С тобою не дано мне умереть, Хотя не жаль мне всех великолепий И время для меня подобно вечной цепи. Перси Биши Шелли, «Адонаис»
Похороны — мероприятие тихое. Она знает это, и все же эти почти ошеломляют ее своей необычайной мрачностью и унылостью. Да, во время процессии и службы царила тишина, но даже теперь, во время банкета, все переговариваются исключительно шепотом, неуверенным, подавленным. Ее бояре не знают, что говорить. Поминки устраиваются для семьи и друзей, для живых, чтобы они могли пообщаться, вспомнить что-то о покойном, побыть вместе и тем самым облегчить свою скорбь. Но остались ли у Сулеймана друзья? Его родственники покинули Империю — хотели избежать позора или преследования, а может, и того, и другого. И вот теперь никто не смел сказать ни одного доброго слова. Воспоминания еще слишком свежи, все думают только о его предательстве и, кажется, позабыли о его долгом и тяжелом труде на благо Империи. Возможно, они боятся, что признательность и воздание должного за его достижения расценят как измену, как будто симпатизировать Сулейману — то же самое, что симпатизировать экстремистам. Но разве они не знают, что она все еще считает его своим дорогим дитя, несмотря ни на что? В стороне от алтаря стоит молодая маркиза Киевская, ее взгляд остановился на венках из магнолий и хризантем с редкими вплетениями чайных роз. Молчит даже она. У нее в руках бокал с Aqua Vitae, но он только для вида, Астароше так ни разу и не отпила из него. Сиф думает: возможно ли, что она просто не может заставить себя есть или пить после того, что сделала? Сложно ценить жизнь, когда оплакиваешь любимых. Свободной рукой Астароше дотрагивается до адамова яблока, как будто прощупывает путы горя, сжимающего горло. На ее лице читается напряжение, глаза зажмурены. Воспользоваться возможностью выплеснуть печаль она не вправе: для аристократки показывать свои слезы — признак слабости. Скорбь, которую ощущает сама Сиф, жжет ее изнутри, словно крапива, и затрудняет дыхание. Но она не может поплакать, даже если позволит себе это. — Разве не странно? — спрашивает она брата, стоящего рядом с тарелкой, на которой высится горка из винограда, кусков медового пирога и сфунгаты. Любит набить живот, как всегда. — Хм? — он оборачивается к ней, взмахивая вилкой с наколотыми на ней кусочками сухого антотироса. Аристократы поглядывают на него с подозрением. Терран из Внешнего мира обычно не допускают на Остров Возлюбленных Детей. Более того, он не просто из Внешнего мира, он работает на Ватикан. Может, он и оказал помощь Империи, заслужив привилегию находиться на похоронах, но это не дает ему права быть таким прожорливым. К тому же, прямо на глазах у Императрицы. Еще чуть-чуть и она, кажется, сможет физически почувствовать их обжигающие взгляды, полные отвращения. Должно быть, они думают, что Авель особенный, раз это сходит ему с рук. — Я имею в виду глубину человеческих эмоций. Это из-за того, что их жизни так коротки? Как ты выносишь все это, находясь среди терран, чья жизнь обрывается гораздо быстрее, чем у мафусаилов? Перед ответом Авель прожевывает еду во рту и сглатывает. Несколько наивное выражение его глаз и оставшиеся на щеках крошки совсем не вяжутся с серьезностью слов: — Я не сужу о жизнях с точки зрения того, коротки они или нет. — Тогда как ты об этом думаешь? — Ценна каждая жизнь, независимо от ее длины. Даже если кому-то суждено умереть завтра, я все равно буду защищать его сегодня. Для меня все вот так вот просто. Сиф неопределенно хмыкает. — И когда ты сделался таким безнадежным романтиком? Или дело в том, чем ты занимаешься последнее время? Честно, даже в самых диких фантазиях я бы не смогла представить тебя священником. — Правда? — хотя сейчас на нем не сутана, а черный костюм обычного жителя Империи, Авель все равно опускает взгляд на свою одежду. — Ну, все мы меняемся со временем, разве нет? — Наверное, каждый по-своему, — Сиф дотрагивается до богатых кружев на нефритово-зеленых манжетах ее платья. — Августа, однако, не может позволить себе меняться, разве что совсем, совсем немного. — Августа? Кто это? — спрашивает Авель, не заботясь о том, чтобы достать изо рта вилку. — Моя личность в качестве Императрицы. Ты ни разу не обращал внимания, дорогой брат? — О, так тебя зовут Августа? — он смеется и чешет затылок, чуть не роняя при этом тарелку с вилкой. — Хорошо, что сказала. А то я мог случайно назвать тебя Сиф. Она устремляет на Авеля внимательный взгляд, но он этого не замечает. Его легкомысленность вызывает подозрения, ведь это так на него не похоже. Он будто скрывает не только свои настоящие чувства. — Тебе правда необходимо вести себя так со мной? Авель моргает. — О чем ты? — Ты знаешь, что я имею в виду. Он тяжко вздыхает, ссутуливая спину. — Ну, знаешь ли, я пытаюсь хоть как-то поднять настроение. Все вокруг такие мрачные, это подавляет. — Хм, — Сиф разводит руками и пожимает плечами, — ты же не ждешь, что они будут отплясывать джигу на похоронах? — Но с их точки зрения угроза Империи была устранена, разве нет? — Может это и так, но все же Сулейман невероятно долгое время был моим верным подданным. Мы всё еще потрясены. Все мы, — она замолкает. Облечь в слова дела ушедших дней до сих пор не просто. Предательства напоминают ей об эпохе Армагеддона, тогда их жизнями правила нестабильность, и даже незначительное решение влекло за собой фатальные последствия. Авель отставляет тарелку на стол. — Это ранило тебя, — просто говорит он, отряхивая руки от крошек. — Конечно. Я же не бездушный монстр, — хотела бы она, чтобы Авель разглядел в ее глазах стальную твердость, которая отбила бы желание спорить с ней. Они так похожи: у них одинаковый генетический код, и силы их одинаково разрушительны. Из-за этого он считает себя монстром, а значит, наверное, думает так и о ней. Она не позволит ему даже допускать такую мысль. — Тебе кажется, что это твоя вина? — спрашивает Авель. — Ответственность за все, что происходит в Империи отчасти лежит на мне как на Императрице, да и может ли быть иначе? Думаю, я совершила ошибку, слишком сильно доверившись ему, — или позволив доверять себе. Подпустив его слишком близко. Она думала, что сможет извлечь пользу из его восхищения личностью Императрицы. Вышло не очень. Ей следовало бы знать, что это слишком опасно, что в конце концов обожгутся оба. Ее руки кажутся чистыми и незапятнанными, потому что грязь скрывается глубже. — Думаешь, виновата я? Авель молчит, словно хорошенько обдумывая вопрос. Сиф прослеживает его взгляд: он смотрит на молодую маркизу Киевскую. Сегодня его взгляд часто устремлялся к Астароше; должно быть, он привязался к ней. Как и она к нему. То, как сильно изменилась Астароше после их первой совместной миссии, было сложно не заметить: из-за внезапно проснувшегося желания узнать больше о Внешнем мире ей в итоге дали прозвище «любительница терран». — Как думаешь, она винит меня? — повторяет Сиф. Авель удивленно наклоняет голову, отчего становится чем-то похож на сову, которой местами выдрали перья. Он совсем не ожидал, что Сиф спросит что-то подобное. — С чего бы ей это делать? — Тогда в живых остаться мог только один: или я, или он. Ей пришлось выбирать. — Не понимаю, почему она вообще может винить тебя. Это не твоя вина. — А что, если моя? Что, если она сожалеет о своем выборе? — Ну хватит, — машинально говорит Авель, его взгляд потускнел. Он не может найти слов, чтобы оправдать убийство, даже если бы они стали спасением для его сестры, той, кто несет в себе такую же ДНК. — Ты правда думаешь, что она станет сожалеть о том, что спасла тебя, спасла Империю? — Нет, не об этом, — Сиф качает головой, вуаль, скрывающая ее лицо, колеблется. — О том, что убила любимого человека. Выражение лица Авеля становится жестче, голос звучит напряженно, когда он предлагает: — Почему бы не спросить ее и не послушать, что она скажет? Такое чувство, как любовь, не доступно для понимания Сиф, но она полагает, что Авель его понять может. Или однажды испытывал что-то похожее. Очень, очень давно. Странно подумать, она много веков не видела брата и, хотя он изменился, суть его осталась прежней. Она все еще может угадать его мысли.* * *
Когда она шагает к молодой маркизе, на сердце у нее тяжело и мрачно, ноша, лежащая у нее на плечах, огромна, как сама Империя. Она прикрылась своим альтер-эго как еще одной вуалью. Беззаботная Сиф не может встретиться со скорбящей женщиной. Хотя даже Сиф сегодня не удается сохранять жизнерадостность. — Как ты? — спрашивает Августа. — Ваше Величество! — восклицает Астороше, она слишком погрузилась в свои мысли. Ее щеки розовеют. Мафусаилы чрезвычайно гордятся своими острыми чувствами и хорошими инстинктами — и Астароше стыдится, что не заметила, как к ней подошла Императрица. Она ставит бокал на поднос подле себя и скованно кланяется. — Прошу, вам не стоит утруждать себя волнениями обо мне. — Нонсенс, дитя. Служа Империи, ты лично понесла тяжелую утрату. Как можно проигнорировать это лишь ради сохранения благопристойности церемонии? Сулейман… был очень дорог тебе, не так ли? Услышав его имя, Астароше несколько мрачнеет, ее взгляд невольно обращается к помосту. — Для меня он был образцом для подражания, я восхищалась его силой и самоотверженностью. Он был… добр и вдохновлял своим примером всех нас. Так было до всего случившегося, конечно же, — она опускает глаза, как будто его бесчестье было ее собственным. — Ни слова более об этом. Сегодня мы хотим вспомнить его добрые дела и то, каким другом он был для нас. Каковы бы ни были причины, приведшие его к предательству, после смерти все было прощено, — Августа говорит нейтрально: не следует, чтобы кто-то догадался о ее внутреннем смятении. Однако из-за этого кажется, что слова звучат фальшиво, будто заготовленные, отрепетированные фразы, совершенно не отражающие ее мысли. Ресницы Астароше дрогнули, глаза ее чуть расширились. Она заметила? — Это очень любезно с вашей стороны, Ваше Величество. Однако, если мне будет позволено задать вопрос, я хотела бы узнать: вы действительно не подозревали его? Мгновение Августа молчит. Пусть ее лицо и скрыто вуалью, она не может проливать слезы по Сулейману, ее глаза сухи. Хотя ей хочется плакать — она чувствует, что должна воздать ему за все хоть этой малостью. — Безусловно, нет. Даже нас ослепило общее прошлое и наши ожидания его свершений. Мы были уверены: почти трех сотен лет достаточно, чтобы узнать человека. Мы не могли представить его — из всех людей — членом, и более того, лидером группы экстремистов, — признавать свои ошибки тяжело, но Августа надеется, что это хоть как-то утешит ее дитя. Если даже всеведущая Императрица не смогла предвидеть этого, разве мог надеяться преуспеть ее еще неоперившийся птенец? — Однако положение дел было таково, и этого мы не можем отрицать. Так пусть случившееся станет нам уроком. — Вы не осуждаете его, — выдыхает Астароше, это не вопрос, скорее — осознание. — Винишь ли ты нас? — Я не понимаю, — озадаченно произносит Аста. — Я не в праве судить вас, Ваше Величество. — Винишь ли ты нас в смерти Сулеймана? — повторяет она, желая добиться ответа. — Но это я убила его. — Защищая нас. Разве ты не думаешь, что если бы не мы, тебе бы не пришлось убивать его? Аста открывает рот, готовая что-то возмущенно выпалить, но потом берет себя в руки. — Подобное никогда не приходило мне в голову, — наконец говорит она, пытаясь держать эмоции под контролем, и по голосу ясно, что это нелегко ей дается. — Да, я желала бы лучшего исхода, но в тот момент я действовала инстинктивно. Вынести вашу потерю один раз уже было тяжело, но во второй раз видеть это своими глазами и знать, что теперь все по-настоящему… — она прикрывает веки и качает головой. — Без вас Империя бы пала. — Сулейман не допустил бы этого. Он действовал, исходя из того, что, по его мнению, было лучше для Империи. Впрочем, так получилось, что в его видении будущего не было нас. — И он ошибался, Ваше Величество! Мне больно говорить это, но он ошибался. Что было бы с нами, если б не Великая Матерь? Кто мог бы неустанно направлять нас, как вот уже много столетий делаете вы? Наши жизни — краткий миг в сравнении с вашей. Как кто-то из нас мог бы сравниться с вами в мудрости? Августа замирает. — Ты говоришь искренне? — спрашивает она, уже зная ответ. — Я искренне считаю так, — в янтарного цвета глазах маркизы Киевской читается уверенность. Заглянув в них, Августа убеждается, что услышала правду. — Мы не сомневаемся в тебе, дитя. Наоборот, хотим поблагодарить за эти слова. В этот момент тугой комок эмоций растворяется, тяжесть и печаль, последнее время давившие на нее. Ее сомнения. Какое облегчение приносит знание того, что она все еще необходима своим подданным. Забота об Империи стала для нее всем. Если отнять у нее это, она не знает, что стала бы делать, где могла бы найти свое место. А если бы ее дети решились изгнать ее, захотели бы жить вне тени Императрицы? Остался бы у нее смысл жизни и каким бы он был? Она не может странствовать по миру, как Авель, и не может быть посредником в мирных переговорах между двумя фракциями, которые враждовали и ненавидели друг друга веками. Она не видит будущего, в котором они бы могли сосуществовать, но Авель верит, что оно настанет, и именно это придает ему силы. А вот она идет вперед только ради созданной ей Империи, ставшей домом для нее и всех мафусаилов. Поэтому она может понять желание Сулеймана свергнуть ее и стать новым правителем. Он стремился к лучшему — по его мнению — для всего народа мафусаилов и ради этого был готов пожертвовать и своей порядочностью, и своими чувствами к ней. Она оценила его силу воли и решительность, она даже оставила бы ему Нефритовый трон, если бы можно было поверить, что он знал, что делает. Она оставила бы трон, но сперва сражалась бы за него насмерть. Жизнь без Империи для нее — уже не жизнь. В этот момент раздается звон разбившегося фарфора, тут же вытягивая ее из трясины размышлений. Она оборачивается и видит кучу осколков вперемешку с кусками еды под ногами у Авеля, он пылко кланяется, извиняясь перед слугами, и, когда приседает, чтобы собрать то, что осталось от посуды, случайно режет руку. — Ваше Величество, — решительно привлекает ее внимание Астароше, — позволите мне отлучиться на минутку? — она сверлит Авеля взглядом, не предвещающим ему ничего хорошего. — Кое-кого необходимо поучить манерам, — недовольно объявляет она и широким шагом направляется к своей жертве. И уже Сиф, а не Августа, улыбается, тепло, искренне. Впервые за долгое время она оставляет позади горе и сомнения в себе. Странно подумать, она много веков не видела брата и, хотя она изменилась, суть ее осталась прежней. В конце концов, он все еще может защитить ее от самой себя.