Последствия допросов

      Ещё буквально недавно они вместе стояли и пили квас, пока Паша мило улыбался ему, жмуря глаза от смеха, смотрел, как лучи солнца озаряли ответную добрую и чуткую улыбку, как отливали на золотых волосах незнакомца и как поощряли его смех. Юноше нравилось, с какой охотой этот человек поддерживал с ним разговор, увиливал в ответах на некоторые вопросы, снисходительно улыбаясь чужой любопытности. Глаза мужчины искрились каким-то заинтересованным умилением, лелея свой взор образом красивого, хоть и болтающего вздорные вещи, юноши. Незнакомец выглядел тогда уж слишком отзывчивым, обманчиво ласковым. А теперь, оказавшись капитаном КГБ, он грозно стоял напротив привязанного к стулу Паши, выжидая.       Пока юноша совсем не понимал, зачем понадобилось привязывать его к стулу, вокруг кружил врач: куртку пашину вместе с синей кофтой с него стянули, правый рукав охрового джемпера задрали, а теперь ещё на этой же руке затягивали жгут. И в связи с этим очевидный вопрос вырывался сам собой. — Вы чё делаете? — слова звучат громче, чем хотелось бы, выдавая нежеланный страх, хоть Паша и старается смотреть так, будто все ещё может постоять за себя, даже будучи связанным. — Серёжа, что колоть будем? — интересуется врач, игнорируя вопрос узника — а между тем жгут вокруг предплечья затягивается всё сильнее. — Слышь, да не надо мне ничего колоть, — восклицает Паша, опережая ответ кагэбэшника*. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, хоть и понимание, что это бесполезно, прочно съедает сознание. — Тиопентал натрия, — уверенно бросает Костенко, снимая с плеч пиджак. — Ты хорошо подумал? Он же мальчишка, — уточняет все тот же врач.       Парня эти слова совсем не радуют: мало того, что собрались накачивать какими-то препаратами, так и выбрали, похоже, самые сильнодействующие. Паша, как ребёнок, крутит головой от одного мужчины к другому, в надежде, что его услышат, увидят, сжалятся и прекратят. Но этим желаниям нет исполнения. Врач уже заканчивает, завязывая последний узел, но Паша не может вот так просто сидеть — быстро тянется к чужим рукам, кружащим с концами жгута возле, и старается укусить. Врач руки быстро убирает до того, пока на них не сомкнулись чужие зубы, поправляет уже готовую повязку и отходит к столу, на котором стоит раскрытый чемоданчик с, очевидно, самими лекарствами. — Чрезвычайная ситуация, — открещивается Костенко, вешая снятый пиджак на спинку стула, — информация нужна позарез. — Ну как знаешь.       Паника быстро разъедает все надежды, огибая каждый участок тела, парализовывая. Она разносится как чума, путая мысли, выбивая их из головы. Что делать? Как быть? Сам ведь Паша говорил Лёхе, что эти пару часов, до того как их выкинет обратно, надо продержаться. И сейчас он прекрасно понимает, какой огромный труд и невыполнимая задача лежат в этом продержаться. Кажется, сейчас из него будут выбивать информацию любыми возможными способами, а Вершинин ровным счётом ничего не может исправить. — Да не надо, пожалуйста! — начал было умолять Паша. — Не надо мне ничего колоть! Пожалуйста, слышите! Я вам всё так скажу! Ну! — но на его мольбы никто и ухом не ведёт: врач заполняет шприц какой-то жидкостью, Костенко ещё более угрожающе засучивает рукава. Паша терялся: что сказать, чтобы услышали? На ум так не вовремя лезли только Лешины слова про агентов из Америки. Чушь… Хотя, ему ведь главное — привлечь внимание, так? — Я в ЦРУ работаю! — глупо вырвавшаяся фраза приносит свои плоды. Костенко, все это время повёрнутый к Паше спиной, оборачивается, внимательно смотря на него, ожидая дальнейших слов.       И Вершинин, видя, что смог обратить внимание капитана, продолжает врать, глядя мужчине в глаза, умоляя поверить. — Я на ЦРУ, слышали, на ЦРУ работаю! — кричит он, повторяя это как мантру. — Но я только в Москве могу всё рассказать, понимаете! Они хотят Ельцина убить! — секундная заминка, с которой приходит осознание собственных слов. Сейчас же 86 год. — Сука, — Паша смотрит в пол, понимая, что с подобным бредом, да ещё и неточным, его слушают от силы в пол уха, но обречённость и страх того, что с ним могут тут сделать, заставляют продолжать, исправляться, уговаривать, просить уверовать. — Не Ельцина, а Горбачёва! — выкрикивает юноша, поднимая взор на Костенко, тот хоть и смотрит в ответ пристально, но его глаза скорее смеются над жалкими попытками Вершинина.       Сергей подходит к нему, не разрывая взгляда, но не для того, чтобы развязать, чему надеялся Паша, а чтобы покрепче перехватить правую руку, удерживая её ровно. Сильные руки сжимают у запястья и у жгута, очевидно, для того, чтобы этот врач мог спокойно ввести препарат, совершенно не вселяющий доверия. — Мне в Москву надо, я всё там расскажу! — из последних сил с надрывом просит Вершинин. — Что он несёт? — спрашивает врач. — Да не слушай, не обращай внимания, я уж сам перестал понимать, — отмахивается Костенко, насмешливо смотря парню в глаза, так и говоря, что Паше никуда уже не деться, что Паша уже проиграл.       Лицо Костенко так близко к нему: его губы, его взгляд, его дыхание ощущается так близко и от всего веет твёрдой, убеждённой самоуверенностью, амбициями и силой, волевой и непоколебимой. И безысходность, с которой Паша смотрит в глаза капитану, бьёт по вискам, разливается свинцом у сердца и позволяет последний толчок.       Паша резко дёргает рукой, стараясь избавиться от этой железной хватки цепких рук, на что слышит: — Тихо сиди, — голос звучит совсем рядом, уверенный, властный, приказной. Будь другие обстоятельства, Вершинин бы непременно подчинился словам, но сейчас — как же мог?       И пока Сергей держит Пашу, к ним подходит врач со шприцем, и Костенко подбадривающе говорит «давай». Всё та же паника, возрастающая после этого властного слова до своего пика, заставляет дёргаться, кричать, раскачивая стул. Костенко рефлекторно руки свои на пашиных крепче сжимает, думая, что это его удержит, да вот только Вершинин сильнее качается, утягивая за собой и Сергея.       Вовсе неважно, кто за дверью может слышать крики, вовсе неважно, как Паша выглядит со стороны. Важно, что врач, поднёсший шприц к руке, останавливается. Важно, что Костенко смотрит на помощника с немым вопросом «не получится, да?». — Ну невозможно же, — недовольно говорит врач.       Важно это замершее мгновение, когда Вершинин думает, что получилось. Важно, что капитан отцепляет от него свои руки и выпрямляется.       Но всё это «важно» испаряется в дотошном воздухе советского кабинета, когда Сергей резко достаёт из кобуры пистолет, отводит затвор назад до оглушительного в этот момент щелчка и отпускает обратно, оставляя оружие готовым к выстрелу в любую минуту, стоит только нажать на курок. — Сюда смотри, — угрожающе говорит Костенко, поднося оружие к лицу Паши.       И Вершинин смотрит. Чёрное дуло, так близко кружащее перед его носом, заставляет глаза искриться страхом. Шприц, сомнительные препараты, врач уже не кажутся чем-то пугающим. Злой взгляд Костенко, его грубая уверенность, твёрдость его решений, хладнокровная непреклонность — всё остальное пред этим ничто. В этой комнате буквально витает запах силы этого мужчины, его упорства. Кагэбэшник готов выбивать правду любыми способами. И это вызывает совершенно противоречивые чувства и ощущения. Страх мешается с чем-то ещё, с чем-то, что разрастается горячей волной в низу живота, заставляет ёрзать на стуле и рвано дышать. — Рот открой! — приказывает капитан, а Паша и рад бы подчиняться ему, но сейчас рот его заставляют открыть явно не для благих целей, если такие вообще существуют. Так что Вершинин в противовес приказу рот закрывает. — Открой рот! — кричит Костенко, но парень только плотнее губы смыкает. — Зубы выбью! Открой рот! — причин поверить ему у Паши гора и ещё кулёк в придачу. Не сомневаясь, что Сергей вполне может оставить его без зубов, причём вполне законно, он пугливо раскрывает рот.       Костенко левой рукой вцепляется в его подбородок, придерживая ровно, а правой аккуратно направляет пистолет в раскрытый рот Паши. — Вот только двинься чуть-чуть! — угрожает Сергей, гневно смотря на Пашу.       Что сказать, как описать это странное ощущение чёртового пистолета у себя во рту?! Юноша уязвлён. Испуг, тревога, адреналин — всё мешается внутри. На секунды рождается холодное оцепенение. Да и злой взгляд капитана неплохо подогревает какое-то первобытное чувство исступления и страха. Но так он смотрит только в глаза.       Вершинин замечает этот пристальный взор, мешающийся с заинтересованностью. Таким он обращается, когда падает на открытый рот и пистолет, дулом смотрящий в глотку Паши. Что же гуляет в глазах Костенко, какие черти там пляшут? Что он сдерживает?       Врач аккуратно мажет по руке холодной ватой, пропитанной спиртом, и после медленно вводит иглу в кожу. Паша, смотревший на это, на секунду морщится от неприятного чувства и тут же отворачивается, натыкаясь взглядом на равнодушного к его неприязням Костенко.       Юноша смотрит в эти зелёные глаза и видит в них непоколебимую решимость в своих действиях. И Паша не хочет её там видеть, знает, что этот взор может скрывать за собой нечто большее. Хочет смотреть на замешательство, на округлившиеся глаза, теперь непонимающие как нужно действовать.       Так что совершенно глупая, вовсе неосмысленная, но такая заманчивая идея, только что родившаяся, тут же приходит в исполнение. Пока его, Пашу, не ввели в состояние несостояния, он будет потакать своим желаниям в полной их мере — Вершинин чувственно прикасается языком к чёрной стали пистолета. Проводит им намеренно чуть вперёд, задевая нижнюю губу, чтобы кагэбэшник видел это, и снова назад, пряча его. Паша бы замер, чтобы дать мужчине время на осмысление только что случившегося, но у него нет этой возможности. Он водит по нижней части ствола так, что Костенко чувствует, как двигается пистолет. Юноша ощущает холод оружия, обжигающий язык и нёбо, его тяжесть, которая полностью отдана во власть твёрдой руки капитана. Странный металлический привкус мешается со слюной, отдавая горечью. Но это даже в какой-то мере приятно, потому что Сергей резко меняется в лице: удивлённо замирает с чуть приоткрытым ртом, хмурит брови, непонимающе моргает, словно надеясь, что это всё ему привиделось, смотрит, будто пытаясь понять, что заставило Пашу вытворять такое, и пальцы, вцепившиеся в чужой подбородок, медленно расслабляет, оставляя лишь мягкое касание. Теперь очередь Вершинина смотреть насмешливо. Зрительного контакта с Костенко он не разрывает ни на секунду, наблюдает внимательно за взглядом капитана, словно магнитом держит его, не давая возможности отвернуться, гипнотизирует. Смотрит дерзко, даже издевательски и в то же время томно из-под ресниц. И, вроде, по-хорошему то боязливо должно было так играться с капитаном КГБ — Сергей палец с курка не спускает — но чувство того, что играешь с этим губительным огнём, расходится жарким приливом по телу. А может это и не оно вовсе. По крови уже давно медленно растекается холодная жидкость препарата, и парень боится. Боится, что в любую минуту перестанет управлять своим сознанием, и всё его представление в одночасье закончится. И это подогревает показать капитану больше, сильнее смутить его. Смотря прямо в чужие глаза, видя в них сомнение, внутреннюю борьбу — о своей угрозе кагэбэшник и вовсе позабыл — Паша уходит языком левее, задевая боковую сторону, равномерно чутко скользя по ней, так, что теперь Костенко мог видеть в полной мере, как орудует языком юноша. Капитан выражал испуганный интерес, заворожено, неотрывно наблюдая, как Паша умело и аккуратно, так, чтобы видел только Сергей, водит языком по стволу. Действия парня вводят точно в какое-то самозабвение, а в груди разливается некое смятение. Костенко чувствует одновременно и слишком много, и слишком мало. Чувствует, что должен пресечь всё это, но отчего-то так не поступает. Ощущения мешаются между собой, не давая понять какое превосходит. Эта манящая порочность красивого юноши, его тонких, чётко-выраженных черт лица, влажных малиновых губ, голубых глаз, смотрящих с хитрым прищуром. Паша пленил собою, дразнил, заставлял желать. Но можно ли поддаваться такому влечению?       И тем не менее мужчина руку, которой держал подбородок парня, поднимает чуть выше, стараясь прикрыть чужие развратные движения — не хватало, чтобы ещё врач увидел подобное. Теперь уязвлён Костенко, и Вершинину, безусловно, нравится результат своих стараний.       Наконец, Паша чувствует, как врач избавляет его от острой иглы. Ознаменованный конец видит и Костенко, поэтому с какой-то тягучей медленностью тянет оружие, охваченное танцем чужого языка, назад, а Вершинин в свою очередь до последнего провожает его юрким языком, продолжая завораживать мужчину взглядом. — В игрушки он играет, — всё ещё будучи в изумлении, недоверчиво шепчет капитан, скорее отходя от парня и усаживаясь на край стола.       И как только пистолет оказывается в своём законном месте — кобуре — Паша, за неимением определённой занятости, которая его отвлекала, начинает ощущать, как разливается тяжесть, постепенно овладевая всем телом, голова в миг становится словно чугунной, да и кружится вдобавок, глаза будто застилает пелена, всё двоится, плывёт — оттого он взглядом затуманенным осматривает всю комнату, задирая голову, рассматривая как те же стены и потолок теряют недвижимость. В наваждении Вершинин уже от бессилия лишь слабо качает головой, стараясь избавиться от гнетущих действий препарата.       Паша поначалу видит резкие яркие вспышки белых пятен, оттого часто моргает, и вследствие не замечая так близко подошедшего врача, который внимательно следил за его состоянием. Юноша старается сосредоточить взгляд на нём, но это ровным счётом не получается. И врач, убедившийся в действии лекарства, утвердительно кивает и отходит от парня, начиная собирать свой чемоданчик. Брошенное спокойное «готов» служит Костенко знаком.       Сергей, нагибаясь со своего места ближе к Паше, спрашивает его: — Ты меня слышишь?       Но Вершинин на вопрос только ведёт головой, будто путаясь в звуках. Властный, твёрдый голос раздаётся как будто издалека, разносится сквозь пелену и завесу поволоки, выдёргивая из пугающей дымки. Но он так смутен, так краток и мимолётен, что Вершинин не успевает за него зацепиться своим плывущим разумом. И капитан, видя это, вновь повторяет вопрос с нажимом. — Слышишь ты меня?       Теперь спустя мгновения голос становится чуть ближе. Ближе, чтобы ответить, но всё ещё далеко, чтобы любоваться им. Паша с трудом выдавливает несчастное хриплое «слышу» — язык, впрочем, как и всё тело, едва подчиняется ему. Голова вмиг стала непомерно тяжёлой, чтобы держать её, мысли путались, терялись в заполонившем всё сознание тумане. Но зато Паша видел, расплывчато, плывуще, но видел непозволительно близко наклонившегося к нему Костенко.       Замечая хоть какую-то реакцию парня, Сергей тут же оборачивается к врачу, уже собравшему все свои вещи. — Ты закончил? — коротко спрашивает он.       Врач на вопрос утвердительно кивает. И Костенко может и должен как-то мягче просить его, но у него самого выдержки уже едва хватает. Чего он так хочет, пожалуй, и сам не знает, а может, боится признать. Однако этот парень, привязанный к стулу, вытворявший такие вещи и теперь совершенно ничего не соображающий, выглядит заманчиво-привлекательным. Так что Сергей просто кивает на дверь помощнику и нетерпеливо говорит: — Подожди меня, я позову, если что. — Серёж, ну, — начинает было врач. — Степаныч! — Ну как знаешь, — сдаётся врач и выходит из кабинета, захлопывая за собой дверь.       Красоту этого пацана Костенко приметил ещё на самой их первой встрече. Тогда, в свете лучей яркого солнца, он выглядел также ярко. Улыбчивый, совершенно не стесняющийся просить у прохожих занять деньги, с слишком завораживающей и искренней улыбкой. Но, кажется, Сергей только сейчас вспоминает всю эту красоту. Сейчас, когда юноша уже… Уже что? Уже проявил знаки внимания? Или же он просто издевался над капитаном? Неприятные мысли заставляют честь и чувство собственного достоинства противно ныть. — Ты что вытворяешь здесь? — спрашивает Сергей, стараясь держать голос строгим. — Вас совращаю, — слова даются с трудом, но какое наслаждение доставляют Паше, который в их подтверждение призывно-шире расставляет ноги. — Ты что несёшь, парень? — Костенко резко подходит к Вершинину, встаёт между этих длинных, разведённых ног и слишком близко склоняется к его лицу, ожидая ответа.       Юноша знает, капитан сейчас борется сам с собой, решает: поддаться искушению или же отвергнуть. — А то вам не понравилось, — самодовольно тянет Паша; сам тянется к Сергею, шепча слова чуть ли не в губы.       Костенко терпит, терпит этого невыносимого пацана, терпит его выходки. Терпит, сдерживается, но не отходит. Горячее дыхание юноши на собственных губах слишком манит, слишком одуряет. Сергей быстро взгляд переводит то с губ на глаза, то обратно и ищет ответы. И Паша видит это замешательство, видит, как взгляд Костенко пытается держаться возмущённым, злым, отвергающим. Но на деле капитан этим лишь скрывает боязнь быть одураченным. Потому Паша первый, прикрывая глаза, мягко касается чужих губ, позволяя ощутить рельеф собственных, но после отстраняется. Оставляет Сергея в полном замешательстве, довольно улыбается и мягко смотрит в зелёные глаза, подталкивая к действиям.       Костенко плюёт. Откровенно плюёт на работу, на возможную диверсию, на личные принципы и моральные устои — грубо припадает к алым губам юноши, сцеловывая с них издевательскую улыбку. Мужчина обхватывает лицо Вершинина, проводит большими пальцами по острым скулам, лелеет, нежит. Своими губами захватывает Пашины, сминает их, терзает. Губы юноши мягкие, тёплые, горящие. Сергей целует слишком требовательно, чувственно, жадно, что Паша разомлевший, еле подчиняющийся сам себе, едва может отвечать ему.       С этим поцелуем у Вершинина будто что-то обрывается в животе и пояснице. Он пытается отвечать с трепетом, так же страстно, как это делает Сергей, но губы ему совсем не подвластны, остаётся только подчиняться. Паша губы слабо размыкает, рот приоткрывая, и позволяет капитану ворваться в него, вылизывать каждую частичку, владеть чужим языком и упоённо вытягивать шумные выдохи. Голова начинает кружиться сильнее. Жар разливается по телу, словно расплавленный металл, медленно, тягуче, обжигающе. Ощущение, что капитан ведёт, с такой странной приятностью оседает в голове, дурманит, заставляет наслаждаться этим.       Вершинин в нетерпении ёрзает на стуле, стонет в поцелуй, слабо кусает Костенко за нижнюю губу — призывает к большему. Сергей зарывается руками в золотистые волосы юноши, пропуская их через пальцы и сжимая у корней, задирает голову назад. Он припадает влажными поцелуями к белоснежной худой шее юноши. Чувствует под губами жар нежной гладкой кожи, её нетронутость, её манящую чистоту — она вмиг расцветает алыми печатями поцелуев. Капитан ласкает, томит ожиданием и наслаждается этим парнем. Держит его в своих руках, слышит тяжёлые соблазнительные выдохи и чувствует, как томно поднимается оттого грудь. Но Паша знает, слышит эту громкую мысль сквозь толщи дымки, захватившей разум, что тянуть нельзя — кто знает теперь, когда его вернёт в своё настоящее. — Серёжа, — на выдохе шепчет юноша. И имя его так приятно, нежно оседает на собственных губах. Но Паша всё ещё сидит привязанный к стулу, и сейчас это даже как-то оскорбительно.       Костенко от своего занятия отрывается, оставляя заалевшую от ласк шею Паши, встречается с его взглядом. Вершинин смотрит в зелёные глаза нежно, удовлетворённо, как будто благодарно. Улыбается тепло, как будто поощряющее. — Руки…       Костенко секунду сомневается, недоверчиво оглядывает Пашу, но к ремням, стягивающим хрупкие запястья, всё же тянется, быстро их расстёгивая.       Пока Паша не оставляет жалких попыток встать, Костенко успевает ослабить галстук и расстегнуть пару верхних пуговиц рубашки. Жар уже охватил всё тело, осталось лишь неподкупное, холодное сознание. Это ведь мальчишка, да ещё и с очень странной историей появления в этом городе. Мысли тянут капитана в пучину сомнений, но Вершинин не даёт им докончить. Наконец встав со стула, Паша, пошатываясь, мгновенно в объятия капитана падает. Тяжесть в ногах безмерно утягивает вниз, но сильные, крепкие руки на талии заставляют довериться им.       Паша, устроив длинные пальцы на шее мужчины, снова настойчиво целует, вернее, настойчиво припадает к чужим губам и собственноручно отдаётся им во власть. Тянет капитана к столу, еле ногами перебирает — ему бы впору упасть, тело, будто свинцом залили, да сильные руки крепче на талии сжимаются, уверенно ведут, направляя, и довериться позволяют. Губы чужие грубее целуют, напористее. А у Вершинина мурашки по спине бегут от этой власти.       Упираясь наконец поясницей в такой нужный сейчас стол, Паша сквозь поцелуй улыбается и тут же мягко его разрывает. А губы припухли и заалели, что капитана так и манит вновь припасть к ним, одаривая лаской. Но Вершинин показательно к нему спиной поворачивается, руками о стол облокачиваясь, и соблазнительно в пояснице прогибается.       Но вот так отвернувшись, Вершинин как будто теряет контроль над ситуацией, он спешит обернуться, подсказать капитану с действиями. Но тут же чувствует пока ещё слабые, едва ощутимые пальцы на своей спине. Костенко ведёт рукой мягко меж лопаток, ведёт вниз, следя за рельефной чертой позвонков, скрывающейся под джемпером. Дойдя до края, кофту чуть задирает, и пальцами тут же касается чувствительной оголённой поясницы. Мягко водит из стороны в сторону, всё кружа около пояса джинс, но и не думая их задевать, губами опять припадает к шее. Вершинин от чувственных, почти невинных ласк млеет, голову задирая. Но ему этого чертовски мало. Ему сейчас, как капризному ребёнку, хочется всего и сразу. — Сделай же то, чего мы оба хотим. — А мы оба этого хотим? — Костенко так лишь тянет время, пытаясь бороться с собственным разумом, но все его действия противоречат своим же мыслям. Сергей уже сам едва ли соображает, что творит — руки слишком резко на задницу Паши перемещает, пока ещё слабо сжимая. — Определённо, да, — в подтверждение своих слов Паша уверенно и вместе с тем так непристойно трётся задницей о пах Костенко, чувствуя чужое возбуждение.       За такие шалости Костенко тут же грубо укладывает Вершинина грудью на стол, давя на спину. И также бесцеремонно расстёгивает ширинку пашиных штанов. Последние крупицы сомнения безжалостно теряются где-то на задворках сознания. Что врать самому себе — Сергея тянет к этому пацану. Останавливаться у него буквально нет сил — так хочется продолжать касаться этого красивого юноши, хочется чувствовать, как тому нравится всё это. Хочется…       Костенко быстро стягивает несчастные джинсы до уровня колен, медлит, поддевая резинку боксеров Паши. Знает, что медлить нельзя иначе отступит, но может всё же… — Ну же, — просит надломленным голосом Вершинин, — давай, — умоляет он.       Бельё резко спускается к джинсам. И чувствовать себя настолько открытым, Паша не привык. Он ощущает слишком пристальный взгляд, скользящий по белоснежной коже. И это возбуждает ещё сильнее, распаляет, заставляет желать последующих действий, рваных, резких, первых… И Вершинин с замиранием сердца, слишком отчаянно ждёт их.       Тепло руки, медленно ведущей от поясницы все ниже и ниже, рождает тысячи искр, пробегавших по позвоночнику, заставлявших выгибаться сильнее, призывнее. Паша ёрзает в ожидании, рвано выдыхает и шумно вновь втягивает воздух. Костенко томит его.       Мысли в голове кагэбэшника, казалось, заглушают живые звуки, создавая прочный вакуум. И он старается уйти от них. Тягуче обводит рукой округлую, такую манящую задницу. Разводит половинки в стороны, открывая обзор на бо́льшее. Тянет Пашу за волосы, заставляя приподнять голову. Водит пальцами по губам, приказывая раскрыть их.       А Вершинин слушается, беспрекословно и восторженно. Открывает рот, впускает в его пелену чужие пальцы. Упоённо вылизывает их, влажно хлюпая и причмокивая. Пальцы давят грубее, толкаются жёстче, но от этого только глаза закатываются в наслаждении. Вершинин больно остро чувствует чужую власть над собой. И не понимает, это ли чувство заставляет голову кружиться или всё-таки вещество, гуляющее по крови?       Но вмиг пальцы исчезают, а рука, крепко державшая за волосы, спускается на шею, давя на неё — заставляя умостить голову на столе. И Вершинин, конечно, слушается. Шире раздвигает ноги, потому что терпеть томящее ожидание больше не может. Сам подталкивает Костенко к большему. И капитан потакает ему.       Одним пальцем, едва касаясь, ведёт по ложбинке. Медленно размазывает слюну и после аккуратно вводит. Вершинин на этом замирает, почти не дышит, стараясь концентрироваться на чувствах. Костенко склоняется над ним, зарывается носом в пшеничного цвета волосы, целует в шею, за ушком, продолжает аккуратно двигать пальцем, ощущая пленительную тесноту. Ласкает Пашу, отвлекает его, не спеша добавляя второй палец. Ускоряет движение, заслышав первый, пока ещё тихий стон, так предательски слетевший с губ. Разводит пальцы в сторону на пробу. Первый раз, второй. Задевает нужный комок нервов, массирует его. И стоны чужие слышит чаще, поддаваясь их влечению, добавляет третий.       Паша, жадно сглатывает, судорожно выдыхает, лбом в столешницу упираясь, наслаждается. Приятное трение внутри заставляет бессознательно поддаваться навстречу движению пальцев. Мягкие, ласковые губы вынуждают задыхаться от переизбытка чувств. Вершинин, как может, старается быть тише, но это из рук вон выходит плохо. Стоны все громче, все чаще эхом разлетаются по кабинету.       Костенко рот ему все же закрывает свободной рукой, тот комок нервов массирует активнее, упиваясь тем, как Паша мычит в его кулак. И чувствуя, как пальцы свободно двигаются внутри парня, толкается в последний раз и вынимает их, слыша жадный вдох.       Звук расстёгивающейся пряжки ремня слишком звонок и Паша с глухим стуком сердца замирает, ожидая. Он буквально не дышит и кажется, что для всех испытываемых им сейчас эмоций мало одного тела. Чувства, ощущения не просто переполняют, они раздирают его на маленькие части, поднимая температуру до предельного, выжигая изнутри.       Костенко входит медленно, но это не избавляет от странного чувства. Паша, напрягается, прикрывает глаза, руками сжимает столешницу и сам не замечает, как белеют костяшки. Дышит почти через раз, но чувствуя на макушке тёплую ладонь, мягко поглаживающую, вновь ощущая горящие губы на своей шее, старается расслабиться. Делает глубокий вдох, поворачивается через плечо, ища такие нужные поцелуи. Наобум утыкается губами в чужие губы, терзает их, стараясь отвлечься, сминает, упивается ими. Кривится, когда Костенко входит до конца, полностью заполняя его, задыхается, бессильно голову на стол укладывая.       Сергей даёт привыкнуть Вершинину к новым ощущениям, терпеливо ждёт. Воля и силы почти на исходе. В голове все туманом плывёт, самому неведомая пелена застилает глаза. Узость Паши сводит с ума, его судорожное дыхание, тихие всхлипы, только они и слышатся, разносясь будто у самого уха. Костенко чувствует слабую дрожь Вершинина, ведёт пальцами по цепочке позвонков, такой острой даже через ткань джемпера, оглаживает бедра, вновь тянется выше, доходя до лопаток, одаривая лаской их. — Если… — хочет начать Сергей, понимая, что дрожь не утихает. — Продолжай, — на выдохе, но уверенно обрывает его Паша, почти что приказывая.       Костенко подчиняется, потому что сам хочет. Делает первый толчок все ещё медленно, аккуратно, насколько это в его возможности. Правой рукой тянется к краю стола, в который так настойчиво вцепились пашины руки, накрывает одну из них; левой — придерживает за бедро. Дышит тяжело, шумно, челюсть сжимает — хочется быстрее, грубее, чтобы Паша имя собственное забыл. Рано.       Сергей, двигаясь маленькими толчками, старается найти нужную точку, пробуя под разными углами. Через пару проб находит, попадает, вновь ощущает дрожь Паши, но теперь верную, нужную. Вершинин задыхается на этом моменте, голову запрокидывает, глаза закатывает и благодарно стонет. Губы кусает и впервые сам поддаётся назад. С жутко медленными размеренными покачиваниями внутри, боль постепенно уходит. Привыкая к чувствительному трению, Паша начинает ощущать приятное.       Распирающее чувство заполненности кружит Вершинину голову. Каждый изгиб, каждое движение ощущается так явственно, так остро, так приятно-томяще, распаляя жар внутри, когда начинаешь желать такого нужного, быстрого, резкого, хаотичного движения. И Сергей, будто мысли его читая, ускоряется, входит более рвано. Руки свои устраивает на плечах Паши, сжимает, удерживая его на месте.       В кабинете до невозможного душно. Оба уже задыхаются от чувств, от ощущений, от близости, такой спонтанной, такой идеальной. Жар, охвативший их тела, дурманит голову, выбивает остатки здравого ума, подговаривая ускорить темп. Скулящие стоны Паши, до ужасного плохо скрываемые, его горячее в этой духоте, красивое тело необратимо манит к себе. Костенко сдаётся, как не сдавался никогда. Склоняется над парнем, целует утешительно в загривок, и после точно вгрызается в белоснежную, влажную солёную кожу, оставляя за собой память.       Паша восторженно всхлипывает, через силу отцепляет руки от стола, теперь удерживаемый за плечи благодаря Сергею, и заводит их за спину. Он разводит ягодицы, позволяя проникать ещё глубже, ещё сильнее, ещё грубее. Так, чтобы почувствовать его полностью.       Костенко ведёт от действий Вершинина. Сергей уже входит грубо, каждый толчок оттачивая, доводит парня до предела. Сам находясь уже на нем. Тянется рукой к члену Паши, обхватывает его, двигаясь в такт собственным действиям. Задыхается от чувств.       Вершинину хватает пары движений, чтобы излиться. Ему хочется вскрикнуть с почти нездоровым надрывом от переизбытка чувств, но он сам зажимает себе рот рукой, лихорадочно глотая воздух, содрогаясь всем телом. Сжимается и вокруг члена Костенко, заставляя от стягивающей узости и жара излиться следом, до скрежета сводя зубы и до красных пятен сжимая чужие бедра.       И будучи накаченным каким-то препаратом, оргазм для Паши ощущается словно иначе. До одури слаще, ярче, тягуче. Не оставляя за собой никаких сил даже на простой вдох, он разливается по всему телу тяжёлой негой. Вершинин бессильно обмякает на желанной горизонтальной поверхности, стараясь выровнять дыхание, но к нему неожиданно склоняется Костенко, напористо целуя.       Через плечо, лёжа на столе, целоваться неудобно, но Паша старается сильнее извернуться только бы чувствовать так полюбившиеся губы, горящие, чувственные и такие властные. И в этом поцелуе, наскребая несчастные остатки сил, Вершинин вкладывает все ожесточение, всю страсть и грубость, будто пытаясь насытиться этими губами, запомнить их каждое движение, каждую частичку. Но капитан вдруг до больного кусает за нижнюю губу, и Паша отрывается от него, смотрит в эти невозможно серьёзные, даже после произошедшего, зелёные глаза и понимает, что думы отягощают Костенко. Вершинин догадывается, о чем они, но, увы, помочь ему не в силах. Лишь мягко, совсем чутко целует, куда дотягивается — в щёку, убеждая, что все хорошо.       Ведь и у Паши одна мысль бьёт набатом, пожирая все внутреннее естество и вместе с тем пугая: возвращаться в своё настоящее он больше не хочет.