С новым годом, Бобски

      — Салют, мудаки! — скалится зашедший в «Притон» Раз-Два, приветственно поднимая руку и непонимающе оглядывает корешей. — А чё морды такие сложные?       — Красавчик Боб всех только что озадачил, — вводит его в курс дел Мямля, пока остальные поглядывают на Раз-Два немного виновато и растерянно. — Берти приглашает нас всех к себе на новогоднюю вакханалию. Снова — проститутки, угар, интересные знакомства и ещё хер знает сколько всего.       — Так это же шикарно, — он улыбается и все ещё не понимает, в чём подвох.       — Всех, кроме тебя, Раз-Два, — хмурясь, уточняет Бобски, и смысл сказанного доходит не сразу.       — Кто-то свел его с Танком, — объясняет Мямля в ответ на недоумевающий взгляд. — Он, понятно, не в обиде, что ты мутил с его бывшей, даже не винит тебя в том, что внезапно остался вдовцом, но уверен, что твоя морда будет бередить душевные раны и непременно обломает ему праздник. Такие дела.       Куки для приличия выдерживает пару секунд тяжёлого молчания перед обсуждением следующей части:       — Много разных блядей, которым надо упороться. Я иду, без обид, Раз-Два.       — Конечно, никаких обид, — пожимает он плечами.       — Много разных упоротых блядей, — извиняющимся тоном обозначает свое решение Мямля, и Раз-Два не понимает, какого хрена они распинаются, как будто ждут от него какой-то детской сцены.       Фред просто разводит руками, Боб открывает рот, и, серьёзно, они репетировали, что ли?       — Так, — выставляет ладонь вперёд Раз-Два, останавливая поток извинений-объяснений. — Во-первых, я на ваши рожи и так достаточно насмотрелся, день смогу пережить. Во-вторых, мы никогда не договаривались, а отмечали вместе только потому, что проебывались и забывали найти более интересную компанию. Хорош ныть, пиздуйте нюхать, трахаться и заводить связи, всё пучком. Я в любом случае собирался просто отдохнуть дома.       — Я не пойду, — предсказуемо упирается Бобс.       — Не пори херню, — возражает Раз-Два. — Тебя там видеть хотят больше всех.       Кореш согласно и виновато молчит в ответ.       Он на самом деле хотел пролежать весь день на боку, на самом деле не обижен и не расстроен, но вместо пива, ящика и дивана выбирает пол, пепельницу, тишину и бутылку ирландского пойла. Раз-Два обычно не курит, тем более в собственной хате, но из-за праздника и понимания того, что его никто не побеспокоит, позволяет себе расслабиться. Кутить и правда никакого желания, слишком до хрена всего творилось в последнее время, а выдохнуть всё как-то было некогда. У Раз-Два не то чтобы «нет ощущения праздника и настроения», как случается накануне с некоторыми нытиками, он даже повесил на фикус одинокую игрушку, просто он реально немного заебался. Куки пусть щедро рассыпает дорожки, Мямля хватает зазевавшихся над ними блядей, Фред пьянствует и подмечает, не пахнет ли новым делом, Бобски общается с толпой пидарасов, а он сам просто выпьет и наконец выспится, потому что, для разнообразия, никто его вроде бы не хочет немедленно убить, им не надо срочно искать хуеву кучу денег, а ему — переться на уроки сальсы. Непривычная тишина по-своему хороша, а немного тоскливо только из-за вискаря.       Чего он меньше всего ждёт, так это звонка в дверь.       — Свои, — уточняет для домофона Красавчик Боб, и, пропуская его внутрь, Раз-Два понимает — он всё-таки рад, что этот ебантяй просрал возможность отлично оттянуться.       — И хрен ли ты здесь, а не там? — уточняет он с глуповатой лыбой, пока кореш скидывает обувь.       Бобски ухмыляется, пожимая плечами:       — Не захотел. И привык уже, если честно.       Раз-Два прихватывает второй рокс, карты, жестом приглашает его устроиться рядом на полу и соображает: каждый из компании иногда пропускал посиделки в «Притоне», выбирая на праздник семью или подружку, Бобски — ни разу, а сам Раз-Два — только тогда, из-за ебучего Ленни.       Они выпивают, лениво перекидываются в карты, и это наконец похоже на отдых, но Раз-Два всё-таки не дает покоя мысль, что Бобски из-за него лишает себя чего-то важного.       — Ну, а как же Берти?       Кореш непонимающе приподнимает брови:       — Наш вялотекущий флирт не пострадает.       — А вы разве не...?       — Раз-Два, когда он вдруг свободен и звонит мне — занят я. Как правило, специально для него — грабежом и разбоем. Он недолго щекочет себе нервишки, представляя себя заложником, а после бежит уговаривать своего мужика на ролевушку.       Раз-Два обалдело таращится:       — У этого создания есть кто-то постоянный? Без шуток?       — Давно и серьёзно, — ухмыляется кореш.              Они впервые обсуждают это Бобовское гейство на серьезных щах, без истерик или подъёбок, и Раз-Два до хрена всё-таки ещё не знает о своём кореше.       — А у тебя? — потому что к слову пришлось, а ещё потому что они всё-таки лучшие друзья.       — Нет, — мотает головой Бобски так, что Раз-Два понимает.       — Но ты бы хотел.       — Конечно, — прямо улыбается тот. — Но вряд ли мне светит.       И Раз-Два сначала ни хрена не врубается, а когда допирает — готов сам себя отмудохать за то, что был уверен, что Бобски нашёл с прилизанным адвокатом своё гейское счастье, списал на желание и страх то, что кореш говорил, обдумав, походу, хуй знает сколько раз, за то, что сейчас опять до него доебался и снова вытащил наружу то, чем тот светить вовсе не собирался.       — Блядь, Бобски, — а добавить получается только виноватую и растерянную морду.       Кореш сначала кривит брови, а после широко ухмыляется:       — Если собрался извиниться за то, что тебе никогда не нравились мужики — лучше не стоит, — он ржёт необидно и искренне.              У Красавчика Боба реально никаких претензий. Ни к тупости Раз-Два, ни к тому, что самого так на нём заклинило. Придурок получил свой танец, пару раз мечтательно прихватил его за зад, всё ещё готов порадоваться за него, если Раз-Два склеит понравившуюся ему тёлочку, всё ещё, блядь, любит, всё ещё врубится за него, всё ещё ни хрена не рассчитывая получить взамен. Раз-Два бы так точно не смог. И никто не смог бы, только невозможный Бобски.       — Секунд пятнадцать осталось, — легко переключается кореш, глядя на часы.       Считает тему закрытой и в хуй не дует. Штормит сейчас только Раз-Два.       — Пять, — все еще глядя на часы, отсчитывает Красавчик Боб, а Раз-Два недостаточно пьян для того, что собирается сделать.       — С Нов…              Губы у Бобски мягкие, со вкусом вискаря и ебучей мятной жвачки, с ощущением растерянности и полной беззащитности, потому что даже легкую оборону он держать не видит смысла или не имеет желания.       — Зачем ты... — с задержкой в пару секунд охуевает кореш из-за детского чмока, и, хуй знает, что ему на это отвечать.       — А я ебу?! — рявкает Раз-Два, не придумав ничего лучше. — С Новым годом!       Красавчик Боб секунду неверяще тормозит, а после тянется за добавкой, которую Раз-Два точно не планировал, но это все равно ожиданно, жутко и странно настолько, что сначала отстранившись назад, после он замирает на месте. Останавливает побег, потому что это должно случиться, потому что это неправильно, потому что необходимо узнать, как тот сам бы хотел его поцеловать, и это, пожалуй, самое тупое что пришло ему в голову сегодня. Щетина колет, мягкие губы нежно прихватывают его нижнюю, а тёплое дыхание обезоруживает откровенным и голодным выдохом, и ему точно не должно было так понравиться, точно не должно быть настолько хорошо. Не встретив сопротивления, Боб проталкивает язык между губ, жадно лижет внутри, и Раз-Два неверяще ахает ему в рот, потому что не как с девочкой, совсем иначе, и при этом — точно не хуже. Кореш сжимает сзади его шею, удерживает, целует, тихо стонет, а Раз-Два вроде как сам заварил эту кашу, балдеет из-за того, что мягко, горячо и мокро, мысленно раздаёт себе оплеухи, потому что, мать его, пора прекращать, сам лезет в его рот языком, потому что он-то, наверняка, на вкус как пепельница, а Бобски сладкий и, гад такой, вкусный.       Спохватившись, кореш отстраняется сам — резко, не вовремя.       — Прости, Раз-Два, — торопливо и взволнованно проговаривает, чтобы не давать повода дальше, чтобы с ним можно было бы также спокойно зависать и не опасаться за свою жопу.       — И хер ли ты перестал?! — рычит Раз-Два, краснеет и упрямо не отводит взгляд.       Боб приподнимает брови, переводит дыхание, прикусывает губу и, закрыв глаза, слепо тянется к нему снова, готовый, походу, к тому, что ему вышибут мозги, если он неправильно понял. Раз-Два, наконец, пробует его как следует, удивляется своей жадности, тихо мычит в пухлые губы и надеется, что происходящее — стыдный сон, с которым он ни с кем не будет делиться. Боб всхлипывает, находит его язык своим, и что-то окончательно и бесповоротно ломается, потому что становится важнее не потерять наутро память, а этот всхлип перехватить, сделать своим и запомнить. Раз-Два никогда ещё не целовался так, как будто в живых завтра никто не останется, но ему нравится нежное, неотпускающее помешательство, нравится, что каждое движение его языка решает, каким будет следующее общее, нравится, что им захлёбываются и захлёбываются с удовольствием, восторгом и без оглядки. Чёртов Боб даже не пытается как-то себя обезопасить, подготовить путь отхода на случай, если что-то пойдёт не так и Раз-Два потеряет к происходящему интерес — открывается, отдаёт, всё ещё ничего не ждёт взамен. И это бесит, потому что кореш мог бы выбрать кого-то получше, мог бы требовать и настаивать с кем-то другим, а не ждать такого тормоза, а дождавшись хоть чего-то — не подстраиваться теперь полностью под него, опасаясь спугнуть и надеясь отхватить ещё немного. Раз-Два таким терпеливым не был даже со своей первой девочкой, не вручал себя кому-то слепо и без остатка и теперь просто не знает, как Бобски отвечать.       Ему кажется, что губами и языком недостаточно понятно, мало, лезет ладонью под футболку, проезжается по жёсткому подрагивающему животу, сжимает бок, вдыхает его стон и тащит их на пол, а кореша — на себя. Боб тяжелее девочек, горячий, жадный и жёсткий, вжимается пахом в пах, вклинившись между ног, целует жарко и бездумно, задирая вверх рубашку, прижимаясь голой кожей, и Раз-Два сейчас стоит паниковать, а не подкидывать к нему бёдра, подумать, какого хрена он делает, а не пытаться кое-как расстегнуть его штаны, напомнить себе, что он не по мужикам, а не стонать радостно в мягкие губы, забравшись в них и наконец сжимая горячий, твёрдый член. Боб приподнимается, чтобы ему было удобней, не толкается, позволяет самому выбрать темп, дрочить сначала осторожно и медленно, а когда он крепче сжимает руку и двигает ею решительнее — продолжая вылизывать его рот, расстёгивает брюки Раз-Два. Красавчик Боб подрагивает сверху от возбуждения, голодно стонет в его губы, забирается в его штаны без спешки, оставляет шанс себя остановить, тащит их вниз вместе с боксёрами, Раз-Два помогает, приподнимая задницу и, только почувствовав прохладу на голой коже, понимает что у него самого стоит крепко и уже, наверное, давно. Прежде чем взять его в руку, Бобски облизывает ладонь, ненадолго оторвавшись от его губ, а после снова стонет в него, сжимает мокро и горячо, дрочит скользко и обстоятельно, так, что хочется подвывать и всхлипывать, притираясь к нему ближе, не думая о том, насколько нормально хотеть получить больше.       Раз-Два вытягивается, выгибается к нему, тащит с крепкой задницы жёсткие джинсы, двигает кулаком по горячему, подрагивающему болту кореша, подкидывает бёдра, чтобы сталкиваться яйцами, задевать концом его ствол, головку, короткие волоски в паху, и если они продолжат, всё быстро, мокро и кайфово закончится, но ему этого мало, он ещё ни хрена не распробовал такого Боба — жадного, горячего, открытого.       — Дашь отсосать? — он хрипло выдыхает предложение в полные губы, наталкивается на потемневший, обжигающий взгляд. — Я постараюсь не облажаться.       Боб с тихим, почти болезненным стоном затыкает его глубоким поцелуем, вжимается в его пах, толкается в зажатую между ними руку коротко, резко и неровно, и Раз-Два понимает, что точно сейчас нужно обоим — совпасть, кожа к коже, без недомолвок и недопониманий. Он выворачивается, с трудом разорвав поцелуй, прикусывает пухлую нижнюю губу кореша, выпускает и, выдерживая его взгляд, предлагает:       — Трахни меня. Сейчас.       Боб смотрит во все глаза, подавившись вдохом, пульсирует в его руке, сдерживая себя, а после дрочит издевательски медленно и нежно, мягко целует шею и шепчет в кожу:       — Ты не представляешь, как сильно я этого хочу. А ещё не хочу быть виноватым в том, что тебе начали нравиться парни.       — Ой, иди на хер, с этим ты уже достаточно накосячил! — психует Раз-Два, потому что тот давно уже с ним что-то неправильное сделал.       Мямле он тогда так и не смог объяснить, что пошло не так из-за грёбаного танца. Блядский Боб тогда показал, как именно хочет его любить — слепо, нежно, без остатка, и Раз-Два, походу, понравилось. Ну, судя по тому, что он сейчас под корешем, с его хером в руке и предлагает ему себя выебать — скорее всего да, и правда понравилось.       Спрятав лицо на плече Боба, он не может пока больше заниматься самоанализом, подрагивает то ли от возбуждения, то ли от испуга и тихо признаётся, пока не зассал:       — Не передумаю я.              Боб коротко выдыхает, выпускает его член, раздевает неторопливо и аккуратно. Раз-Два помогает стаскивать с себя одежду, парится из-за того, что сидит перед ним голым задом на полу, хотя они, вроде как, видели уже друг друга в душе, тянет с Боба широкую футболку, залипает на искусанных губах, спускает с бёдер кореша джинсы, глядя на крепкий хер с потемневшей головкой, и понятия не имеет, что делать дальше. Боб облизывает губы, достает из джинсов, валяющихся рядом, пачку резинок, натягивает одну на пальцы и, снова целуя, скользко толкает их в задницу Раз-Два. Охнув, он приподнимает бёдра, сначала уходя от прикосновения, потом пытается расслабиться, чувствует, что принять получается, пальцы двигаются внутрь-наружу, сгибаются, и, блядь, ему много, больно, неправильно, хорошо. Бобски гладит его спину, гладит внутри, хрипло шепчет похвалу и толкается глубже, а Раз-Два разводит ноги и старается не сопротивляться вторжению, чтобы им было удобней, чтобы они скорее. Натягивается на три пальца с болезненным стоном, скулит, когда они сгибаются, сжимает их собой, показывая — так хорошо, уже можно, он выдержит, и Боб с тихим стоном заменяет их горячим, распирающим членом. Удерживая его бедро, кореш раскачивается, толкается глубже и жёстче, на грани с болью, выстанывает его имя, подрагивает от нетерпения, целует не глядя, просит потерпеть и не зажиматься, а Раз-Два сначала воет, потом хрипит, до синяков вцепившись в его плечи, а после толкается сам на скользкий, жёсткий хер, натягивается на него до яиц и рвано дышит, бесится и паникует, потому что слишком, ни хрена не получится, и это не то, на что он рассчитывал, так не должно быть. Боб стонет и начинает двигаться короткими толчками, не достаёт полностью, трахает, удерживая бедра — жадно, сильно, въезжает до конца, и Раз-Два сам не понимает, в какой момент подстраивается, совпадает, как хотел, тянется к нему, подставляется под поцелуи, под член, стонет голодно в полные губы, выпрашивая — быстрее, жёстче, всего Боба без остатка, а когда наконец получает — сжимается на нём со всхлипом, трётся членом об жёсткий, мокрый от их пота живот, подрагивает и скулит, кончая, пока в него толкается всё быстрее твёрдый горячий хер, чувствует кожей сорванный стон, перед тем как Боб, задвинув до яиц, спускает, крепко удерживая его сильными руками.       После кореш осторожно выходит, долго и нежно целует, толком ещё не отдышавшись, как будто проверяя губами — Раз-Два всё ещё рядом. Да, блядь, как ещё понятней-то ему объяснить?!       — Эй, — буркает Раз-Два, и Боб сразу вскидывается, как будто этого ждал. — С Новым годом, мудила.       Кореш внимательно и настороженно вглядывается в его недовольную морду и, наконец, понимает, что тот не прячет взгляд и никуда не съёбывается.       — С Новым годом, Раз-Два, — счастливо улыбается в ответ Красавчик Боб.