тᴇпло

***

      Дом засыпает, обвеянный прохладой северного штата и сердец, давно утративших надежду.       Спят мрачные стены и потухшие в многочисленных каминах языки пламени. Спят иссиня-тёмные розы, выращенные в саду домовитой Грейс, спит каждый уголок особняка, окутанный вязкой негой.       Спит, наверное, уже и старый учёный, в добровольном заточении обрастая вековой пылью своих покоев.       Только юная Аврора не спит, гипнотизируя пристальным взглядом стрелки настенных часов.       Она привыкла к тому, что по пятницам Клаус неизменно приходил к ней после отбоя. Пятница была днем индивидуальных тренировок, а это значило, что он каждый раз подвергался жесточайшим пыткам. Времена принудительных ночёвок в склепах прошли, но на смену им пришли еще более изощренные задания.       Одним из излюбленных квестов Реджинальда было отправить Четвёртого прогуляться по кладбищу, а после заставить детально изложить истории тех, кого он там повстречал. После таких променадов обычно не затыкающийся ни на минуту Клаус мог молчать по несколько дней.       В те нечастые дни, когда его шаткая фигура нарисовывалась в дверях окутанной тьмой комнаты, Аврора призывно откидывала одеяло и молчала вместе с ним. Или говорила, пока звук её голоса не убаюкивал брата, и он не забывался тревожным, болезненным сном в её объятиях. Так было всегда, до тех пор, пока он не стал выбираться на улицы.       Сейчас от их ритуала осталась лишь разобранная пустая постель и незаметно приоткрытая дверь. Час спустя Аврора безнадёжно щелкает замком и ныряет в ледяную кровать, провожая взглядом пляшущие на потолке тени.       Пятничный вечер догорает, чадит своими последними минутами, когда створки старого окна поскрипывают, впуская припозднившегося гостя.       Аврора приподнимается на подушке, вглядываясь в бархатную темноту и скользящий по ней юркий силуэт. Безмятежную тишину комнаты сотрясает короткий грудной кашель. Седьмая вздыхает с обреченным возмущением, когда нее добирается тяжёлый запах табака и алкоголя.       — Эй, — сипит Номер Четыре, наощупь пробираясь вглубь комнаты. Даже демонстративно отвернувшись к стене, Аврора слышит, как сбивается его нетвёрдый шаг. — Эй, Принцесса, я здесь.       — Угу.       Ее захлёстывает какая-то глупая детская обида. Опять улицы! Не тёплая кровать, не переплетенные пальцы, не её успокаивающий голос, которым она напевает простые песни по памяти, не их тихие разговоры до середины ночи. А грязные, дикие улицы, утонувшие в пошловато-заманчивом мерцании неона и разноголосых грехов.       Он, кажется, вообще случайно попал туда в первый раз. И во второй. И даже в третий. А потом уже не мог и не хотел отказываться. Бри — студентка, что умелыми манипуляциями затащила его туда — не выделялась ни умом, ни принципами, ни стойкостью морали. Зато отсасывала как богиня, всегда глотала, и питала странное влечение к совсем молоденьким юношам.       От всех её предыдущих малолеток с невинными оленьими глазами Клаус отличался одним качеством — он совершенно не боялся умереть. А тот, кто не боится смерти, не боится и жизни, во всех ее многогранных проявлениях. Поэтому он так охотно соглашался на всё то диковинное, что ему предлагали сомнительные компании: алкоголь, наркотики, секс. Иногда за секс давали лишнюю яркую таблетку или набитый травой зиплок. Иногда давали деньги, но их приходилось тут же спускать на алкоголь и какие-нибудь самые дешёвые спиды, чтобы вовремя прийти в чувство и не спалиться перед семьёй после очередной бессонной ночи.       Хотя, по большому счёту, даже на «семью» ему было глубоко насрать. Ни праведник Лютер, ни заносчивая Эллисон, ни бахвалистый Пятый, ни святоша с поехавшим нимбом Бен, ни молчаливо-укоризненная Ваня не были для него примером. Каждый раз, отпивая из припрятанной за пазухой фляги или сворачивая под столом самокрутку, Четвёртый только усмехался на косые взгляды. Он видел их насквозь, и они, казалось, это понимали, поэтому не лезли с упрёками и нотациями.       Клаус ведь прекрасно знал, что завидная картинка их образов сильно отличается от внутреннего содержания, а с годами этот разрыв становился только больше.       Он знал, что Первый, который чуть ли не на лбу себе выбивал установленные отцом правила, при любой возможности уединялся с Эллисон. А та совсем и не протестовала, несмотря на то, что меняла поклонников чаще, чем маникюр.       Знал, что Диего постоянно выёбывается на отца не от праведного гнева, а от банальной ревности. В противовес постоянно молчащей Ване — она так кротко прятала глаза, будто не проплакивала их каждую ночь в однажды ненароком перепавший ей от Пятого галстук.       Знал и то, что сам Номер Пять не просто так не упускал случая задеть Аврору, которая, к бешенству Пятого и торжеству Клауса, разве что вежливо игнорировала пафосные выпады или отвечала такими же колкостями.       Аврора. Единственное имя среди всех носителей фамилии Харгривз, которое заставляло Четвёртого удержаться на грани падения в вожделенную пропасть. Пряный запах её длинных волос перебивал даже нестерпимое желание вдохнуть табачный дым или затянуться плотно сбитым косяком, а взгляд пронзительных светлых глаз жег нутро не хуже абсента.       За ней ему не хотелось замечать никаких провалов, хотя собрать их можно было такую же щедрую охапку, как и с остальных.       К ней он удрал сегодня, хотя вечеринка была в самом разгаре, и ему почти обломился спонтанный тройничок. Но одна неопытная девчонка блеванула в самый неудачный момент, и это дивным образом отрезвило подростка. Он опрокинул пару стаканов паршивого бурбона, стащил у Бри пачку крепких сигарет, сунув её под тонкий шарф, и во всеобщей пьяной суматохе свалил в сторону дома, по дороге пытаясь собрать в кучу плывущие мысли.       Время уже перевалило за полночь, когда худощавая фигура, зябко кутаясь в бесполезный шарф, грузно опустилась на подоконник. Как славно, что старые окна в академии никто никогда не запирал. И как странно, что Клаус еще ни разу не навернулся с них, в какой бы кондиции ни совершал вылазки.       Аврора не спала, но и восторга по поводу его внезапного явления не выказала. Предсказуемо. Стоило Четвёртому закашляться после бешеной гонки по ночным улицам, как она обиженно зарылась в одеяло.       — Прости, — виновато тянет Клаус, осторожно приближаясь к кровати. Даже под бухлом и колёсами он интуитивно помнит, куда идти. Помнит каждый выступ в этой комнате, каждую фигурную тень на потолке, каждую пылинку на книжной полке. Каждый изгиб тела, свернувшегося под тонким одеялом.       Парень судорожно сглатывает и откидывает голову назад, чтобы втянуть побольше воздуха и уйти с заведомо нехорошей дорожки мыслей. Слегка угомонив бурю внутри своего непослушного тела, он опускается на пол и устало зарывается лицом в простынь.       — Сегодня было совсем плохо, — продолжает шептать он извиняющимся тоном. Боже, хоть где-то наконец можно об этом говорить! — Совсем-совсем.       — Опять кладбище? — негромко звучит из-под вороха подушек.       Клаус отрицательно качает курчавой головой, сильнее сжимая изножье кровати. Чёрт, он же целый вечер потратил, чтобы забыть сегодняшнюю тренировку, и вот опять.       — Морг, — еле слышно выдавливает парень. — У него откуда-то есть доступ к медицинским отчётам. А я должен без них рассказать, что произошло.       Что-то надламывается в его тоне, вырывается наружу вместе со сдавленным хрипом. Но даже этот мерзкий для его ушей звук перекрывает слабый шорох одеяла, которое призывно откидывается в сторону.       Благодаря и одновременно проклиная всех богов за эту возможность, Клаус подползает к сестре и утыкается ледяной щекой меж её торчащих острых лопаток. Аврора немедленно вздрагивает и переворачивается на спину, обдавая Четвёртого теплом и этим сумасшедшим пряным запахом. Её глаза возмущенно поблескивают под аркой смешно нахмуренных бровей.       — Ты пьян! — шипит она, в бессильном гневе набрасывая на него одеяло.       — А ты прекрасна, — отбивается Клаус с усмешкой, подминая под себя мягкую ткань и растягиваясь на подушках.       Седьмая внезапно садится, поджав к себе колени и бессовестно демонстрируя свой ночной прикид: длинную футболку с каким-то логотипом на груди, явно рекламную. Клаус топит тихий стон в пуховой набивке подушки. Ну, конечно, зачем надевать на себя что-то, кроме одной майки?       Грейс вечно натапливает древний дом, как ебучую баню, а некоторые воспитанники еще и умудряются спать в форменной пижаме. Но не она. Не эта своевольная свободолюбивая девчонка — маленькая, опрометчивая, и глупая. Если бы она знала, что делает со своим братом, то запрыгнула бы в стальные латы, а не в жалкую тонкую ткань, которую… Ох, блядь. Которую ничего не стоит порвать.       — Ты ведь сбегаешь на улицы, — утвердительно, с жадностью и интересом заявляет Аврора, ничуть не подозревая о шатком своём положении. — Расскажи, как там.       — Нет правил, — он роняет первое, что приходит в голову, цепляясь за эту нить разговора, как за спасательный круг. — Делаешь, что хочешь, идёшь, куда хочешь. С кем хочешь. Когда хочешь. Ограничения — только твоя фантазия и наличка в запасе.       — Звучит, как полная противоположность этому дому, — хмыкает девушка, о чем-то сосредоточенно думая. Одной рукой она упирается в острое колено, а другой напряжённо ощипывает катышки с белого носочка. Наконец, решившись, она поднимает серьёзный взгляд на брата и произносит со всей ответственностью: — Так и знай, Клаус Харгривз, если ты намеришься окончательно сбежать, то возьми меня с собой.       Он аж приподнимается на подушке, не доверяя своему обманчивому, одурманенному слуху. По нему только что проехались слова, которые он и воспроизводить-то сам себе не осмеливался. А они взяли и слетели с её покусанных губ, и, кажется, до сих пор перезвоном висят в пространстве маленькой комнаты.       — Там опасно и грязно, — вопреки всему, что так отчаянно хочется сказать, почти с болью сообщает Клаус.       — А здесь-то райская жизнь, — фыркает презрительно девчонка. — Все, что угодно, лучше, чем на побегушках у этого кукловода. На последней миссии мы чуть не потеряли Диего, а отцу хоть бы хер. Даже не ходил в больничное крыло узнать, как он себя чувствует.       — Это совсем другое. Это не та опасность, — пылко шелестит Четвёртый, садясь по-турецки напротив растерянной Авроры. — Тут мы рискуем просто жизнью, а там — достоинством, ценностями… человечностью.       На мгновение Клаус отчаянно растирает лицо ладонями, надеясь хоть так остудить пыл и удержаться от слишком красочного описания того будущего, что ждёт их вдвоём снаружи. Воспалённое сознание услужливо рисует самые страшные вещи. Вот он сам загибается в каком-то притоне после очередного прихода. А вот еще ужаснее: его маленькая, светлая сестричка нетерпеливо мнётся на углу автозаправки в ожидании какого-нибудь пьяного борова, который подкинет ей двадцатку за быстрый минет на заднем сидении. Нет, нет и нет. Он не допустит ничего подобного.       Ой, а сам-то...       — Старик не показывал нам реальный мир, потому что ничего хорошего там нет. Уж не знаю, защищает ли он нас от него, или его от нас… — невесело усмехается парень. — но за этими стенами тоже нет никакой свободы.       Аврора слушает внимательно, склонив голову и оперев щёку о поджатое к груди колено. Вздыхает обречённо и тоскливо. Ей, кажется, уже даже стыдно за то, как резко она наехала на брата при его появлении. Он ведь бежит от своих внутренних демонов, а уж ей, как никому другому, слишком хорошо известно, что окружает этого парня, не отпуская ни днём, ни ночью.       — Чему тебя там учат? — живо любопытствует она, придвигаясь ближе и неосмотрительно задевая ночного своего собеседника оголённой ногой по оголённым проводам нервов.       Попалась.       — Клау? — обеспокоенно бормочет Аврора, косясь на сильные братские ладони, слишком резко сжавшие её тонкую бледную кожу.       Её страх клокочет в тяжко вздымающейся груди чем-то животным, а вихрь невозможно пряных волос — что красная тряпка перед глазами.       Беги, глупая. Вали нахрен отсюда, пока не поздно.       А, нет. Поздно.       Номер Четыре проводит мысленную черту вдоль припухлых от волнения губ сестры, и тут же переламывает её к чертям. Прижимает Седьмую к стене жадным поцелуем, не размениваясь на нежности и волшебство момента. Не успевает даже ничего почувствовать, кроме волны далеко не братских чувств, приливших к нижней части тела, скрутивших все органы в тугой узел.       Оттолкни же меня, чёрт тебя побери. Отбивайся, колоти по спине и верещи. Пусть сбегутся все, пусть отец оттащит меня от тебя за шкирку и вышвырнет из комнаты. Пусть Пятка горит от злости, Эллисон — от зависти, а ссыкун Лютц смотрит с затаённым уважением.       Краем возбужденного сознания понимая, что эти податливые горячие ладони на его шее — опасная удавка, Клаус отшатывается от Авроры, как от последней, но смертельной дозы.       Чёрт. Дьявол.       Он вполне мог бы ее трахнуть, а потом победно размахивать трофейными трусиками перед озверевшим лицом Пятого. Но она не для этого. Она важнее. Дороже. И, Боже правый, она ему доверяет. Это самое ценное, чем он когда-либо обладал. Никакие халявные наркотики, кэш, и бурное внимание со стороны озабоченных милф не сравнятся даже с тем, как Аврора просто смотрит на него. С осторожным, спокойным интересом. Легкий флер испуга мечется в водянистых глазах — едва ощутимый, как взмах крыльев бабочки. Одной из тех, что беспорядочно и бесповоротно заполонили нутро парня. Одной из тех, что барахтаются там, у него под рёбрами, пытаясь напомнить о чём-то светлом и прекрасном. Четвёртый путается в собственных мыслях, утопая в наивном взгляде напротив. Забывает обо всём на свете, заглядываясь на родные черты.       — Я скорее умру, чем причиню тебе боль, — шепчет он возле её лица, проводя дрожащей рукой по тёплой щеке. — Поверь мне. Тебе не будет больно. Будет только приятно. Хочу, чтобы тебе было приятно.       Номер Семь неловко кивает, не разрывая пристального зрительного контакта.       Четвёртый вслепую нашаривает на краю кровати сброшенный тонкий шарф и протягивает его боязливо откинувшейся на подушки Авроре.       — Возьми.       — Зачем? — растерянно лепечет она, прижимая к груди невесомую ткань.       — Чтобы не было слышно.       Прежде, чем она успевает уточнить, возразить, или запротестовать, Клаус припадает к её раскрытому рту с осторожным, успокаивающим поцелуем. Не таким резким, как первый. Почти отрезвляющим. Он почти себя контролирует. Руки и губы парня уверенно скользят вниз, огибая хрупкую девичью шею, маленькую грудь, напряженный живот.       Аврора мнёт в руках шарф, пропитанный запахом мороза, табака, и дешевого алкоголя. Она втягивает этот уличный коктейль и судорожно выдыхает обратно страх, дрожью пробежавший по всему телу.       Он холодный. Всегда холодный, как и мертвецы, которые живут в его голове. Даже лёжа у нее под стеганым одеялом, всё равно всегда трясется мелким ознобом. Он и сейчас холодный. Ледяные пальцы, щеки, кончик острого носа. Даже смоляные кудряшки, кажется, обдают разгоряченную кожу морозным дуновением. Весь жар — в его губах, в долгих поцелуях, каждым из которых он оставляет на теле Авроры обжигающее клеймо.       Она тихо охает и невольно сжимает тонкую ткань шарфа, когда вновь чувствует холод.       Мятная жвачка?       Он всегда носит её в кармане, жуёт пачками, чтобы заглушить резкие запахи сигарет и спирта. Выбирает самую ядрёную. Леденящую. Такую, чтобы язык онемел, и, столкнувшись с горячей кожей, вырвал из груди Седьмой негромкий, но протяжный стон.       От которого Клаус совсем теряет себя и ощущение реальности. Мир теперь заключается даже не в одной комнате или кровати, весь мир — в одном силуэте, в молочно-белых отблесках луны на такой же светлой коже.       Длинными пальцами он сжимает ее узкие бёдра, очерчивает языком изгибы неподатливого, скованного тела, сотрясая его крупной дрожью.       Негромкие, но долгие, судорожные вздохи Авроры совсем не походят на развязные и похотливые вскрики Бри, но распаляют ничуть не слабее. Даже сильнее. И не только Четвёртого, который уже почти свыкся с железобетонным стояком в присутствии сестры.       Проверяя свою теорию, парень легко касается светлых — почти светящихся в темноте — трусиков. Осторожным движением он огибает край плотной ткани белья, и, не сдержавшись, сдавленно стонет прямо ей в бедро, вдыхая головокружительный запах.       Клаус уже привык к виду и ощущению возбужденной плоти под собой, но никогда еще это настолько не сводило его с ума, не отключало мозг.       Отодвинув в сторону намокшую ткань, он не отказывает себе в удовольствии провести пальцем по влажным складкам, сорвать еще один протяжный выдох и слегка прикусить Аврору за внутреннюю сторону бедра. Просто, чтобы удержать себя. Хоть чем-то.       А, собственно, нахуя?       Закрыв глаза, он поддается ощущениям. Окончательно убирает с дороги кусок плотного хлопка белья и водит шершавым языком по набухшим складкам.       Вены проступают сквозь натянутую кожу, когда он упирается на руки и с нажимом двигается вперёд. Он вздрагивает всем телом, когда напряженной ладони вдруг касаются теплые пальцы. Ладошка Авроры нащупывает его пальцы и цепляется за них. Отчаянно. Доверительно. Умоляюще.       «Чему тебя там учат?»       «Вот этому», — на самом краю рассудка усмехается Клаус, и, крепко подхватив Седьмую под ягодицы, притягивает к себе еще ближе. Его сбившиеся кудри теперь щекочут самый низ ее живота, пока она запускает в них руки, перебирает жесткие пряди.       Он ловит ее ощущения, которые проступают всё ярче сквозь смущение. Отстраняется в смутном желании непременно видеть ее, и уверенно меняет язык на пальцы. Чуть более жестким движением он проводит по припухшему клитору, но этого уже достаточно для непривычного, чувствительного, разгоряченного в край тела.       Аврора выгибается, запрокидывая голову на мягкие подушки. Жадно зачерпнув ртом воздух, она стонет в шарф, который жалобно трещит хлипким сплетением ниток. Тот погибает, пряча в своих последних объятиях невиданное, диковинное для них обоих чувство. Куски материи впитывают её неловкий вскрик и сразу же — сдавленное хихиканье.       — Ваня, — продолжая давиться смехом, отвечает Седьмая на удивлённый взгляд Клауса, и указывает пальцем в смежную стену.       Что, блядь?       В этом мире, что, еще кто-то существует?       Четвёртый откидывает со лба непослушную курчавую прядь и механически проводит по волосам, смутно надеясь, что те еще хранят тепло сестринских пальцев. Внешний мир схлопнулся в тот момент, когда Аврора схватила его за руку, и до сих пор долетал до него лишь отголосками.       — Это… это вот было то, о чём я думаю? — тихо, немного испуганно уточняет Аврора, с опаской заглядывая под одеяло.       Ее голос возвращает Клауса обратно в комнату, на кровать, к пугливо поджатым ногам сестры. Он негромко смеётся и совсем мягко, по-братски заботливо прижимает к себе.       — Нет. Но однажды будет, — объясняет он, прижимая её горячие ладони к своему лицу. — И рядом окажется кто-то особенный, кто-то надежный и достойный. Никакого бухла, шарфа в зубах, никакой Вани за стенкой, понимаешь? Это обязательно будет другая жизнь, совсем не такая, как здесь.