***
За отсутствием грома и шума исторических событий приходится чересчур прислушиваться к шуму в собственных ушах или к царящей обывательщине, приходится порой уходить глубоко в себя или в культурную деятельность. В этой духовной пустыне мы, молодые побеги новой жизни, среди которых витает дух правдоискательства, жались друг к другу, образуя маленький оазис. Здесь, где голая природа, у которой сотворение мира на листвах не обсохло, мы получаем необходимый досуг для погружения в искусства. Впрочем, я читаю и пишу, мало понимая в искусстве. Я скорее, напрягши ум и наморщивши чело, пережёвываю чужие мысли о всяком вздоре. В каком-то смысле дуракаваляние — это и есть культурная жизнь. Насколько непосредственно и наивно наше молодое стремление приподняться над условностями и обыденщиной. Сегодня мы порешили, что Кристина сочинит стих, хотя до этого писала рассказы. А я опробую себя в прозе, хотя до этого занимался стихотворчеством. Кристине хотелось в будущем писать поучительные истории для детей и юношества о том, как жить по сущей правде без компромиссов, когда неправдой переполнена вся жизнь. В самой гуще элементарных сказок, притч и преданий для неё открывались вечные мотивы, изредка звучащие в более сложных продуктах современной массовой культуры. Мне же нравилось сочинять стихотворения в первую очередь потому, что основная тема поэзии это любовь мужчины и женщины. Согнувшись, я исписываю листок за листком. Вокруг меня разложено содержимое портфеля: кипа бумаг и парочка книг. Среди них футурологические романы и небольшие рассказы Ивана Ефремова; цикл произведений Игоря Можейко, посвящённый космическим приключениям врача Павлыша; основная часть фантастических романов Герберта Уэллса; серия Конан Дойля о профессоре Челленджере; несколько произведений Грэма Макнилла о капитане ультрамаринов Вентрисе. Разумеется, увенчивала всё это нагромождение психоделическая фантастика Филипа Дика. Сейчас, восприняв многое из мира фантастики, я пишу рассказ с замудрёным названием «Мелопея замечательного десятилетия». Сильно сутулясь, мне приходится в моменты озарения опускаться к наполовину заполненному листку, лежащему на коленях, когда нужно судорожно записывать свои мысли карандашом. Я чувствую, как резкая морщинка появляется между бровями каждый раз, когда я обдумываю текст и пытаюсь продолжить записи. — Рома, если тебя это не отвлечёт, можешь, пожалуйста, прочитать моё стихотворение? — Кристина, закончив писать свой стих, обратилась ко мне, протягивая ослепительно белый листок. Я оставляю карандаш в стороне и начинаю внимательно вчитываться в проникновенные строки: «Теплом цветов и трав согрет, Над морем я увидел алый свет. Там сад, куда устрою свой побег, Где словно сахар ладана ковчег, Обточенный волной морских глубин, Топаз и изумруд, сверкающий рубин: Шатёр услад цветёт там долгий срок, В садах весны пустивший свой росток, Где на просторе тягостных степей, От века рыщут стаи кораблей, Где дюны всходят над прибоем вод, И сосны смотрят гордо в небосвод. Блаженный эликсир — живой воды глоток, Что исцелит все скорби без следа, Сладостный цветник плетёт в раю венок, Будь же венец зелёным навсегда!» — У тебя замечательно получилось, — обратился я к Кристине после прочтения, — особенно учитывая, что это твой первый опыт. — Merci beaucoup, я посвятила это стихотворение тебе. — Брови Кристины сделались круглыми дугами, а щёки немного зарумянились. — Спасибо, мне очень приятно, мне ещё никто не посвящал стихов. На лице Кристины было запечатлено выражение какого-то странного волнения. Её зелёные глаза, до этого насыщенные радостью, теперь были преисполнены какой-то тоскливой непередаваемой краской. Они задумчиво смотрели то на меня, то на мою записную книжку с убористо исписанными листами. Когда Кристина останавливала на мне задумчивый взгляд, ещё приметнее становился блеск её огромных зелёных глаз. Белоснежные и прозрачные ручки, что можно было разглядеть сеть сосудов и капилляров, нервно теребили пальцы, прищёлкивая ногтями. От соприкосновения ногтя указательного пальца правой руки о ноготь большого пальца левой издавался еле уловимый потрескивающий звук. «Сейчас ты не должна страдать, как мучаюсь я, когда моя совесть подвергается великому искушению и испытанию». — Подумал я про себя. Неловко засмотревшись на неё, я черпаю вдохновение в её лице. Кажется, слова «Давай, возьмёмся за руки» или «Не хочешь взять меня под руку» уже давно не стоят мне большой внутренней борьбы и напряжённости. «Надо успокоить её любовным и нежным прикосновением своих рук». — Подумав об этом, я тихонько положил свою руку на расслабленную кристинину ладонь, когда она освободилась и мирно лежала тыльной стороной на траве. Я задержал её левую руку в своей руке. Мы какое-то время сидели молча, потому что я человек несмелый, а скорее застенчивый. Выкинуть какой-нибудь фортель? Крепко прижать Кристину и посадить себе на колени, одарив заботой и лаской? — думается об этом с восторгом и умилением, но в данный конкретный момент это всё мои юношеские мечтания, так сказать, из области фантастики. И вот сидим мы с Кристиной, как два сахара, и смотрим друг на друга. Её прохладная узкая кисть держалась в моей руке. Стоило Кристине улыбнуться, и тотчас взор её стал добродушным, чарующим, чуть озорным. Я не мог удержаться от того, чтобы не улыбнуться, глядя в лицо ближнего. Она как будто вся сияет от удовольствия, и я начинаю светиться ей в ответ. В какой-то момент я отчётливее вижу, что изнутри Кристины светит через неё свет, и как кипенно-белый сгусток образуется вокруг её головы. Он чист, как раскалённое серебро, и источает не только свет, но и тепло, горит ровным и сильным светом, светит и греет, далеко простираясь во все стороны. У меня появилось такое чувство, словно я вернулся на давно утерянную малую родину. Это был совсем иной мир, озарённый тёплым, мягким и ласковым светом. Тихая и ясная радость была разлита в воздухе. И словно свежий полевой цветок я тянулся к источнику света, раскрывая лепестки его живительным лучам. Светлое пятно с белыми лучами разгоралось всё ярче. Кого кристинин пламень грел? Кому он светил? — он грел и светил в первую очередь нам самим, он согревал наши собственные души среди холодной пустыни окружающего равнодушия. — Ты хочешь о чём-то поговорить? — спросил я напрямую. —…Хотелось — ободряясь от смущения и перестав излучать свет, начала говорить Кристина, — …но мне об этом говорить довольно тяжело и тревожно даже с близким мне человеком. Я постараюсь тебе объяснить, но мне нужно время, чтобы ты меня понял. — С этими словами она со странными вздохами и ужимками встала и отошла чуть поодаль от дерева на беспредельный луг. Собственно, главный герой моего сочинения — молодой студент по имени Андрей, высокий темноволосый антихрист, с пронзительными голубыми глазами. Совершенно иной тип личности, не то, чтобы менее психологизированный, но где-то глубоко внутри себя запрятавший свои личные переживания. Он прекрасно разбирался в музыке, любил и чувствовал её, знал несколько языков, интересовался историей, философией и поэзией. Он был не рациональным утилитаристом, а живущим в романтических грёзах мечтателем. Он был бессеребреником в буквальном смысле слова, потому что «серебро» решительно не уживалось в его карманах. Это происходило вследствие его неспособности деньги считать и редкой детской доброты, какой он раздавал свою зарплату нуждающимся. Его мучили тяжелейшее моральное и физическое истощение, частые бессонницы. С утра и до ночи он на ногах. Редкий благодетельный сон давал ему время отдохнуть от страданий. Случалось, он засыпал на ящиках или досках на вокзале. Завтракал он стаканом чая, обедал акридами в столовой института, а ужинал диким мёдом в забегаловке недалеко от вокзала. Здоровья он был слабого, матовая бледность и глубоко впавшие тёмные обводы около глаз придавали ему образ последнего ханурика и доходяги. Его горемычный взгляд невольно делался зловещим, когда он начинал испытующе разглядывать своих немногочисленных собеседников. Никто не мог понять, что у него за глаза такие. Взглянет — ну словно петлю на себя накидывает. Но он давно потерял внутренний покой и мир. Жизнь хоть и удручала его, но не переходила в трагедию. Какое-то время он искал зарю новой жизни, исписывая бедную бумагу своими трактатами. Среди них, например, были: «Нет края…», «Последняя туча рассеянной бури», «Власть Зверя», «Повесть о борьбе, прогрессе и конце земной истории» и «Сага об Амудрингах». Его пытливый исследовательский ум работал во многих направлениях. Он считал, что судьба бросила его на свет в серые будни, в тяжкие моменты попятного движения истории, когда если и идёт работа подготовления лучшего будущего, то это черновая работа, лишённая внешнего драматизма и ярких красок. Уже готовый взяться за верёвку, он брался за умную книгу, и, потянувши из неё нужные знания, бодрее тянулся к своей цели. «…Кто знает, что станется с этим миром? Настанет ли тот день, когда человек перестанет быть жертвой златых кумиров? Найдём ли мы в себе ясность ума и лёгкость духа, которые необходимы для того, чтобы подняться над уносящим нас бурным потоком событий? Сколько ещё должно пройти лет, чтобы у крестьян вместо инстинктивного и спорадического мировоззрения было усвоено устойчивое и логически выверенное миропонимание? Хватит ли освободительному движению свежих и энергичных сил, постоянно обновляющихся и заменяющих ушедших в небытие пропагандистов и агитаторов? Да, нужно заботиться о сохранении и приумножении этих вновь нарождающихся сил. Необходимо тратить их с умом и чувством большой ответственности за своих товарищей-соратников. А уж тем более ими не нужно разбрасываться попусту, без оглядки на переживаемые события. Сегодня мы становимся жертвами не только идола имущественного самовластия, но и собственного незнания и неопытности, так как двигаемся на ощупь к поставленной цели. Более того, всегда найдутся те, кто захочет вопиющую неправду сохранять и приумножать, приговаривая: «что творилось, то и будет твориться». Но нужно верить в новых молодых ребят, которые придут нам на смену, что они извлекут уроки из сложившейся ситуации в городе и деревне. Потомки взглянут на происходящее критически, хотелось бы верить. Только бы эта критика не дошла до ненависти к народу, к отрицанию его роли в грядущей революции как могильщика не только самодержавия, но и классового несправедливого фундамента, на котором оно стоит. Верьте в светлые и духовные силы, которые живут в вас, дорогие потомки, вами двигают и вас воодушевляют. Если вы внесёте в ваш труд то бесстрашие, которое нужно для высшего подвига, вы дадите миру и тепло, и хлеб, и свободу, а Родину выведите на желанный берег. Потеря любви к народу — это меня беспокоит больше всего в туманном будущем нашего Отечества. Насколько бы тёмной и необразованной не представлялась нам крестьянская масса, мы не должны позволить плохим мыслям оскудить нашу любовь и веру в народ, даже если до открытых нашим движением истин он доходит скорее желудком, а не рассудком. Ведь без этого теряется весь смысл нашей борьбы за народное счастье и будущее справедливое общество. Поистине страшное время настанет тогда, когда вырастит такое поколение людей, которое будет оправдывать любые гнусности и мерзости существующего строя. Для них это станет в порядке вещей. Они будут радоваться неустроенной крестьянской жизни и приговаривать, что жалкая и ни на что не способная чернь заслужила такое положение и, соответственно, отношение к себе. Имя этому движению пришло само по себе — социальный дарвинизм. Оно и на нашей земле существует, и всё увереннее его адепты поднимают голову. Такая идеология низводит человека до обыкновенных зверушек и говорит, что животную природу не поменять. Ведь законы природы вечны и неизменны, а главное справедливы, исходя из своей естественности. Если человеческую природу не поменять, так как биология это не грех, чтобы её можно было искупить, то значит можно найти оправдание любому произволу и дикости, совершаемой в наше время. Ведь с их слов в дикой природе так устроено, кто быстрее, сильнее, умнее, тот и находится на вершине иерархической пирамиды, а те, кто слабее, медленнее и глупее находятся на отшибе жизни, внизу. Они должны быть благодарны, что борьба за существование не уничтожила их жалкую жизнь в настоящее время. И если даже в животном мире данная позиция не всегда правдива, то на человеческое общежитие она распространяется насильно, чтобы оправдать неосознаваемый многими злой умысел жить за счёт своего соседа, превратив его в источник своего материального благосостояния. Обратить соплеменника или иноплеменника в объект потребления, поставив в такие условия, при которых результаты его труда были бы отчуждены и присвоены». — Так размышлял Андрей в своём публицистическом произведении «Опавшие листья». Люди по-разному оценивали его новое увлечение. Одни считали, что он стал «революционером», чтобы показать, что презирает всё то, что казалось столь важным другим и ему самому в то время, когда он этим не занимался. Другие видели в этом желание встать на такую новую высоту, с которой бы он мог сверху вниз смотреть на тех людей, с которыми водился прежде. Ну а третьи — что он ищет новое творческое вдохновение, какую-то гармонию, чтобы абстрагироваться от свинцовых мерзостей жизни. По итогу его попытки превратить по Оуэну человеческое общество из дома сумасшедших в разумный мир обернулись тем, что пожив в кругу чудаков, мало по малу незаметно для себя он осознал, что был всё это время таким же чудаком. Его чувства с неизбежностью притупились. Для него как будто всё обесценилось. Жизнь стала ещё скучнее, глупее и грязнее, чем прежде. Ничего он больше не хотел, ничего ему не было нужно, никого он не любил. Хотя он всё ещё стремился любить людей и помогать им, он всё чаще себе задавал вопросы: кто он и чего ему вообще хочется, почему он не может для себя найти прежнего внятного ориентира. Разве что ему всё ещё было не всё равно на Надежду, его знакомую курсистку. Со стороны она казалась очень милым, ярким, веселым, легким и даже легкомысленным человеком. Встречаясь с Надеждой, Андрею казалось, что он общается с Богом. Для Андрея она была человеком глубокой внутренней культуры, яркой личностной индивидуальности, огромных знаний. В ней он видел идеального человека, воплощённого ангела на земле, земное божество. Подтянутая, стильная, пахнущая ароматными духами, с идеально-уложенной прической и музыкальным голосом — её яркая красота неизменно привлекала внимание везде, где бы она ни появлялась. Когда она проходила по гулким и строгим коридорам института, казалось, что она несёт свою красоту, как факел. Не было ни одного студента, который прошёл бы мимо, не заметив её. Некоторые преподаватели врывались в землю столбом и смотрели ей вслед, пока Надежда не исчезала в толпе. Многие полагали, что между ними был довольно продолжительный роман, страстный и бурный. Любовная мечта однажды пригрезилась Андрею, но он не желал интимной близости. А всё потому, что пламенный революционер исходя из своего положения не может позволить себе раствориться в другом, отдать себя другому, быть близким другому. Ему было искренне жаль Надежду. Со своим сознанием он мог делать что захочет, исповедовать какие угодно идеи и нести за них наказание. Если же к нему примкнёт Надежда, то она в один момент лишится всего, ничего не приобретя взамен. Трудно себе, невозможно представить, чтобы Андрей когда-нибудь поцеловал бы эту милую девушку в засос… Скоро наступит вечер. Я отрываюсь от своей писанины и украдкой наблюдаю за Кристиной, которая стоит на красивом, залитом светом лугу. Кристина, как и прежде, щёлкает ногтями и периодически оборачивается на меня. Как только она увидела, что я на неё смотрю — сразу же отвела клерикально-задумчивое лицо. Пронаблюдав за Кристиной, я заметил, что когда она чувствовала, что ветер поднимает её юбку со складочками, ей делалось не по себе. «Вначале было слово, и слово было у Кристины, и слово было Кристина. Кто равен Кристине? — никто как Кристина. На колени надо перед тобой становиться и молиться на тебя». — Вздохнув, про себя произношу я, как прозелит, юродствующий во Кристине, когда в очередной раз начинаю перебирать книги. Наверное, важно заметить, что прототипом моего персонажа послужил малоизвестный революционер-народник Александр Кропотов. О нём я узнал от Юры, прапрадед которого рассказывал своему внуку, дедушке Юры, об их знакомстве. Александр Кропотов презирал все блага жизни и честно отдал все свои силы и знания служению строгой правде. Для Кропотова прогресс, как смысл истории, заключался в росте любви и скреплении солидарности, в расширении сознательных процессов и мотивов действия в личностях. Также он не забывал и о экономической необходимости, на которой расцветает этическое чувство и стремление к гармоническому осуществлению требований жизни и производства на основе общественных чувств, о приведении в соответствие человеческого общежития, находящего поддержку в человеческой душе, будь то гармонизация интересов производителей и потребителей, разрешение противоречий общественного характера труда и частного присвоения. Можно сказать, что он исколесил на дровнях в качестве пропагандиста половину России. Проходил вёрст по тридцать в день, останавливаясь на ночлег по деревням. Его этика строилась на христианском милосердии, ведь не просто так его манили тайники народно-общинного духа. Кропотов читал крестьянам Евангелие, по Писанию выходило, что любовь, могущественнейшая из всех небесных сил, пришла на землю, чтобы со временем преобразовать мир и образовать общество будущего, и что нужно бунтовать. За это он и угодил на процесс 193х. В общей сложности он пробыл в неволе 19 лет, пока не скончался: 7 лет каторжных работ на Каре и 12 лет пожизненного поселения в Сибири. К Александру, как собирательному типу народника той эпохи, наилучшим образом подходили слова революционного поэта Сергея Синегуба: «Не разрешив своих задач, Растратив силы безвозвратно, Разбит он рядом неудач, Изломан жизнью беспощадно. В ком сердца нет, — быть может, С укором на него укажет, Его безумцем назовёт, «Виновен сам» — сурово скажет. Он увлекался как дитя, Он ошибался, — да, конечно, Но он так верил бесконечно И так измучен не шутя…». Для моего друга детства Юры он стал, можно сказать, первой подростковой опорой. Юношество располагает к поиску авторитета, на основании которого можно выстраивать уже собственный образ жизни. Я могу искренне порадоваться за Юру, что он у одного из своих любимых учителей смог отыскать и приумножить самое лучшее. Скорее всего, очень мало в мире найдётся людей, как Юра, кто будет с теплотой вспоминать о Кропотове и говорить о нём хорошие слова. Александр не был и не собирался становиться выдающимся философом, социологом или экономистом, но в его образе пленяло с молодых лет чуткое отношение к ближнему, народническая любовь к подневольному люду. Возможно, у большинства неофитов, как у прапрадеда Юры, возникали сложности в постижении его духовного кредо. Когда они обращались к его идейному опыту, им казалась эта планка очень завышенной, и они не понимали, как им жить такой же праведной жизнью. У меня с этим возникало не так много проблем, возможно, и потому, что именно Кропотов стал для меня довольно приземлённым человеком, но имевшим жёсткий моральный стержень. Конечно же, можно поёрничать и сказать, что Александр в своё время не прошёл экзамен зрелости жизни, что это должно стать заветом для всех мыслящих и страждущих перестать даже помышлять о взаимопомощи, солидарности, самопожертвовании, этике консолидации общества, гармонизации личного и общественного. Но до тех пор, пока не будут воплощены эти моральные основания через создание нового общества, и будет господствовать лицемерие «власти Зверя», когда на уровне деклараций — свобода, равенство и братство, а в реальной жизни — угнетение, неравенство и эксплуатация, Александр Кропотов, как Ванька-встанька, будет упорно продолжать маячить на горизонте, сколько бы его ни пытались опрокинуть. И вот однажды Андрей отправился побродить, не подозревая, что встрянет в пугающее приключение. Вначале была необычная белая дверь в стене одного из обветшавших домов, потом Бьярмия и подземная чудь, сошедшая с картин Рериха и проживающая под Сейдозером у подножия горы Нинчурт. Был и древний амулет из созвездия Ориона, необузданная мощь которого настолько велика, что лишь немногие саамские шаманы решались владеть им. Сиглеманиром звали древнее могущественное создание с далёких звёзд, которое было связано с амулетом узами тайной магии. Он по-прежнему сохранял свой разум и активно разговаривал с каждым, кто осмеливался подойти к артефакту и взять его в руки. Можно сказать, что в данном случае усталый обращался к усталому, ибо они оба нуждались в третьей руке. А затем Андрею открылась правда, что Земля — самая посещаемая планета во вселенной, ведь на данный момент он может лишь беспомощно наблюдать, как хладнокровные и безэмоциональные лиановидные, лентовидные, цепенивидные, плетёновидные пришельцы из дальних миров уносят его на своём жутком звёздном корабле далеко за пределы солнечной системы в какие-то иные неисследованные измерения, где искажённое пространство и время сводит с ума своей насмешкой над законами физики, где можно потерять сознание от непривычного для человеческого глаза беспрерывного движения материи диковинных видов и форм. Ему открылась пустота, холодная, безжизненная, пугающая людей своей жестокостью. Ведь абсолютное ничто — это среда, где нет места жизни, эмоциям, каким-либо проявлениям. Все эти научные исследования инопланетян — это всего лишь красивые отговорки, никаких мирных намерений. Они прилетают каждые несколько лет на Землю, чтобы паразитировать на сильных человеческих эмоциях, самые желанные из них, разумеется, те эмоции, которые испытывают влюблённые люди. Видимо для этого земные главные буржуины делают всё возможное, чтобы вытравить из людей подлинную любовь, в спешке заменяя её суррогатами, лишь бы только незваные гости с тёмной стороны далёкой планеты перестали строить колонии на Земле и даже жить под людской личиной среди ничего не подозревающих обывателей. Наконец пришельцы прилетели с Андреем в диковинный город на скале какой-то дикой планеты, берущей начало в неведомых глубинах времени, где попеременно одно полушарие раскалено до предела тремя звёздами, а другое брошено в царство вечного мрака. Эта тьма плодит мерзких тварей, которые давно рассматривали Землю как питательную среду для приумножения численности своего причудливого роя, древнего и враждебного социального существа. Из недр чёрной земли выходили ужасающие сумеречные создания, поднявшие адский гвалт, горланя грязные куплеты, преисполненные вакхического безумия, как бы приветствуя нового гостя. Чередою проходят они с ритуальными параферналиями мимо причудливых строений, оставляя следы, излучающие серное свечение. Во главе шествия двигались три пришельца, отдалённо напоминающие музыкальную группу из барабанщика, флейтиста и волынщика. Они вырывали из инструментов надтреснутые звуки нечестивого гимна, оседлав ужасающих демонических созданий размером с огромные валуны, во чревах которых десятилетиями агонизируют тела неизвестных жертв в процессе переваривания. Кошмарные сборища образовали процессию, ведущую Андрея на заклание. На миг Андрей потерял сознание и очнулся, стоящим на коленях в нескольких шагах от обрыва, не сводя от отвращения и ужаса изумлённых и испуганных глаз с лика обрисовавшейся безмолвной фосфоресцирующей фигуры-тени. Омерзительная компания подвела и меня вместе с главным героем к жуткому существу, светящемуся фосфорическим туманным сиянием. Три глаза нестерпимым острым блеском пронизывают мою душу с чудовищной силой. Этот свитый комок серых мышц начинает проникать в моё сознание, пытаясь спровоцировать меня увидеть так необходимые им приятные воспоминания. Их интересует, что я чувствовал, когда мастурбировал, представляя себе Кристину без одежды. Они хотят напитать свои безэмоциональные и каменные тела моей любовью к Кристине. Они хотят вместить всю мою безграничную, любвеобильную, разливающуюся через край оргоническую энергию… Был уже вечер. С меркнущего неба почти смазались все светлые краски. На зеленые луга легли розовато-лиловые тени крон самых высоких деревьев. Последние лучи солнца играли в волосах Кристины. Она напевала: «Заветной весны высота не взята, и надо с дороги не сбиться… мечта наша, гордая наша мечта, ты можешь на нас положиться…». Ветер лизнул меня по щекам. От ветра листки раскрытой записной книжки перелистнулись и остановились на развороте, где я бережно записал окончательный вариант поздравления к ещё не наступившему дню рождения Кристины. Его я предварительно собирался аккуратно переписать в поздравительную открытку: «Сердечно тебя поздравляю с восхитительным и долгожданным праздником — днём твоего рождения! В этот день ты вошла в мир, как цветение по весне, как неутомимое стремление творца к идеальному, когда к нему приходит могущественная сила любви. Желаю тебе, чтобы приумножались твои самые лучшие стороны: любомудрие, искренность, доброта, снисходительность, умеренность и многие другие. Также очень хочется пожелать тебе необыкновенного счастья, которое приобретается с большим трудом, но неважно как меняешься ты сама или окружающий тебя мир, всегда стремись радоваться каждому пришедшему и наступающему дню, будь всегда цельна и последовательна в своих суждениях. Верь в возможность существования другого мира, более искреннего, честного и справедливого, существование которого приближают такие верные его зарождающиеся представители, как ты. Конечно же, пожелать тебе хочется и крепкого здоровья, помни — что подорвать здоровье легко, а восстановить до существовавшего уровня практически невозможно. Поэтому не переживай по пустякам, хотя сейчас эти ерундовые трудности могут казаться стоящими твоего внимания и нервов. Не бойся быть не с большинством, потому что цельная и многогранная личность никогда не остаётся от этого в проигрыше, даже если на какое-то время на неё не обращают внимания. Даже если тебя выбивает из колеи — стремись собраться и делать то, что считаешь необходимым в сложившейся ситуации. Если ты видишь, что у тебя есть силы и желание что-либо выполнить — то стремись сделать, если же здоровье, возможности и желание не позволяют тебе этого сделать — не такая уж это напасть, со временем удастся, даже не хуже, чем если бы ты это делала, истязая себя. Так что береги себя! С днём рождения, моя самая дорогая и близкая подруга, занимающая существенное место в моём тревожном сердце, преображающая землю в очаровательный эдем, моя радость и умиротворение, неотделимая часть моей жизни!» Мысли, одна обгоняя другую, проносятся, теснятся в уме. Голова горела от потока нахлынувших мыслей. Неутомимое горение внутреннего огня наполняло всё моё существо. Я не знаю, что это такое, но это было довольно жарко! Зачем я написал это неуместное слово «подруга», если я с самого начала не воспринимал её как друга? Говорят, что Диоген Синопский прохаживался по дневным улицам с фонарём и на вопросы недоумевающих граждан отвечал только: «Ищу человека». Я такого человека давно нашёл. Радости личных встреч с Кристиной должны были бы полностью завладеть моей натурой, но внутренний разлад не покидал меня. Сколько было терзаний и раздвоенности. «Я жить хочу, чтобы мыслить и страдать», — говорил Пушкин, при всём свойственном ему эллинском жизнелюбии. Но готов ли я продолжать создавать видимость, что ничего с момента нашей первой встречи не произошло? Готов ли я установить в наших отношениях полную ясность? Если она узнает, что у меня на неё есть виды, то она может и не принять мою любовь, потому что я для неё как простой друг, с которым можно легко и непосредственно общаться и шутить. Поэтому, уединяясь в своей комнате, я обливался тихими слезами умиления и одновременно жгучими слезами тоски. В том ли я положении нахожусь, чтобы показать перед ней свои самые закадычные мысли, развернуть свою душевную жизнь перед ней? Но разве я уже не познал внутреннее благо любви? Заменять мирское и временное вечным — это путь моей жизни. До предвечного откровения своего сердца я думал, что меня к сентиментально-романтическим фантазиям калачом не заманишь. Моя душа находилась в дурной бесконечности, она была неопределённа. Лишь посредством любви в душу вошла определённость, возникло новое качество. Лишь тогда моё сердце умягчилось, когда душа окрылилась любовью. Душа, дотоле суетная, обрела цвет, вкус и запах. Я понял, что начало любви бывает однажды. И это однажды не есть единственность числа, таблица умножения за которой следует дважды и трижды, это не дискретное однажды, а абсолютное, непрерывно сплошное, бесконечное однажды, ибо любовь всегда пребывает в своём начале, она вечно юна. Любовь есть высшее наслаждение, блаженство и чувство бесконечности. Любовь сама составляет своё начало, конец и цель. Любовь долготерпит и милосердствует. Любовь не завидует и не превозносится, не гордится и не бесчинствует. Любовь не ищет своего и не раздражается, не мыслит зла и не радуется неправде. Любовь сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всегда надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт быть. От любви не может быть ничего, кроме добра. Говорят, что ребёнок лишь тогда становится взрослым человеком, когда любит. И любовь — только тогда любовь, когда человек забывает себя и живёт жизнью того, кого любит, — только такая любовь истинная. Разумный человек любит, потому что он в самой любви находит благо. Как благо растения — в свете, и потому, как ничем не закрытое растение не спрашивает, в какую сторону ему расти и хорош ли свет, не подождать ли ему другого, лучшего, а берёт тот единственный свет, который есть в мире, и тянется к нему, — так и отрёкшийся от блага личности человек не рассуждает о том, кого ему любить: тех ли, кого он любит сейчас, или нет ли где лучшей любви, чем та, которая возможна сейчас, а отдаёт себя той единственной любви, которая есть перед ним. Невозможно прочное соединение мужчины и женщины на половом общении без духовного. Диалог полов, мужчина и женщина — две ноты, без которых струны человеческой души никогда не дадут правильного и полного аккорда. Говорят, что любовь юноши к девушке слепа, так как любовь делает незаметным в личности отрицательного, недостаточного, они для неё не составляют объекта. Для впечатления о личности в целом, для сущности, составляющей объект моей любви, подобного рода единичность — ничто. Мне остаётся лишь созерцать особенности сущности Кристины в бесконечном. «Я должен изобличить свои скрытые чувства, иначе я этого больше не вынесу». — Я твёрдо это решил для себя и, поднявшись, собирался подойти объясняться Кристине. Сначала появились ничтожные признаки недомогания, затем возникла какая-то ужасная тяжесть и боль, которая буквально съедала изнутри, а потом всё слилось в один нераздельный приступ. Со мной делалось что-то недоброе внутри, поднялась такая адская буря, во стократ хуже, чем та, что я испытал в тот самый вечер перед нашим первым свиданием. От перепада давления и нахлынувшего волнения меня начало подташнивать. Мне впервые стало так плохо за последнее время, и чтобы не согнуться от нахлынувших бурных эмоций, я схватился за кишечник и припал на колени. — Рома, с тобой всё в порядке? Как ты? — тут же заметив мою перемену, ко мне подбежала растерянная Кристина. Она так бежала, что её юбка шуршала по ногам. — Мне сейчас невыносимо плохо и хорошо одновременно от переполняющих мою душу чувств к тебе. Я жажду спокойной минуты, но не дожидаюсь её. Ты видишь, что новая заря моего сердца пылает слишком ярко и чересчур заметна. Я не могу ни о чём думать, кроме как о тебе, все мои мысли поглощены одной тобой. Я должен много тебе рассказать о своих чувствах, которые воздвигнуты в моём сердце за этот незначительный промежуток времени. Поскольку здесь только мы одни, то я могу говорить всё, что сейчас думаю. Пожалуйста, выслушай меня. — Мой голос звучал в этот момент с особой силой и страстью. — Я думаю, легко понять мои чувства сейчас. Я люблю тебя всё так же, как и в день знакомства. Ты идеальна, о большем нельзя и мечтать. Ты увенчиваешь совершенство этого мира. Благодаря тебе моя жизнь стала прекрасной. Я испытываю большую радость и гордость за то, что мы учимся вместе. Твои неиссякаемые творческие силы сводят меня с ума. Твои выдающиеся заслуги вдохновляли и продолжают вдохновлять меня на поистине героические дела. Твоя плодотворная и неутомимая деятельность на благо гимназии и учеников для меня, человека, который до определённого момента никогда не испытывал искреннюю жажду познания, стала путеводной звездой. Благодаря тебе я стал добиваться удивительных успехов в многотрудной учёбе. Ты всегда прочитывала все мои книги из разряда научной фантастики и антиутопий, которыми я делился с тобой. И мне всегда было жутко интересно потом их обсуждать с таким непревзойдённым интеллектуалом как ты, потому что у тебя превосходный склад ума. Сильнее всего я желал и продолжаю желать тебе большого человеческого счастья, неизменной бодрости духа, и дальнейших успехов в ответственном деле. Ты никогда не искала лёгких путей, это меня восхищает в тебе больше всего. Ты всегда шла против течения, если была твёрдо уверена в правдивости и правильности своих действий. Где труден и тернист путь, ты всегда шагала впереди, в авангарде, когда другие давно бы всё бросили и послушно бы пошли за толпой. Тебя, с такой ясной, как небо, душой, я толпе злопыхателей, желчевиков и приспособленцев и вовек не отдам! Ты копила на сердце свои богатства не для низких страстей, а для страдающих братьев-людей до полной победы всеобщего дела любви. Ты избрала иной фронт войны — сердца людей. Ты стала персонифицированным сердцем бессердечного мира. Ты стала центром моей личности: центром нравственным, познавательным и общественным. Для меня нет высшей красоты, чем красота твоей души, для меня нет большего сияния, чем сияние твоего сердца. Для меня ты идеальная девушка, поэтому я так страшно тебя люблю, до беспамятства, до помутнения в глазах, до обнимания, до спанья вповалку. — С этими словами я прильнул к ней. Кристина свесила руки, словно подставленные для поцелуя, и я начал целовать кристинины руки до одурения, её прекрасные, золотые руки. Мне казалось, что она в этот момент с удивлением и непониманием смотрит на меня. Я чувствовал это, но чтобы проверить, какие действительно эмоции она испытывает, я тихонько приподнял глаза: Кристина сдержанно улыбалась, как бы невзначай, как будто про себя повторяя какие-то счастливые события, вспомнив какую-то забавную шутку, над которой долго смеялась. И смотрела она не на меня, а куда-то вдаль спокойным, умиротворённым взглядом. Но была различима и еле заметная нотка тревожности в её взоре. Она продолжала смотреть на бескрайние луга как будто и нет меня здесь, и что я вовсе и не целую ей руки, а это просто по её рукам пробежал приятный весенний ветерок, ненароком коснувшись её кистей. — В своём желании я вижу эгоизм с той минуты, когда я познакомился с тобой. — Целуя одну из рук Кристины, я прижал её ладонь к своей щеке. — Я страшусь того, что имею в виду только моё счастье, эта мысль пугает меня. Мне жутко не хотелось разрушать гармонию нашего чудного дружеского общения. Я не хочу лишаться твоего чистого сестринского расположения, если я не могу быть тем же самым, чем ты являешься для меня. Я не могу представить жизнь без общения, взаимодействия с тобой. Я очень гордый, несчастный, мечущийся человек, не находящий себе покоя. И вот опять я жалуюсь на свои несчастья, хотя в сущности необыкновенно счастлив. Отчего я так счастлив? Я так счастлив, когда вспоминаю, как терпеливо ждал тебя на том самом местечке возле гимназии. Когда ты стояла рядом со мной, я думал, изнывая от арзамасской тоски и печали, стараясь заглушить в себе молодость и живое чувство. Когда надежда на счастье оживала внутри меня, мне это казалось бесконечно выше всех рассуждений. Я считаю благородным принести в жертву всё остальное. Никому другому твоё счастье не могло бы стать священнее, чем оно всегда было и будет для меня, это я в себе живо чувствую. Доброта, с которой ты смотрела на меня в проведённые дни, сердечное доверие, с которым ты со мною говорила в истёкшие вечера. Смею ли я верить своему легковерному сердцу, что ты любишь и ценишь меня не как друга? Достоин ли я стать наградою тебе за твою раннюю мудрость не по годам, за твои добродетели, за твою детскую любовь и невинность? Достаточно ли легка моя рука, чтобы ласкать твои русые волосы? Я хочу знать, что чувствует по отношению ко мне твоё сердце? Позволь мне заглянуть в твою душу с такой же лёгкостью, как раскрыл я перед тобой свою, с доверием и чистосердечием. Я не говорю, что ты должна меня любить, потому что я люблю тебя. Я хочу верить, что моё счастье не составляет для тебя жертвы. Но мне ты должна довериться, потому что я тебе безгранично доверился. Любишь ли ты меня, к чему тебе стесняться меня? — Я сгораю со стыда и думаю, что вот-вот провалюсь сквозь землю. Кристина молча опустилась на колени, чтобы поравняться со мной. Она очутилась так близко, что я почувствовал её приятный чарующий запах. Её мягкий поцелуй на лету чуть коснулся моих губ, что я лишь бегло сумел к нему приобщиться. — Человеку обязательно нужен рядом ближний, чтобы его целовать. Умиротворяющая любовь не может оставаться спрятанной в сердце, она ищет выхода. — Немного неуверенно, то и дело запинаясь, потом более плавно и непринуждённо Кристина говорит тихим умилённым голосом проникновенные слова. — …Какой сегодня был чудный, тёплый день, как мы были счастливы, рука об руку мы ходили по той стороне. И такие мирные и безмятежные дни, когда мы были счастливы, повторялись много раз. Я поняла, что наше с тобой знакомство не будет безразличным для моей души. Я всё крепче и сильнее привязывалась к тебе. Мой разум и сердце влекли меня к тебе всё ближе. Наши отношения похожи на те, где друзья сливаются в иной тип тождества, образуя единое целое. Двое в своей функции, в своём пределе стремятся к слиянию, к совпадению в новом качестве. Самый тёплый финал, который только может быть между друзьями — это любовь, как способность перенести центр внимания из себя в другого. Разве не это мы с тобой и делали от начала нашего знакомства: сострадали друг другу, содействовали и соучаствовали. В помощи друг другу мы находили своё счастье. В этом есть единственный удовлетворительный взгляд на нашу жизнь. Мы едва успели прикоснуться к чаше нашего блаженства, а она без дна и не имеет краёв. Никогда я не чувствовала ничего того, что чувствовала и чувствую сейчас по отношению к тебе. Ты сумел подчинить мои способности и свести мою душевную жизнь к себе. Я чувствую, что я больна тобой. Я люблю и обожаю, боготворю и славлю тебя. И от того краснею каждый раз от удушливой волны, как только прикасаюсь к твоей руке холодными ладонями. Я бы никого не могла бы так полюбить, как люблю тебя. Ты единственный мой помысел. Моя любовь к тебе возвышает меня, я стала добрее и лучше только благодаря тебе. Отнять мою любовь к тебе, значит отнять всю чистоту и святость, всё прекрасное и возвышенное в моей душе. Любя тебя, я направляю порывы пламенной души к высокому и изящному. Я не могу насмотреться и налюбоваться на тебя. Что может сравниться с тобой и что в состоянии затмить тебя? Твоё лицо благородно, прекрасно и величественно. Ты так чист, высок, свят и божественен. Я представляю себе всё счастье своей жизни в твоём образе. Любовь к тебе ввела меня в жизнь, которая полна смысла, в свете которого становится многое ясно, что до этого для меня было закрыто. Я давно отреклась от всех земных и временных благ, чтобы стяжать с тобой нетленное и вечное. Что значит это ничтожное в сравнении с богатством духовным? Кто может вполне постигнуть тебя и объять необъятную твою душу? В твоём прекрасном взоре, в твоих прекрасных глазах я узрела всю полноту божественного. Оно не нуждается ни в ящиках, ни в сундуках, ни в сосудах, ты его носишь в самом себе, в глубине души своей. Твой клад открывается по доброй воле и не расточается без разбора. Это истинное богатство выше всех сокровищ мира. Родственно-настроенной душе оно раскрывается всё больше и влечёт к себе. Твоя любовь делает меня такой счастливой. Я не могу поверить своему счастью, настолько оно велико и дивно. Я не могла желать большей награды, чем твоя всепроникающая любовь ко мне. Но я только тогда буду несказанно счастлива, когда будешь несказанно счастлив и ты. Ожидание счастливой минуты так ясно написано на твоём лице. Поэтому я хочу навсегда отогнать твоё беспокойство. Больше всего на свете я желаю приносить тебе помощь, поддержку, утешение, успокоить твою взволнованную душу и сделать акцент на тебе, окончательно отказавшись от самости, от эгоизма. Я торжественно отдаюсь тебе, обрекая себя на священное служение. Молиться на тебя, служить тебе, любить тебя, разве это не блаженство? Мысль о том, что я в состоянии дать тебе радость, создать спокойные чудные минуты, окрыляет мою душу. Какое влияние может быть сильнее, чем влияние души с горячим желанием, чтобы все обстоятельства содействовали твоему счастью? Моё блаженство безгранично там, где есть ты. Мир был бы слишком тесен и невыносим без тебя. Пусть же ничего не мешает нашему свободному общению, как та отпавшая преграда перед близостью наших сердец друг к другу. — Ты доставила мне минуты самой чистой и полной радости. Я тебя люблю, насколько душа моя в состоянии любить. В такие моменты меня восхищает мысль, что ты ни на кого не смотришь во всём огромном мире, кроме меня, что я один живу в твоей груди. Благодарю, что ты не сочла меня недостойным стать твоим избранником на жизненном пути. Чувствую о громадных обязанностях, которые беру на себя. Настолько я мал и незначителен. Но чувство величия этих обязанностей возвышает меня. Ты светишь ярче звёзд и благоухаешь слаще цветов. Твоя улыбка освещает все мои недостатки, всё моё недостоинство, как луч солнца, режущий тьму. Но твоя всепроникающая любовь и благосклонное ко мне отношение даёт моему несовершенству то, что мне недостаёт. — Я обнял Кристину с той силой, которая пытается вместить любимого человека внутрь своей нуждающейся души. — Я обрела тебя в объятиях любви. В небе я не была бы святее, как в твоих объятиях. Я увлекаю Кристину, и она увлекает меня, и мы сознаём стремление к новому соединению. Я слишком близко к ней наклонился. Её разгорячённое лицо было совсем рядом, что даже трудно смотреть ей в глаза, до того она близко. Меня охватило необъяснимое волнение. Набрав в грудь побольше воздуха, я аккуратно взял её за подбородок. Кристина не противилась, только закрыла глаза. Явственно ощущалось, как из её полуоткрытого рта постепенно выходило волнение. Моё сердце затрепетало ещё сильнее. «Буду целоваться до потери сознания, как умею». — Подумал я про себя. Наконец мы крепко расцеловались, прижимаясь к лицам друг друга. Кристина прерывисто дышала под моими поцелуями. Затяжными глотками я впитывал в себя вкус её удивительных губ. Мало-помалу волнение прошло. — Ты иссушил поцелуем мои губы. Но я готова прильнуть к тебе, чтобы подарить тебе новую жизнь. — Опьяняющие слова слетают с уст Кристины, что я не могу победить сладостное искушение. Мои мысли заняты совсем другим, я словно околдован. В голову лезла лишь похабщина, пробуждая неясное томление. И вот в момент напряжения, во мне проснулось шестое чувство, хотя по ощущениям оно скорее пришло откуда-то извне. Не то внутри меня, не то снаружи звучал какой-то странный голос, глухой, точно сдавленный. И вместе с тем отчётливый: «Настал тот день, когда ты определённо сотворишь с Кристиной нечто занимательное. Ступай же, Акротат, взойди на ложе Хилониды, чтобы подарить Спарте достойных потомков!» — Ты говоришь моими человеческими слабостями — Ответил я в пустоту. — На этом этапе для меня важна не физическая близость, но духовная. Ты так говоришь, как будто других занятий просто не существует. — Но ты же не в состоянии долго подавлять свои физиологические потребности, загонять эмоцию внутрь, искусственно успокаивать себя. И потом вечер, обстановка очень располагает к интимности. — Невозмутимо отозвался голос. — У меня есть основания сумасшествовать. Я был бы безумцем, если бы был нормален. Кристина прекрасное, кроткое создание. Чистая, как голубое небо, благородная, великодушная… — Напомнить тебе, что так отлично впечаталось тебе в память? Как пару лет назад ты и Стася сидели за партой и делились своими стихотворными вкусами. В какой-то момент вас немного переклинило, и вы начали вспоминать самые что ни на есть хулиганские и вызывающие стихи. Вспомни, как вы дружно смеялись над концовками таких стихотворений. Тебя тогда подобные строки очень веселили. Не понятно от чего тебе так смешно было, то ли ещё маленький был и не очень смышлёный. Но сейчас-то я знаю, что повзрослев, эти удивительным образом смешные и одновременно провокационные строки отзываются в тебе тайной надеждой воплотить свои чаяния в жизнь. Я понимаю, тебе не хочется лежать на чужой жене, это как-то низко и некрасиво, к тому же не вписывается в половые заповеди. Но я знаю, что ты грезишь лежать на Кристине или под Кристиной, и делать с ней коммунистов назло буржуазной de l'Europe. Как себя помню, ты фантазировал об этом всё совместно проведённое с Кристиной время. Всего и не перечесть, как ты в своих мечтах занимался с ней этим в своей комнате, в спортзале школы, в классе, в душе, в проруби, на катке, в гостинице «Москва», в Пушкинском музее, в монгольской юрте, на крутом берегу далёкого пролива Лаперуза, у побережья Ла-Манш, мне же нет необходимости продолжать список? Я помогу тебе ради тебя самого, ради твоего собственного достоинства и превосходства. Если бы ты не стал добиваться с боем своей мечты, то ничего бы этого не было. Она уже стала твоей законной добычей, на которую ты имел особые виды, но они же ещё далеко не достигнуты. Тебе достаточно выстрелить в Кристину глазами, чтобы получилось немного волшебства. Выстрел высвободит её из оков одежды, сделает её обнажённой, чтобы ты вновь замечтался с огнём в очах, и у жизни вырвал с боем всё, что есть у ней высокого, святого. — А как же прошлые эпохи? Раньше девушке было вполне достаточно показать возлюбленному свою оголённую ногу, чтобы свести его с ума. — А что ряды предков? Их наедине друг с другом оставляли, и им сразу становилось всё понятно, что куда и зачем. Это вы живёте в испорченном мире, где до познания друг друга, люди уже знают чего им нужно делать. — На этом голос замолк. Мои руки грациозно сплелись с кристиниными руками. Мы синхронно встали с колен. Я вижу, как светится наш с Кристиной внутренний день, когда мы глядим друг другу в глаза. — Как я люблю твой милый лик, твои бездонные зелёные глаза в дугах бровей. — Начал я тихо говорить, склонившись к уху Кристины и нежно перебирая в своей руке её руку. — Пощупай мою голову, — не слишком ли она горяча? — Лёгким движением руки я положил её руку себе на лоб. — Посмотри мой пульс, — не слишком ли часто и тревожно бьётся моё сердце? — Я притянул её голову к своей груди, предлагая послушать, как истошно бьётся моё сердце. — Ты же понимаешь, что я сейчас собираюсь с тобой делать? Мы долго к этому шли, и это совершенно иной уровень наших отношений. Но сейчас мы с тобой здесь, я обожаю тебя и до одури хочу заняться сексом с тобой. Я не могу желать ничего большего, как только секса с любимым человеком. Я не вынесу этого, я не могу так больше, я хочу любоваться и наслаждаться одной тобой. — Со свойственной моей бурной натуре страстностью, я высказывал самые задушевные мои желания. — Я чувствую, как меня тайком лобзает внутренний огонь, у меня как будто вся поверхность тела горит. — Прошептала Кристина. — Я старалась не делать ничего такого, отчего бы ты претыкался, или соблазнялся, или изнемогал. Но тебе, изнемогающему и алчущему, уже хочется насладиться мной, ты так ненасытен, испытывая чувство страстной любви, основанное и на физическом влечении. Величие наших простых сердец подняло покров любви над дивной красотой благоговейного отношения друг к другу. У нас наступило внутреннее соединение. Твоя любовь для меня абсолютное счастье. Для меня это день упоения и восторга. Уже не я одна живу, но ты живёшь во мне, и я живу тобой. И я не просто смешиваюсь с тобой, а соединяюсь, снедаюсь, раздробляюсь на малые части, чтобы произошло великое растворение, и смешение, и соединение, потому что соединяемое пребывает в своих пределах, а я хочу воедино слиться с тобой. Поэтому мы, сладострастные, так спешим насладиться телесной близостью. Мы, обуреваемые взаимным плотским притяжением, следуем своей человеческой природе, сильному чувственному сексуальному притяжению. Мне говорили, что секс является олицетворением любви, её апофеозом. Это происходит только в момент подвига бескорыстной любви, когда люди сильно любят друг друга. Ты меня сильно любишь, и я тебя сильно люблю, значит, нам ничто не препятствует. Я не хочу, чтобы уже было что-то среднее, — хочу, чтобы мы оба были едино. Я хочу стать вместилищем брошенного тобой живительного семени, чтобы поднять изнемогающего и окончательно оживить твою душу. Могу я тебя попросить раздеть меня, пока я буду раздевать тебя? Я ощутил острый прилив благодарности за эти слова. Собственно, меня упрашивать не пришлось. Страсть пожирает меня, услаждая блудными помыслами и ощущениями, в предвкушении скорой близости. Пока я приноравливался к Кристине, измеряя её взглядом снизу вверх, мне уже представлялось, как я её раздеваю и наслаждаюсь её наготой. Раньше я придерживался правила: одежды на девушке и парне не должно быть совсем во время плотской страсти. Потому что я до сих пор искренне не понимаю людей, которые во время секса остаются одетыми хотя бы наполовину. Это просто кощунственно, не для того древние греки восхваляли красоту человеческих тел, чтобы потом во время такого сокровенного и интимного мероприятия, как занятие любовью, оставаться в нательном белье. Но в этот раз я отчасти поступился своими принципами. Когда я начал снимать её пуловер, Кристина издала сдавленный всхлип. На её лице было запечатлено выражение какого-то странного стеснения. Из-за того, что Кристина чувствовала себя ужасно неловко, меня только сильнее охватывало плохо сдерживаемое возбуждение. Расправляя плечи и приосаниваясь, я занялся кристининым красным галстуком, который повязан на ней как бант. Руки у меня не дрожали, а прыгали, когда я высвобождал телесную красоту Кристины из-под тесноватой белой блузки с чёрной каймой. Никогда ещё не взлетали мои руки с такой скоростью, когда я принялся запускать высоко вверх расклёшенную юбку с почти неподвижными складками, бюстгальтер с оборочками и кружавчиками, плотно прилегающий к красивому телу и так ладно придерживающий прелестные округлости, и, наконец, нежное белое кружево трусиков. Все они медленно приземлились неподалёку, сдуваемые тёплым ветерком. От напряжения всех сил у меня дёргались веки, и скопилась слюна. Обнажённая Кристина выглядела растерянной. Она была удивлена и обескуражена моему рвению. Из-за моего решительного настроя, Кристина успела раздеть меня лишь до пояса: пиджак, белая рубашка с чёрной каймой, красный галстук лежали аккуратно сложенной стопкой. Не пророня ни слова она сделала нерешительный шаг назад, но оступилась, навернувшись на кочке, которой не увидела. Я быстро обхватил её, пытаясь удержать, но она потянула меня за собой на стылую землю. В тишине хорошо было слышно наше плюханье в траву. Возникло лёгкое замешательство. Вплотную притиснутый к Кристине, я мог вблизи наблюдать, как её лицо перекрасилось, испытывая досаду, стыд и бессилие одновременно. Я в восторге замер над Кристиной, заворожённо следя за её беззащитным изумлением. — Как-то немного нечестно получается, что я голая, а ты не совсем. Мне тоже хочется тебя окончательно раздеть и посмотреть какой ты без одежды. — Заговорила Кристина, привстав на локтях. Я сполз с раздетой мной Кристины на траву и позволил ей медленно снять оставшиеся на мне вещи. Кристина аккуратно расправила брюки, чёрный кожаный ремень с позолоченной пряжкой и боксеры, сложив их к стопке с моей одеждой. Сидя друг напротив друга, мы осторожно присматривались к нашим телам. — Ты на меня смотришь с таким наслаждением, разве я вправду настолько красивая, когда оголена? — Зябко поёживаясь, спросила Кристина. — Я не могу не поглощать тебя взглядом, потому что ты очень милая. — Я сглотнул подступивший ком в горле и образовавшийся избыток слюны. — Я не могу устоять от красоты твоего стройного, спортивного тела, причём это не только красивая метафора, у меня от одурения подкашиваются ноги. В тебе сейчас идеально всё: твоя нагота, от прелести которой у меня с минуты на минуту выскочат сердце и лёгкие из груди. У тебя такая прекрасная свежая кожа, отмасированная ветрами лугов. У тебя такие прекрасные и редкие зелёные глаза, роскошные шелковистые русые волосы чуть ниже плеч, миленький носик, миниатюрный ротик с приятной улыбкой. Ты настолько идеальна, что я готов молиться и кланяться только тебе. Ты для меня Назорей, и других богов я не знаю. Ты не только альфа и омега, но и вита и все другие буквы ионического алфавита. Твои чулки, ох, ты даже не представляешь, как они сводят меня с ума в данный момент. И ладно бы они были просто однотонными чёрными чулками, но и тут нашлась своя изюминка — у них есть белая полоска, которая дополняет их образ, делает их более интересными и привлекательными. Они идеально смотрятся на тебе, элегантно покрывая твои утончённые ноги. Сейчас у меня скопилось, выкристаллизовалось, родилось непреодолимое, непреоборимое желание прильнуть к твоим ногам, ощутить щекой ткань твоих замечательных чулок, погладить, потереть, помять их вместе с твоими божественными ногами. На твоих ногах красуются туфельки с такими миниатюрными каблучками… Боже, я уже начинаю говорить как маньяк. На тебе сейчас восхитительные туфли, и что самое главное, они образуют идеальнейшее сочетание с твоими чулками — на мой взгляд, одно из самых возбуждающих. Если бы я оставил тебя без туфель, то ощущалась бы некоторая незавершённость, как и в случае с туфлями на босу ногу. Я готов падать тебе в ноги, лишь бы как следует расцеловать твои трогательные туфли, а затем снять их и целовать стопы, а потом опять одеть чарующие туфли на твои обворожительные ноги и снова целовать их до беспамятства. Твои ободки это моя слабость, но твой сегодняшний двойной ободок всем ободкам ободок. Я просто одержим твоим ободком в волосах, он замечателен. Прямо сейчас я нахожусь в восторге исступления, потому что твой ободок прекрасен. Я должен славить эту замечательную вещь, потому что он так идеально тебе подходит. — Рассказывал я Кристине с восторгом и умилением. Она выслушала меня с сосредоточенным и сдержанным вниманием. Затем раскрасневшаяся Кристина внимательно рассматривала мою наготу. Засунув большой палец левой руки в рот, она потёрла им о зубы, а потом начала его немного прикусывать. В глазах Кристины были отчётливо видны и неуверенность, и желание, и возбуждение. В моменты сильных волнений Кристина переходила в своих речах на французские афоризмы. Текущий момент не стал исключением. Еле уловимо сквозь зубы она проговорила: «Ce n'est que le premier pas qui coûte», затем «C'est en forgeant qu'on deviant forgeron». А потом вспомнила и старый дантоновский лозунг: «De l'auadce, de l'audace et encore de l'audace». — Кристина, прости меня, я наговорил тебе так много глупостей, от чего ты теперь сильно переживаешь. Мне так хотелось секса с тобой, что плотское влечение затмило мой разум. Мне кажется, мы начали это слишком преждевременно и пока не готовы вкусить то, что уместно лишь в своё время. — Всё в порядке, я нервничаю и стыжусь только того, что я не знаю, как и что мне нужно делать, чтобы доставить тебе удовольствие. У меня складывается впечатление, что я из-за своей неумелости в такой ситуации только и могу лечь на землю, безвольно уронив руки по швам, а ноги сомкнув по-солдатски. — Ты так думаешь и говоришь, потому что исходишь из того, что я якобы всё умею. Но я в этом деле полный профан, хотя у моей фантазии способностей не занимать. Я лезу к Кристине с объятиями. Заведя две передние кристинины прядки ей за уши, чтобы они не мешались, я вновь дотронулся до её губ, чтобы через тягучее мгновение пригубить их мягкий вкус. Я уже лучше приноровился. С каждым новым разом будет получаться лучше и лучше. В какой-то момент я немного пощекотал Кристину между грудями. — Ты чего? — В первую секунду Кристина опешила и засмущалась. — Я это сделал, чтобы тебя отвлечь от тревожных мыслей. Ну, иди ко мне, я тебя на коленях покатаю. Когда ты последний раз сидела у кого-нибудь на коленях. Я хочу тебя успокоить, чтобы ты не нервничала. Обхватив Кристину за талию, я взял её в охапку и посадил к себе на протянутые вперёд ноги. Кристина крепко ко мне прижалась, её так легко держать. Я немного потормошил и пощекотал её. Заразительный смех Кристины вынудил меня посмеяться. — Ты всегда была такой смешливой. — Я взял Кристину за руку, чтобы спокойно её попридержать. — Как впечатление? — Невероятное! Когда я так сижу, у меня дух захватывает. — Кристина ласково провела рукой по моим ногам. — Твой, не буду говорить что, вовсю притёрся ко мне… У тебя есть чувство полового стыда? — Спросила Кристина с каким-то несвойственным для себя задором. — Когда я на тебя смотрю и ощущаю тебя, я о таком не думаю. Вот такой я бесстыдник. — Я осторожно поглаживал Кристину по руке. И правда, половой стыд, основоначало морали и природную данность нашей нравственности, в тот момент я не испытывал, а напротив, гордился тем, что имею. — Раз уж разделись, то чего останавливаться на полпути. — Кристина прервала настоявшуюся тишину, медленно оседая с моих ног на землю. — Laisser faire, laisser passer. Пока я вставал на колени, Кристина развернулась ко мне лицом и, обняв меня за пояс, притянула к себе между колен. Я охотно ей это позволил. Когда она развела ноги ещё шире, мы придвинулись друг к другу поближе. Предвосхищая счастливый и долгожданный момент, я осознавал, что это будут драгоценные и незабываемые минуты моей жизни. — Я готова, я выдержу, давай сделаем это. — Кристина откинула голову назад и окончательно улеглась на траву. Промелькнула секунда молчаливого ожидания. Я ликовал, потому как мечтою доставал до высшей из наград, войдя в золотой Ханаан. Вот, что значит жить в восторге исступленья! На меня снизошло неизъяснимое блаженство, и никто не вправе меня за это осуждать. Вряд ли получится точно описать нахлынувшую со всей полнотой палитру ощущений. Тепло расходилось по всему телу покалывающими импульсами. Меня обуял такой дурацкий восторг, что на радостях я чуть не подпрыгнул. Время замедлилось, стало тянущимся и ползучим, как в тумане, и, разумеется, удовольствие хочется продлить как можно дольше. Я видел трагический излом кристининых бровей, как губы странно скривлены, будто она пробовала улыбнуться, когда ей больно. У Кристины было такое лицо, словно она меня молит её пощадить. «Почему Кристина так дышит? Ей больно? Я же вроде бы не быстро двигаюсь и не наваливаюсь на неё. Разве ей неприятно, почему она выглядит такой безрадостной, мы ведь ещё только начали». — Подумал я, обратив внимание на сбитое дыхание Кристины. Взывая к моему состраданию, она так жалостливо постанывала и простирала руки в мольбе о пощаде. Я прильнул к Кристине и всячески нежил, холил и лелеял её. Я почувствовал сильное сердцебиение в её груди. Кристина задержалась в моих объятиях, повиснув у меня на шее, и уткнулась лицом в моё правое плечо, тяжело дыша в него. Она прижалась ко мне и начала потихоньку ныть и всхлипывать, как будто изо всех сил стараясь, чтобы её никто не услышал. Кристина болезненно, до признаков волнения, рвано дышала. Она так мило держалась за меня изо всех сил судорожно сжатыми пальцами, обоими руками держалась за мой торс, как будто я её куда-то отпущу, оставлю одной. Но зачем мне её оставлять, если я, горячо любящий болью сердца и своим безумьем, люблю милую Кристину больше всех на свете, как я могу её бросить. Мы ритмично двигались с длинными амплитудами. Мы стали геккелевским целым, которое тем совершеннее, чем несовершеннее части. Мы сливались в своеобразного Тяни-толкая, где мы уже не могли быть друг без друга. Земля и небо исчезли перед нами в тиши сумерек. В момент близости проходили минуты забвения. Это был час самой пламенной, самой сладкой любви. Это сильно сблизило нас. Кристина сделалась для меня родной, бесконечно близкой и бесконечно бедной, как приболевший ребёнок, ребёнок-милёнок, за которым хочется ухаживать и утешать ласковыми словами. Чуть наклоняя голову, Кристина в полубеспамятстве опять осела на траву. Кристина заметила, как мне у неё нравится, и успокаивающе прикрыла глаза. Она лежала с закрытыми глазами и со слабой улыбкой, прерывисто дыша, словно человек, участвовавший в изнурительных гонках. Без одежды Кристина выглядела так возбуждающе и одновременно так беспомощно перед внешней средой. Посмотрев на неё в таком виде, мне стало холодно и немного тоскливо на душе. Я решил, что не буду больше легкомысленным, я буду её поддержать и уделять внимание, успокаивать и утешать её. Я тянулся к ней за поцелуем, пока не прижался совсем вплотную. Почувствовав, что я всем телом притискиваюсь к ней, Кристина открыла глаза и страдальчески улыбнулась. Грудь Кристины прижималась к моей груди, её уста сливались с моими устами. Лёжа на Кристине пластом, я прикусывал её губы, прихлёбывая от них с невероятным шумом. Она не в силах была продохнуть и только успевала периодически хватать, ловить ртом воздух. Наконец Кристина подняла на меня благодарные глаза. Одной рукой она скользнула по моей шее, а другой поглаживала меня по щеке. Кристинины красивые зелёные глаза искрились, преисполненные неизмеримым счастьем, а щёки покрылись румянцем. С жаром раскинув руки, Кристина говорила мне всякие милые слова, восклицала: «Рома, Ромка!», от чего всё ниже пояса начинало гореть, морозить и колоть одновременно. Она так радовалась моему рвению? Можно только недоумённо гадать причину столь неожиданно нахлынувшей на Кристину живой радости. Мне не так то и просто было держать себя на весу, прижимаясь к земле руками. Взмокнув от напряжения, я жадно хватал ртом воздух, пыхтя, как паровоз, да так, что клубистый парок выходил изо рта. Лёгкие уже не справлялись, а сердце готово было вырваться из груди. — Я вижу, как ты изнурён, давай поменяемся местами. — Сказала Кристина сдавленным голосом, сделав неопределённый жест рукой. — Зачем себя доводить до такого бесчувствия? Мы оба к тому моменту порядком умаялись. Лицо Кристины влажно поблёскивало, а моё тело было настолько измочалено, что с него катились струйки пота. Теперь уже я укладывался спиной на траву, в то время как Кристина пристраивалась, занимая положение сверху. С неослабной заботой Кристина лезла ко мне обниматься, гладила голову в момент моего прикосновения к её мягким губам. Мы выждали, пока у нас перестало спирать дыхание. Когда дыхание Кристины стало тихим, для меня явилось изящество её фигуры и всех её движений. Она исступлённо ёрзала на мне, слегка покачиваясь взад-вперёд. Всё лицо Кристины светилось, и она беспрерывно улыбалась с неукротимым блеском в глазах. Неперестающая радость так сильно обуревала меня, что я принялся тискать Кристину за ляжки и ненароком коснулся её горячей груди. Потом я медленно пропустил и сплёл свои пальцы с кристиниными пальцами и держался за Кристину, как за небесное сокровище. Мой взгляд приковывали её большие всепроникающие глаза, забирающие в плен. Я утопал в глазах спутника, которые лучились неподдельной радостью. Страстная и любвеобильная Кристина вызвала у меня такое волнующее ощущение живой действительности. Самое приятное было видеть, что она счастлива. А я несказанно счастлив, потому что она несказанно счастлива. — У тебя ужасно влюблённый вид. — Не выдержав, сказал я, когда стал лучше держать дыхание. Кристина ничего не ответила, только подмигнула с неизменной улыбкой счастья на устах и во взоре, доведя меня до положения риз. В промежутках между приступами дурноты мне удавалось перехватить её взгляд. Без масла в душу залезали её любящие, преданные глаза, мерцающие золотистыми искорками и малюсенькими вспышками. Выглядело это так, будто она глядела сквозь меня на что-то скрытое внутри. Наш час стал бурливее. Я ощутил на себе нарастающую силу кристининого упругого тела. Кристина двигалась в довольно быстром темпе, как по разухабистой дороге. В какой-то момент я почувствовал, как напряглось всё её тело. Кристина стала иметь конвульсию в движениях, после того как она несколько раз странно приткнулась в меня. Моё сердце начало трепетать, когда она улыбнулась и сделала несколько глубоких вдохов. Порывистые движения Кристины теперь сопровождались ритмичным влажным хлопаньем. Кристина сильнее раздухарилась, да так, что с трудом сохраняла равновесие, как наездник в седле после долгих скачек. После этого я совсем стал не в себе. Я гнал по прямой, как саврас без узды. Но вот Рубикон был перейдён и я попал всецело во власть нового положения, катившись, словно по рельсам, как будто сам не свой, а движимый завладевшей мной безотчётной силой. Кончая, я сам не знал в первый момент, провалился ли я окончательно или же был на высоте положения. Я стал стеариновой свечкой, которая до раскрытия химиками сущности процесса горения выделяла из себя особое вещество. Кристина издала вымученный вздох и уже не сводила с меня влюблённых глаз. Моя душа, находясь на седьмом небе от счастья, наполнялась блаженным покоем, пока выделялся флогистон. Я чувствовал запах цинка, этот странный, но приятный запах отдавал сыростью после грибного дождя. — Рома, спасибо. — В глазах Кристины читалась бесконечно любовная ласка, граничащая с преклонением и обожанием. — Спасибо, Кристина. — Разом обмякнув, я беспомощно тянулся к ней с объятиями. Солнце уже скрылось за горизонтом, но мы ещё долго лежали обнаженными в траве. Мы, усталые, помятые и немного мокрые, порядочно вымотались за сегодня. Я забыл обо всём плохом и тихо дремал, обняв милую Кристину. Она приняла удобную для сна позу и прикорнула на моей груди. Дрёма окончательно нас победила, и мы заснули в объятиях друг друга.***
Мы проснулись рано утром на рассвете, оголённые и упоённые. Спросонок я протирал веки костяшками пальцев. Меня не покидало отдохновенное чувство, вызванное неотвязным воспоминанием о неземной красоте и блаженстве, все остальные дела казались глупыми, скучными и пустыми. «Эта радость в царстве блаженства даётся нам на подкрепление сил для трудной работы: поступками слагать жизнь правдивой и любовной. Важно не место, которое мы занимаем, а направление, в котором мы движемся». — Встряхиваясь, подумал я. Но вот я заметил, как на горизонте, стремясь покрыть родной город N, неожиданно начали сгущаться тёмные грозовые тучи. Вовсю развернулось буйство стихии, раскаты грома сотрясали отрицательно заряженный воздух, началась ужаснейшая гроза. В эпицентре шторма сверкающие молнии ударяли с неимоверной частотой. Одна из них попала в далёкое дерево, и оно буквально за несколько секунд выгорело дотла. — Похоже, пришла пора отправляться в путь. — Обратился я к просыпающейся Кристине, указывая на покрытый тучами кусок неба. — С тобой хоть на край света. — Чувственно ответила Кристина. — Ты готова идти со мной до конца, ведь жизнь прожить, это не поле перейти. — Je ne sais pas où je vais, mais j'y vais resolument. Мы быстро встали, собрались и устремились к городу. Мы пошли рука об руку, в чём мать родила хорошим решительным шагом. Жизнь чуть ли не детьми нас прямо повела тернистой подвигов дорогой. Это путь тяжёлый по тем трудностям, которые нам встретятся. Но это и путь утешительный и отрадный по плодам, которые он приносит и из которых последний плод — конечное великое единство, братский мир и царство любви на земле. Большие препятствия встретятся от детей сего века, последователей ветхого златого кумира, подданных Зверя. Они захотят задушить добро в зародыше, семена которого мы рассеваем. Из себялюбия вытекает гордыня, любостяжание, зависть, гнев и неприязнь. А из чувства единства и общности жизни рождаются кротость, самоотречение, чистые радости и внутренний мир. Нам только кажется, что мы отдельные существа, что никаких «групповых идентичностей» не существует, как кажется всякому цветку на яблоне, что он отдельное существо. На самом же деле все цветы — только цвет одной яблони и все связаны с одним зародышем. Сначала одни будут понимать, что благо жизни достигается не стремлением каждого к своему благу, но стремлением к благу всех других. А потом и все другие будут к этому приведены и всё больше будут это понимать.