точнее таращились так, будто Ефремов был обладателем двух членов, один из которых располагался прямо на лбу. Больницей переживали, как уживется местный талант и дебошир Третьяков с другим светилом медицинского дела. У обоих мужчин характер был такой, что затяжная яростная война казалось неизбежной, но... Ко всеобщему удивлению между мужчинами сразу вспыхнула взаимная приязнь и теплая дружба. Работали они в четыре руки, ночные смены брали на двоих, втихую пили неистощимые запасы подарочных коньяков. Илюша был в искреннем восторге от ослепительного гения Никиты. А Ефремов в свою очередь впервые вспомнил о своей земной мужской сути. Илюшу он хотел с непреодолимой силой. А как было его не хотеть такого угловатого, бойкого, золотого, до краев наполненного солнечной жизнью?        Ему был к лицу его бойкий нрав, были к лицу душные сумерки операционной, текущие рвотой, первым вздохом и последней молитвой. Холодный свет хирургической лампы играл с живым Илюшиным лицом, подчеркивал скулы и трепетные, девчоночьи ресницы. «Моя случайная радость», - подумал Ефремов, механически, по привычке работая скальпелем. И в какой-то момент, в ту секунду совместного спасения чьей-то жизни, Никита Михайлович подумал о том, что вот либо сейчас, либо уже никогда.       — Я люблю тебя, Илья — тихо сказал он, отводя взгляд на чужие открытые легкие, чужой настоящий мир.        —Я тоже очень люблю тебя, Никуша, — легко и невнимательно отозвался Илья. — Да и весь отдел в тебе души не чает. Ты у нас такой…       Никита вдруг хрипло закашлялся, будто залаял, и быстро, почти бегом вышел из операционной. Ругал он себя последними словами, уговаривал собраться с силами и не дурить, вернуться к работе, благо опасный рубеж они уже прошли, пациент будет жить, в отличие от самого Ефремова. Когда он вернулся обратно, все было в полном порядке. Никита Михайлович почти отдышался. Глаза его были мокрые, красные, но уже совершенно спокойные.       —Ты в порядке, Никуша? — это была его личная, третьяковская выдумка, он прекрасно мог бы говорить как надо, но не хотел. Этот тайный код был только для них двоих, чтобы сразу все понимали – и степень близости, и тепло, и уважение, от тяжести которого Илья иногда боялся задохнуться. И в первый раз он не сказал даже, так пробормотал – готовый к выволочке, ведь не пристало единственного в своем роде гения называть как несмышленого малыша, - однако Ефремов только усмехнулся, внешне оставаясь спокойным, а внутренне готов был на пузе ползать, вприсядку скакать, лишь бы почаще Илья тянул это нежное «Никуша».        — В полном. На минуту просто голова закружилась. Иди, отдыхай, я тут сам закончу. Работы осталось всего ничего.       Зря он надеялся, зря он мечтал хапнуть то, что ему не принадлежало и принадлежать не могло. Вполне достаточно того, что Илья просто есть, просто существует. У других нет и того. Наконец Никита обрел смысл, который раньше был ему недоступен. В мире не существовало ничего яснее и проще его любви, и вся эта любовь была свет и верность, желание оберегать. Просто любоваться. Быть рядом. Слушать. Следить восхищенными глазами. Обожать. Почему это можно было Илюшиному долговязому дурачку, а ему, надежде и оплоту хирургии, нельзя?       Я люблю тебя, Илья. Идиот, жалкое ничтожество. Господи, пусть бы я родился в другом времени, пусть убогим и сирым, не умеющим не то, что скальпель, а ручку держать в руках. Я бы нашел способ найти его. И он бы все равно меня полюбил. Внезапная боль от проехавшегося по пальцу скальпеля слегка отрезвила Ефремова. Как-то отстраненно и буднично он понял одну простую вещь: ничуть не сомневаясь, он бы убил любовника Ильи. Если бы это что-нибудь смогло изменить.       Ефремов вышел из операционной, снял шапочку, шуршащий халат. Он не боялся трудностей и не хотел отступать, не мог. Впереди была длинная жизнь. Очень длинная. И Никита будет ждать Илью до самой последней страницы.