I. Сказка о бессмертной душе
В сумерках на чердаке завозились летучие мыши: вспыхнули красные бусины глаз, зашуршали крылья — ах, как засновали они в затейливых люкарнах! — а в тиши подвала, в прогорклом тряпье, среди покинутых людских забав — кукол, в чьих пыльных чепцах завелись пауки; выцветших альбомов и писем, перевязанных ветхими лентами — проснулась нежная, маленькая вампирша. На лице её — белом-белом, как у фарфорового ангела с отбитым нимбом — страшно темнели глаза, мертвенно алел рот: да, она была неживой, но всё же на диво хорошенькой девочкой. Отец и Мать ещё спали: её голова покоилась на его груди, и руки их были сомкнуты — но вампирша, пусть с её губ и сорвалось подобие восторженного вздоха, не осмелилась их поцеловать, как целовала уже три века с наступлением ночи. Они очнулись бы, а с ними — братья. Пусть спят до полуночи! — и она осторожно прокралась мимо них. Когда вампирша переступила порог детской, над которым много лет никто не вешал распятия, Тони не шевельнулся — прошлой ночью его мучили видения, а теперь они вернулись: рубин, тускло мерцающий на дне морском; скалы, солёные и бледные — и вода, что помутнела от мёртвой, чернильной крови. О, вампирша знала, что ему снится, ведь всё это она видела наяву — и потому улыбалась так горько. Она склонилась над Тони, заслоняя луну, и тёмно-золотые волосы упали ему на лицо. Ласково коснувшись его лба, она прервала тяжёлый сон, вот только касание её было ледяным и жгучим — как волны, терзающие утопленника. — Доброй ночи, Анна, — прошептал Тони, включая лампу. — Я рад, что ты пришла. Она не ответила — лишь робко легла рядом, прижавшись к нему всем телом, и сквозь толщу покрывала Тони чувствовал, как каменно холодны её изнеженные руки. Медленно, неясно комната полнилась сыростью гробницы — казалось, что плесень ползёт по базальтовым стенам: стало душно — и виной тому были не истлевшие кружева, не затхлый бархат платья, а прелый, землистый запах мёртвого тела. Но Тони не отвернулся, ощущая присутствие Анны, и сжал её ладонь в своей — сухой и горячей. — Рудольф ещё не проснулся, он спит долго. Я же пришла к тебе, как только село солнце — будто мёртвая невеста, что явилась к своему жениху. — Я ждал тебя, Анна. Что ты расскажешь мне сегодня? Твоя прошлая сказка — о том, как вы сводили с ума кладбищенского сторожа — просто прелесть! Анна помрачнела, задумавшись — но от растерянно-счастливой улыбки Тони её взгляд смягчился. — Есть одна сказка — или, быть может, невесёлая быль. Рудольф говорил тебе, почему мы хотим стать людьми? И дело не только в проклятии, что вынуждает нас мучиться, блуждая в тени могил, и алкать крови живых. Нет, дело вовсе не в этом! Хотя, признаться, без этой утомительной жажды бессмертие стало бы чуть менее невыносимым. — Анна как будто смутилась, но в тот же миг порывисто обняла Тони. — О, мой милый, как мы… как я мечтаю о человеческой душе! Видишь? — и она указала на стену, где в мягком свете лампы серела одинокая тень, но второй, обнимающей её, не было. — Тень — это тело души, но есть она не у всех. Нет её у сильфид — прозрачных, незримых дочерей воздуха, сотканных из тумана; нет и у никс, чьи хвосты усыпаны опаловой чешуёй: в бурю они раскачивают корабли — часто их видят на залитых водою палубах — и утаскивают на дно юношей. Это их обескровленные тела находят на берегу среди бесхитростных падальщиков… Нет души и у вампиров, — Анна нахмурилась. — Но у бессловесных созданий, чьё существование допускает Бог — у властителей руд подземных, у огненнолапых саламандр — не было души никогда! — а у нас была: бессмертная, человеческая душа. Её отнимает тот, кто дарит вечную жизнь. Знаешь ли ты, что мы в родстве с феями и призраками? С виллисами, чья кожа — влажный, искрящийся перламутр: они встают из могил и танцуют под месяцем, мечтая о любви. На них убор из мотыльковых крылышек и паутины, хранящей капли росы... — как они несчастны, как они хотят крови! Их души не принадлежат им — оттого они лишены покоя. — Как странно ты говоришь. Я знаю, Анна, что вампиры были людьми когда-то… Какой была ты? — Я смутно помню бытность свою человеком, но страдаю, думая об этом. Нет, милый мой! — Анна вдруг отстранилась и пристально посмотрела на Тони. — Ты совсем не знаешь меня, а ведь во мне так много человеческого! Я не такая, как мой старший брат — он давно пребывает во тьме и не испытывает жалости, раздирая когтями горло неосторожным: он пьёт кровь, пусть Отец и не велит нам этого делать. Не подходи к нему, он снедаем страстями и желает тебя с того мгновения, как увидел. Но не бойся, я не отдам тебя ему, — утешила его Анна, увидев, как Тони встревоженно коснулся болезненных, иссиня-багровых царапин на плече. — Что же… Я не такая, как мой младший брат — строптивое, но доброе дитя: он знает так много, но не ожесточился, и печальная мудрость того, кто живёт столетиями, не тронула его. Я уверена, что он, как и я, страдает от бессмертия, но мне редко удаётся проникнуть в его сердце: он молчалив, даже меланхоличен — и что это? Знак того, что в теле ребёнка томится усталый, зрелый ум, или он вспоминает то, о чём так хочет забыть? — О чём он вспоминает, Анна? Но она умолкла на полуслове, заслышав шорох замшевых крыл и звонкий скрежет щеколды. — Это Рудольф, — Анна легко вскочила и села в изножье кровати, спрятав улыбку за веером, и тотчас стала серьёзной. — Он никогда не даёт мне закончить сказку. — Здравствуй, сестра, — сказал Рудольф, как только крыло снова стало рукой. Он не показывался, прячась за шкафом, и опасливо-холодно, как волчонок, изучал комнату. — Много ли она открыла тебе тайн, Тони? О, я вижу в твоих глазах странную поволоку... А ведь я предупреждал тебя насчёт девичьих чар. Анна неслышно зашипела, но Тони не увидел, как в её алых устах показались зубы — острые и узкие, точь-в-точь кости неведомых тварей. Но Рудольф лишь насмешливо фыркнул. — Ах-ах! Неужели у нашей Анны наконец-то выросли клыки? В таком случае прошу прощения, я не хотел помешать вам... Так что она рассказывала? — усмехнулся он, не выходя из тёмного угла. — Нет, молчи, я знаю! Не верь её прекрасной песне: Анна всем говорит, что не жаждет крови — в отличие от нас, дикарей — но на деле она так же опасна, как и прелестна. Она не вспоминала о своей охоте? Бледное создание с лицом кротким и несчастным — как у плакальщицы, обречённой вечно скорбеть на могиле мёртвой девушки: как можно пройти мимо неё? Но когда её брали на руки, сжалившись над маленькой королевной, что рыдала в тени бузины — она благодарила их поцелуем в шею. И те, кто позволял себе сжалиться, не доживали до утра. — Когда это было! — нараспев ответила Анна, бросая на него гневные взгляды. — Я была жестоким ребёнком, но годы идут — и теперь во мне осталось мало детского. Всё, чего я хочу — вернуть свою душу: душу той бедной умирающей девочки, которую забрал Отец. О, я помню, как моя кровь запеклась у его рта, как я умерла, прислушиваясь к немому биению сердца — и как вновь открыла глаза во тьме гроба, прижимаясь к Матери. И всё было как прежде: но я была тиха, холодна — и в груди, где раньше таилась душа, было пусто. О, милый мой, как рано я умерла! Я не дожила до конфирмации, не подошла к алтарю, одетая в белое, будто бы подвенечное платье, и строгий епископ, весь в золоте и пурпуре, не начертил на моём челе благовонного креста… — Я слышу эту сказку уже триста лет и, признаться, она давно не трогает меня. От креста твоя кожа обуглится — вот и всё, — перебил её Рудольф. — Перестань мучить Тони: он сделает так, как ты хочешь, без мольбы и слезливых выдумок. — Вот как? — Анна оскорблённо сложила веер. — Я ухожу. Прощай, Тони, я вернусь завтра, а твой сон пусть оберегает мой драгоценный брат — и сам развлекает тебя. Тони не успел остановить её — и Анна, обернувшись летучей мышью, вылетела в окно: крылья её хлопали так гневно, что ему стало не по себе. — И вот так всегда, — не без раскаяния заметил Рудольф. — Будь у меня чуть больше такта, я не обидел бы Анну, ведь у неё изо рта катится жемчуг, когда она смеётся или рассказывает сказки. — Но что расскажешь мне ты? — вздохнул Тони. — Мне так не хочется засыпать, и Анна ушла, не закончив истории. Рудольф задумался — и потёр переносицу. — Я не умею рассказывать, — он пожал плечами, — и сказки мои похожи на записки мясника. Хочешь послушать, кого я кусал — там, в моей родной стране? Я кусал поэтов, слоняющихся по кладбищу: лица у них были бледные — бледнее надгробия, умытого луной — не знаю, о чём они думали, являясь на погост в сумерках, но кровь их была тягостна и уныла; я кусал монахов, пробирающихся по ночам в кельи — и всегда нападал со спины, чтоб не видеть их мерзких крестов: у-у-у, как жгла их кровь! — кол мне в сердце, если она не была наполовину святой водой; я кусал сторожей, обвешенных чесноком — только не думай, что вру! — и полночи скитался в чащобах, ища прогалины, где после заката распускался остролистый дурман — только он мог на время унять безумие, пробуждённое их ужасной, ядовитой кровью... Мне было так одиноко, что я не мог найти себе места, — вдруг сказал Рудольф. — И много лет прошло с той ночи, когда мы трепетали, как палые листья, ветром гонимые, и ждали на небе кровавый знак — но мне не становилось легче. И только сейчас я будто бы на миг смирился с проклятием рода. Рудольф склонился к нему, и их лбы соприкоснулись, а щёки Тони странно зарозовели. — Так вот, мне было одиноко, — продолжил Рудольф, и шёпот его был зол и нетерпелив. — Я осторожно заглядывал в незакрещенные окна — и, если в вазах не вяли цветы чеснока, и живые не спали, сжимая в тревоге распятие, я навещал их. Чудесное было время! Тогда благословенная императрица, пусть Господь на небесах, — Рудольф скривился, — хранит её величество, своей волей прекратила ту бессмысленную охоту, породившую предков Рукери и им подобных. Да! — и он хищно оскалился. — Суеверий и разорённых могил становилось меньше, а укусов — крохотных, едва заметных — больше. — Ты что-то недоговариваешь. И что случилось после, когда ты мог без страха являться к жертвам? Ты уже не так тосковал, верно? Рудольф замялся — и от смущения побледнел ещё больше: теперь он казался совсем серебряным. — Об этом… об этом я скоро расскажу тебе. Видишь ли, у меня есть дела до рассвета. А о чём я говорил? — да о том, что не страдаю из-за души, как Анна — порою мне плохо и больно, но вовсе не потому, что под сердцем шевелится пустота: как можно мучиться из-за того, чего нет? Не слушай вечерних песен моей сестрицы — она словно русалка, на закате встающая из воды: она поёт — и песней губит тебя, заманивает в омут. Забудь о душе — мы не сможем дружить, покуда ты цепляешься за неё. Сказав это, Рудольф перекинулся мышью. Он покружился под потолком, что-то просвистел на прощание (увы, смертные юноши обычно не сильны в мышином наречии и не понимают вампирских посланий) — и был таков, оставив Тони наедине с недосказанными сказками.II. Сказка о смертной любви
Когда Рудольф вернулся с охоты, тихий и угрюмый — лишь окровавленный ворот и манжеты выдавали его — родителей ещё не было: в гробу под замком ворочался Грегори, царапая бархатные стенки, и Анна, что задремала с безголовым медведем в руках, лукаво улыбалась во сне. Рудольф переступил через кукольный сервиз — весь в запёкшейся крови, и раскрытый дневник — весь изрисованный пронзёнными сердцами, как вдруг Анна очнулась. — Что же, дорогой брат, ты сумел поведать Тони о своих чувствах? — спросила она, восстав из сундука, набитого мягкой ветошью. — Не захотел ли ты вернуть себе душу? — И зачем мне душа? — огрызнулся Рудольф и злобно захлопнул крышку, едва не прищемив Анне пальцы. — Ведь не я желаю соединиться со смертным возлюбленным. — Невоспитанный мальчишка! Клыки и звериные когти не оправдывают твоих скверных манер, — воскликнула Анна. — О, я знаю, чего ты желаешь на самом деле. Ты ждёшь, когда Тони откажется от души и станет таким, как мы! — с этими словами она перебралась в его ящик и вкрадчиво зашептала. — Нет, этого не будет: Тони ни за что не станет вампиром. А потому вспомни, какие мучения причиняет любовь к смертному… Этого не должно случиться вновь. Будь осторожен: наш брат слышит нас — и, будь уверен, может опередить тебя. Вот что сказала Анна — и, отомстив за обиду, тотчас закрыла мраморные веки. Но Рудольф не смог заснуть в её объятиях — и весь день думал о неизбежном, слушая подвальные шорохи и скрипы, пока тревожный сон не настиг его. Он уснул, но в тот же миг проснулась Анна — и, ловко высвободившись из его рук, прокралась к двери: неоконченная сказка вертелась у неё на языке. — Доброй ночи, милый! — Анна влетела в комнату, отряхнув с крыльев воду, опустилась на кровать и приняла человеческий облик. Корона из водяных лилий венчала тёмную вуаль, которой Анна, точно чопорная вдова, была укрыта с ног до головы. — Слушай, какую славную поэму я для тебя написала!Я в гроб ложусь, мечтая о тебе,
Пью кровь — и от любви сгораю...
— О, Анна, твои стихи удивительны! — Тони перебил её, напуганный глубинным эротизмом поэзии. — Но сказки удивительней сто крат. Помнишь, ты обещала рассказать мне ещё одну? — Правда? — Анна опустила голову, и голубые кувшинки поникли. — Ах, не знаю… Станешь ли ты слушать сказку о любви? Юношей, сколько бы им ни было веков, подобные вещи не прельщают — им куда интереснее разговоры о философии и Боге. — Анна, пожалуйста! Ни единого упрёка, клянусь! — Так и быть, — сдалась она, — только пообещай мне молчать. Слушай! Это случилось в нашей родной стране — там, где в развалинах замков вьют гнёзда аисты, а дикий шиповник, оплетающий гробницы, белее кожи Матери. Это было давно — тогда у моего брата, моего любимого младшего брата, только-только выросли зубы: да такие острые, что даже я слегка боялась его. Он был дик, как зверёныш, и не мог примириться со смертью — казалось, что он помнит себя человеком и, лишённый жизни, погибает от тоски. Но Отец забрал его душу, а без души боль и страх забываются так быстро — и вскоре он утих, и я полюбила его за невоздержанность и смелость. — Но что случилось потом, Анна? — Не перебивай! Ты не рад будешь это знать, но я открою тайну, которую Рудольф так пытался скрыть от тебя. Однажды он уже... дружил с человеком, но это было давно, и печаль забылась, а ныне он будто бы хочет воскресить её в сердце, омертвелом и мрачном. Тони ничего не сказал, но его гордость и вера в исключительность их дружбы со страшным треском лопнули, как закалённое стекло. — Я видела его издалека, я не смела приблизиться! — иначе Рудольф пронзил бы меня пикой из кладбищенской ограды. Я смотрела издалека — и румянец его, и локоны цвета охры, убранные лентой, внушали мне… О, — Анна прижала ладонь к губам, — не внушали мне и десятой доли того, что я питаю к тебе! Я лишь хотела сказать, мой милый, что всё повторяется — и бессмертное дитя, являющееся к живому, чтобы снискать его дружбу или любовь, неизменно найдёт себе нечто похожее… Когда человек перестанет узнавать призрачного друга и увянет, как этот цветок, — тут Анна вложила в руку Тони тающую лилию, — нет ничего страшнее старости! — или, не дождавшись её, погибнет юным — что делать тогда? Увы, но вампир, пусть скорбь его и длится столетия, найдёт замену. И в тот час, когда мы — я и любезный мой старший брат — уходили на охоту, он не шёл с нами — и летел к нему. Да, он летел к нему! К тому, кто был так похож на тебя — Рудольф не расскажет тебе об этом, но столетия назад он держал за руку такого же смелого, прекрасного юношу. И он мог бы навещать его до поры, пока время не взяло бы своё — и возлюбленный его не вырос и не вообразил, что ночные полёты — всего лишь причудливые видения… И тоска бы его медленно, безболезненно угасла — и он вновь открылся бы чувству! Но прекрасный юноша умер. Не могу сказать, что явилось тому причиной — быть может, легчайшие, почтительные его поцелуи не были так невинны, как я думаю, и отняли у несчастного кровь; или, быть может, ночной воздух, ледяной и влажный, поселил в его груди боль — но он умер, и я видела, как белоснежный гроб, что покоился на плечах толпы, облачённой в чёрное, будто бы плыл во тьме. Они положили его в саркофаг и оплакали, и то была истинная смерть — он не воскрес, залитый лунным светом, и не вышел к нам из гробницы: то было страшным напоминанием о нашем бессилии. Я не знаю, что чувствовал мой брат, но клянусь, что это было страшнее собственной смерти — не в ту ли минуту он проклял бессмертие, но тотчас же в ужасе отступил в его тень?.. А во́роны — эти несносные сплетники! — тут же раскаркались: дескать, родные юноши что-то заподозрили — и вынесли его из родового склепа, и похоронили на монастырском кладбище, в святой земле. — Почему он не обратил его? — Мертвецов не обращают, мой милый, яд бессилен в мёртвой крови, — тоскливо улыбнулась Анна. — Отец мой обратил Мать, когда она билась в гробу и ломала ногти, и выла, ведь смерть её была лишь сном… Ну так вот! Юноша покинул его, и с тех пор Рудольф бродил в печали у соборных стен, не смея войти, поскольку чугунный крест на вратах обители внушал ему безотчётный страх. Отец и Мать звали его из-под чёрного полога леса и протягивали руки, а мы молчали, поражённые его горем. И с тех пор, как бы ни были безобразны наши ссоры, мы не напоминали ему об этом. Вот всё, что я знаю — да и об этом мне рассказали цветы за оградой монастыря: под землёй они перешёптывались с первоцветами, что проросли в очах бедного юноши. Как ты думаешь, отчего его похоронили в освящённой земле? Они боялись! Боялись, что их возлюбленное дитя воскреснет одним из нас. Но этого не случилось — и с той поры печали моего нежного, моего чудесного младшего брата не было конца. До поры, пока он не встретил тебя! И оттого он не хочет вернуть себе душу, оттого боится расстаться с бессмертием — он хочет, чтобы и ты стал вампиром. Признаться, и я того желала, когда только узнала тебя, но захочешь ли ты быть бессмертным ребёнком?.. — и, будто зная ответ, Анна печально покачала головой. — Верни мне душу! И тогда я смогу приходить к тебе золотым полуднем, когда солнце отражается в теплой, медвяной траве, и в венах моих будет течь кровь, и венок из полевых цветов, а не склизких, хладных лилий будет на моей голове… И Рудольф, — добавила вдруг она и крепко сжала ладонь Тони, — не будет более тосковать. Он бродит ночами, как призрак, и страшно боится смерти! — пусть и знает, что наше подобие жизни отвратительно и нелепо. Так будет лучше для всех нас. И, надеюсь, он об этом не узнает. Как же Анна обманулась! — в ту ночь Рудольф висел за дверью, дожидаясь её исчезновения — и слышал каждое слово. Лишь только Анна покинула Тони, оставив за собой след из оборванных лепестков, Рудольф влетел к нему — и встал у двери, взволнованный и молчаливый. Тони опустил глаза: он понял, что сказка была не для него одного. — Я знаю, что Анна тебе всё рассказала, — Рудольф смотрел нервно, исподлобья. — Но знай, что она невозможная выдумщица — и верить ей нельзя, все её сказки — ложь и домыслы. Что касается души... Думаю, будь я человеком, то был бы счастлив, если бы те, к кому я... привык, обрели душу, а не мучились без конца, согреваемые лишь звёздным светом, но я вампир — и уже давно позабыл о ваших смертных глупостях. Я умру, ты умрёшь — кому от этого будет легче? Быть бессмертным — страшно, но знать, что вместе с душой придёт смерть — ещё страшнее. Зачем она? Она лишь помешает нам быть вместе — эта жестокая, дурацкая штука. Подумай об этом, если мы отыщем камень. И Рудольф, зажмурившись, коротко поцеловал Тони в лоб. — Стало быть, сегодня истории не будет? — Тони до последнего пытался быть невозмутимым. — Мне больше нечего рассказать. И, кажется, нет никакого смысла — ведь выбор ты уже сделал, просто не хочешь в этом признаться. И правда: выбор Тони сделал — и даже колкая, отчаянная исповедь не смогла его переуверить. Днём он спустился в подвал, где самовольно устроил вампирам гробницу. Анна спала в сундуке, сложив руки на груди — и была хороша, как графиня, возлежащая в гробу, полном крови и роз. Рудольф спал поодаль, свернувшись в ящике с могильной землёй, и Тони не видел его лица — но так было легче. Он крался тихо — тише не мог, однако белая рука Анны всё же схватила его запястье. — Что ты делаешь, Тони? — сонно прошипела она. — Днём в подземелье являются только охотники на вампиров, смердящие чесноком и прячущие колья в рукавах. — Нет-нет! Я пришёл сказать, что разгадал твои сказки, Анна. Я знаю, где камень, и верну всем душу, если на то будет ваша воля. А если нет... — и он покосился на Рудольфа. — Я никогда не забуду вас, пока за мной не придёт смерть, и ни за что не позволю себе думать, что вы — мой сон. — Я рада, что ты понял меня, — Анна улыбнулась и, поманив к себе, ласково поцеловала его в щёку. Ох и холоден был поцелуй мёртвой! Вместе с ним в сердце Тони будто бы вонзилась тонкая игла — и уколола то, что до сих пор стыдливо в нём пряталось. Он вспыхнул, отпрянув от Анны, и чуть было не упал в ящик Рудольфа, а она лишь засмеялась — и стеклянный её смех, отскакивающий от сырых стен, был чудо как сладок. «Боже мой, как тяжело! Рудольф был прав тысячу раз, — думал Тони, взбегая по тёмной лестнице. — У меня внутри угли помешали кочергой... Должно быть, это и есть душа».