Не трогай, это на Новый год: Vol.2

— Шлатт. — однажды сказал Вилбур. И хотя так он говорил довольно часто, потом он продолжил ужасно неожиданно, — Ты выйдешь за меня замуж?  — Эээ, — сказал Шлатт, — Да. Ну в смысле, почему нет? Мне все равно нечем заняться завтра. После этого Шлатт заперся в своей комнате и заплакал от полноты чувств, но об этом, конечно, он никому не рассказывал. Итак, Шлатт и Вилбур в конечном итоге, после продолжительных метаний, вышли друг за друга замуж. В первый раз свадьбу пришлось отложить, потому что Шлатт впал в невыносимое состояние гей-паники, оградившее его в прошлом от многих свершений, заперся в ванной и отказался оттуда выходить. С другой стороны, родни никого из них на свадьбе не было (отказались, либо отказались от сына еще на этапе камингаута), гостей на свадьбу в принципе пришло немного, и большинство из них насладились историей о запершемся в ванной напуганном Шлатте сполна и согласились подождать ещё денёк. В конечном итоге Шлатт провёл всю свою свадьбу вусмерть пьяный, произнёс самый красивый тост и три раза сбегал с разных этапов торжества покупать Вилбуру цветы. Зато он согласился потанцевать с каждым желающим, поэтому все в конечном итоге остались довольны; а тех, кто остался недоволен, вежливо попросили удалиться. Единственным искренне расстроенным остался протрезвевший наутро Шлатт: из опасения, что его вырвет, его так и не подпустили к свадебному торту. Он не попробовал ни кусочка и очень по этому поводу вздыхал. Вилбур сохранил ему кусочек отдельно, но так разволновался, что забыл об этом. Шлатт нашёл этот кусочек спустя пару недель, скукожившимся в пищевой пленке внутри хлебной полки, подошёл к Вилбуру и крепко-крепко его обнял. А потом ничего особенного не было. К моменту свадьбы они уже съехались вместе, уже купили дом и уже расставили там всю винтажную секонд-хэндовскую мебель, которую им только хотелось. Они уже свели ютуб на второй план, уже разобрались с доходами (при желании они могли бы дожить остаток своих жизней на шлаттовские проценты со вкладов) и уже случайно поубивали три поколения цветов. Им оставалось только жить, спокойно и тихо. Чем они и занялись. Пока они оба, примерно одновременно, пришли к одному и тому же выводу, к которому очень страшно и некомфортно приходить, если вы оба мужчины и до сих пор не оправились от того, что вам обоим уже не шестнадцать. Они попытались убедить друг друга в том, что они безответственные и не справятся, а потом, чтобы не расстраиваться, на всякий случай убедили друг друга в том, что они жуть какие ответственные молодцы и смогут всё, если захотят. Ещё немного понервничали. Ещё немного обсудили. Завели кошку, потом собаку. Не помогло. И они решили попытаться. На удивление, самым сложным решением было определиться, чьи гены брать. Они оба считали друг друга самыми красивыми, самыми ловкими и самыми замечательными, и что ребёнок без их генов просто совсем не получится. В итоге подкинули монетку. Они нашли суррогатную мать, и точно убедились в том, что она не сломается посредине процесса беременности, не сойдёт с ума и не будет угрожать забрать ребенка себе. Дали ей целый месяц на подумать. Вилбур, в котором материнский инстинкт, судя по всему, взыграл сильнее, за этот месяц метался весь сам не свой. Когда по истечении месяца она твёрдо стояла на своём согласии, они все вместе пошли в клинику, подписали документы, а потом, после «осеменения», предложили ей поселиться с ними на время беременности. Она не отказалась — была рада тому, что кто-то за ней поухаживает.  — О боже, женщина в нашем доме! — вздыхал Шлатт (очень тихо), — Ради этого ли я так старался! На самом деле, он был жуть какой задёрганный и жуть какой счастливый. Все девять месяцев счастливый. Никого из них троих не пугало ожидание. Или забота. Или… ну ладно, ребёнок всё ещё пугал. Но меньше.  — Я на своего первого кота когда заявку подал, — делился Шлатт, — несколько месяцев пришлось ждать. И мне его не одобрили. Поэтому если у нас всё получится, будет уже лучше, чем я ожидал. Как отзывался Шлатт после нескольких часов нервотрепки в больничной приёмной: «А видимо, бог не так уж и сильно не любит геев, м?» (после этой шутки все трое из них заплакали. Шлатт поделился тем, что такой реакции не вызывали даже самые ужасные из его шуток). Потому что у них получилось. Ребёнок вышел совершенно здоровый: девочка, три с половиной кило. Шлатт взял в её руки, дрожа от страха, и восторга, и страха: боялся сломать. Она казалась ему крошечной.  — Нам можно её забрать? — спросил он не своим голосом. Уточнил: — Это же она?  — Она. — благоговейно кивнул Вилбур, — Ох, боже. После этого они оба как можно быстрее выбрались из больницы, передавая безымянную девочку (мозги не варили ни у кого, но Шлатт настоял на том, чтобы у неё было самое лучшее и самое на трезвую голову придуманное имя на свете, чтобы во взрослом возрасте не пришлось менять его на что-нибудь тупое, типа «Шлатт») из рук в руки только иногда. Всё ещё боялись уронить. Ужасно хотелось домой.  — И что нам делать теперь? — поинтересовался совершенно шокированный Вилбур, у которого зрачки как расширились, так и не сужались. А «дальше» опять не было совершенно ничего необычного. Суррогатная мать довольно скоро съехала из дома: скорее всего, чувствовала себя лишней — им было не до того. У них появился настоящий, живой ребенок, и они еще месяц где-то оба ходили, как угашенные, и ещё полгода пытались это принять. А потом смирились. Когда Шлатт представлял себе ребенка, он представлял жену и себя в большом кресле, с трубкой, газетой и пузом, ворчащем «Жена, заткни ребенка!» и спрашивающим, скоро ли обед. Когда Вилбур представлял себе ребенка, он представлял себя в классной шляпе, скрывающимся на ночных улицах, читающим стихи с проститутками, курящим тонкие и длинные сигареты и меняющим дам, как перчатки, возвращаясь домой только иногда, чтобы на него как следует наехали и надавили (все эти живописные картины исходили из совершенной невозможности их обоих представить себя в семье с женщиной. Неудивительно). Но теперь, поскольку женщины в доме не было, они занимались всем сами, и отвечали за всё сами, и можно было побыть неловким неумехой, и слабым, и чувствовать чувства, и обращаться к Сири по поводу любой тупорылой мелочи, типа «где вообще прицепляется памперс», на которую бы любая женщина ответила комментарием вроде «Должен сам знать». Были бессонные ночи, вереницы бессонных ночей, были моменты, когда им казалось, что нервы сдадут нахрен, или что они умрут от недостатка сна, но в какой-то момент они подхватили темп чередования заботы: пока один заботился о ребёнке, второй заботился о своём муже. Спать хотя бы по пять часов в день это им не помогло, но вот есть вовремя — вполне. И они смогли это пережить. После долгого обсуждения и не одной, и даже не двух шляп с бумажками они назвали девочку Самантой. Сэм росла умной и довольно тихой (судя по обоим отцам, тихий голос ей передался, очевидно, от матери), и они оба были в восторге, когда спустя несколько походов к ортопеду выяснили, что она умеет ходить, просто рассмотрела перспективу и решила, что ходить ей не нравится. Потом она, правда, передумала, когда решила, что ей нравится бегать, чем тоже повергла всех в восторг (и сожаление, потому что угнаться за ней стало решительно невозможно). И пока её родители учились стрессоустойчивости, тишине («Я никогда не кричал даже на своего кота, ты думаешь, я на ребенка накричу?»), засыпать за пять минут и просыпаться за пять секунд, Саманта училась говорить, потом читать, различать предметы, приседать и подпрыгивать, и они оба находились в экстазе на каждом этапе этого пути. А потом их любимый ребенок однажды вернулась из детского сада и заявила, что тоже хочет большое семейное Рождество, как рассказывала воспитательница. Мнение Шлатта и Вилбура, у которых слова «большое семейное Рождество» вызывали только содрогание, разумеется, не спрашивалось. К счастью, Сэм не имела в виду, что горит желанием увидеть своих бабушек и дедушек, которым о её существовании рассказывать никто не собирался — ещё, чего доброго, заберут «бедного ребенка» из «чрева разврата». Она хотела ёлку. И гирлянды светящиеся. И камин, кстати, а как Санта спускается в камин, если он горит? И зачем ему молоко с печеньками, как думаешь, он их оленям скармливает? Может им лучше тогда морковки положить? Морковка у них была, а вот камина не наблюдалась. Шлатт притащил обогреватель, но Сэм поглядела на своего отца с состраданием и ласково спросила: «Пап, ты что? Как он по обогревателю спустится?». Шлатт пожаловался, что умение заставить его почувствовать себя крайне тупым у Сэм точно от Вилбура. Пришлось купить плакат камина, наклеить его на стену и объяснить дочке, что Санта волшебный, и если захочет, может сделать картинку настоящей. Такое объяснение Саманту более чем устроило.  — Пожалуйста, никогда не заставляй меня рассказывать ей, что Санты не существует. — шепнул Шлатту в конец расчувствовавшийся Вилбур. Сэм сочинила отличное письмо, Шлатт с Вилбуром закупились гирляндами, шариками, подарками и даже ёлкой — искусственной, но зеленой и разлапистой, как настоящая. Они развесили лампочки, и бусы, и дурацкие красные носки над камином, а потом Рождество вдруг взяло и наступило, а вместе с ним — торжественный момент, когда один гордый родитель должен отвлекать дитя, а второй, за это же время — разложить все подарки по причитающимся им носкам, а более крупные — под ёлку.  — О. Вилбур! — осенило интеллектуально одаренного Шлатта (шёпотом, чтобы кое-кто не подслушал) — Ты же отлично притворяешься. Актёрство и всё такое. Давай ты её отвлечёшь?  — Давай! — согласился Вилбур вполне себе с радостью. Только вот потом Шлатт открыл дверь, впуская Сэм в гостиную («Заходи, мы закончили с взрослыми разговорами. Тебя обсуждали? Что? Кто тебе такое сказал!»), и уставился на Вилбура выжидающе и с поддерживающей улыбкой. Вилбур сглотнул. И совершенно не понял, что ему говорить. И с каждой секундой, занятой попыткой разработать хоть какой-нибудь план, чтобы отвлечь их маленькую принцессу, на него миг за мигом, волной за волной накатывало осознание. О боже. Вилбуру так давно не приходилось врать, совсем, вот совсем, ни о чувствах, ни о эмоциях; даже наигрывать их не приходилось. Если он устал, он мог прийти домой, рыкнуть на Шлатта, завалиться на диван, прижать к себе их гиперактивную кошку и поразительно ленивого и высокомерного пса, и знать, что до него донесут плед. Если он грустит, он знал, что ему нет нужды ругаться на себя и загружать стрим или садиться монтировать: он мог просто позвать Шлатта, или включить фильм, или набрать терапевта, если это что-то серьёзное. Ему так давно не приходилось никого обманывать, что он — шутка ли! — абсолютно разучился это делать. А так не может, так просто не может быть. Так не может быть в жизни, чтобы ему совсем не приходилось обманывать. Вилбур сцепил руки. Ему показалось, что всё тепло понемногу уходило из его тела. Он, видимо настолько побледнел, что все вокруг него начали немного так волноваться.  — Папа? — подала голос прямолинейная Сэм, — Папа, что с тобой?  — О боже. — беззвучно произнёс Вилбур. — Так! — скомандовал Шлатт. Он, может, и совсем не понял, что происходит, но определенно понял, что Вилбуру нужно побыть одному, и был готов подхватить его роль, — Мне показалось, или я видел за окном чей-то очень-очень красный нос?  — Где-е? — любопытное дитя было уведено показывать воображаемых оленей. Вилбур едва передвинул по полу ноги. Его колени подкашивались. Такого не бывает. С людьми настолько хорошего не случается. Когда Шлатт вернулся, Вилбур уже пересел на стул. И плакал, прижав к груди коленку в праздничном носке. И Шлатт, и Сэм, оба, забыв про все дела, подбежали и стиснули его в объятиях: Сэм встала на носочки и навалилась на его бок, а Шлатт попытался обхватить руками их обоих сверху. Вилбур, в самом центре этой неловкой обнимашки, всхлипывал и закрывал руками лицо. Он просто не мог поверить.  — Папа, всё хорошо? — озабоченно поинтересовалась дочка. Вилбур только закивал.  — Очень. — сказал он, но не смог объяснить. Дети — существа легко отвлекаемые. А как выяснилось, Санта не только забрал морковку, но и всё-таки успел разложить подарки по своим законным местам. И разумеется, это был новый набор лего, а еще майка с черепашками — прямо такая, о которой говорилось в письме. Пока дитя восхищенно верещало, разделываясь с хрупкой подарочной упаковкой, Вилбур пытался подавить всхлипы, а Шлатт стоял рядом неудобно, полуприседом, уперевшись коленками в твердое дерево, и обнимал его.  — Ты не понимаешь. — убеждал его Вилбур между всхлипами, — Я просто вот так счастлив.  — Тш-ш-ш. — Шлатт прижимал его голову к себе и целовал его в макушку, — Я знаю. Я знаю. Я знаю.