***
— Сукуна, чего ты добиваешься? Двуликий знал, что его сосуд не особо блещет умом, но не ожидал, что тот буквально воспримет глупую надпись на картинке из твиттера. «Вместо того, чтобы воевать со своими демонами — подружись с ними»? Жалкая попытка. Но человек стоит посреди кошмара, по колено в крови и грязи, и смотрит вверх, обращаясь к Сукуне. Без дрожи и страха, без гнева и волнения — со спокойным любопытством. Раньше он так себя не вёл. По щелчку пальцев поле битвы расплывается и сменяется на привычный костяной тронный зал. Мальчишка не дёргается даже тогда, когда на него проливается кровь с огромных рёбер над головой. Он шагает вперёд, прямо к горе костей и бычьих черепов, на вершине которой, развалившись, восседает Сукуна. Поскальзывается, спотыкается, чуть не падает, но упрямо идёт вперёд и смотрит пристально глаза в глаза. Интересно. Рывок. Губы расползаются в хищном оскале, когда острые ногти впиваются в шею человека, медленно пробираясь глубже, раздирая. Язык проходится по клыкам, когда горячее и сладко пахнущее заскользило по пальцам и ниже по ладони, к запястью. Человек вздрагивает, но быстро возвращает спокойствие, только морщится от боли. — Скажи мне, Сукуна, чего ты добиваешься? — он говорит свободно и доверчиво, чуть дёргает уголками губ. Он гладит кончиками пальцев руку, сжимающую его горло. Кожа человека — смуглая, горячая, как уголь. Кожа проклятия — бледнее на пару тонов и холодная, как снег. Сукуна теряется на мгновение, после чего сжимает хватку сильнее. Мальчишка глухо шипит и булькает. — Что за вопросы? — одно лёгкое движение и тело отлетает в костяную гору и болезненно всхрипывает при падении. Сосуд — крепкий, нет ничего удивительного в том, что он поднимается, сжимая разодранную шею и отплёвываясь. На нём невидимая цепь, другой конец которой в руках у Сукуны, но он не выглядит побеждённым, подчинённым. — Ну знаешь, — начинает он, сделав тяжёлый и твёрдый шаг в сторону двуликого. — Хочешь захватить мир — понятно. А что потом? Какая у тебя цель? Только не говори, что всё ради развлечения — ни за что не поверю. У такого должны быть причины куда более веские, чем скука. Сукуна дёргает бровями и заходится в хохоте. — Ну ты и отмочил, малец, — он подлетает к мальчишке и дёргает его лицо за подбородок к своему. — Я — проклятие, мне не нужны причины и смыслы. А мальчишка будто того и ждал: тянется ближе и гладит горячими-горячими пальцами по татуировкам на запястьях. И улыбается, тепло и по-доброму, будто ребёнку. — Но ведь когда-то ты был человеком. Сукуну будто током пронзает. Хруст — и тело со свёрнутой шеей падает ему в ноги, после чего заходится рябью и исчезает. Итадори Юджи просыпается в реальности.***
Сукуна знает, что когда-то давно, больше тысячи лет назад был человеком. Знает, но не помнит. Ничего не может вспомнить, как бы ни старался. Он убеждает себя, что важны только оставшиеся пальцы и будущее, нет смысла ворошить то, что давно истлело. Но слова сосуда всё крутятся-крутятся, как ни старайся их выкинуть. Он — проклятие, ему не нужны смыслы, чтобы что-то сделать. Он заперся в своих владениях, только наблюдает через глаза мальчишки. За тем, как он ест на завтрак сладкие моти, огребая за это подзатыльники от рыжей девчонки. За тем, как валяет дурака вместе с шестиглазым. За тем, как обменивается мангой с чернявым владельцем Десяти Теней. За тем, как он тренируется и поражённо кричит, когда не удаётся использовать Чёрную Вспышку. Сукуне он кажется только научившимся не трястись на собственных лапах щенком. Мальчишка постоянно в движении, в водовороте эмоций, которыми захлёбывается Сукуна. Он наблюдает и всё больше вязнет в ощущении жизни. Пытается зацепиться за чужие чувства и вспомнить, как это — быть человеком. Перед глазами зеркало. В зеркале — высокий молодой мужчина в традиционном бело-синем кимоно. Служитель храма. У мужчины нетипичная фарфорово-бледная кожа и серые глаза. Длинные светлые волосы собраны в косу. Так не может выглядеть японец. Сукуна вспоминает, что именно так он выглядел до того, как стал проклятием. Вспоминает другого мужчину в чёрном кимоно и чёрной же, замысловато расшитой хаори. На поясе он носил дорогую катану. Он был единственным, помимо других служителей храма, кто разговаривал с Сукуной. Почему — тоже не помнит. Ни почему его игнорировали другие, ни почему не игнорировал этот человек. И вспоминать не хотелось, слишком уж странно тянуло внутри от всех этих образов из прошлого. Грусть и тоска — прерогатива людей, а он — не человек. Лучше бы прошлое оставалось в прошлом. Только закрываются глаза — как снова возникают дымчатые воспоминания. И прогнать их не получается. Хочется разбить зеркало и сломать мужчину с катаной, вынудить его совершать харакири раз за разом, лишь бы не смотреть на него, на улыбки, подаренные тому, кем Сукуна был когда-то давно. Воспоминания — не сны, над которыми он имеет власть. Мужчина продолжает улыбаться, не-Сукуна продолжает улыбаться в ответ и от этого вместо крови по венам тянутся иголки, сковывают пальцы, которые никак не могут дотянуться и разорвать, развеять, стереть. Он не хочет, не должен, не может собирать эту мозаику, но продолжает слепо шарить в поисках следующего кусочка пазла. Чёрт бы побрал его глупый сосуд. Слишком много ночей за последнее время мальчишка проспал без кошмаров.***
— Ты целую неделю устраивал в моих снах мясорубку, чтобы спросить у меня это? Серьёзно? — мальчишка смахивает с лица ошмётки чьего-то тела и смотрит раздражённо. Сукуна смотрит на него со своего трона и осознаёт, что метафорическая цепь на шее сосуда разорвана и бесполезной грудой металла валяется между ними. Пацан стоит прямо, расправив плечи и вздёрнув подбородок, смотрит как равный на равного. Он совсем не выглядит нанизанной на иголку бабочкой и это восхитительно — тем приятнее будет его ломать. Позже. — Могу вернуть обратно, хочешь? — движением пальца мальчишку сбивает с ног, погружая с головой под толщу кровавой воды. Он барахтается и пытается вздохнуть, не нахлебавшись, но это совсем не весело. Сукуна не хочет этого, он хочет ответа на свой вопрос. Он отпускает сосуд и вальяжно спускается по черепам пока тот одновременно отплёвывается и пытается вдохнуть побольше воздуха. Он посеревший и измученный, но не боится ни капли, только смотрит исподлобья рассерженным волчонком. — Ты будешь отвечать на мой вопрос? — нога опускается пацану на грудь, но давит не слишком сильно, чтобы не упал обратно в кровь раньше времени. — Каково это — быть человеком? — Так ты не помнишь? — озорную улыбку хочется размазать ударом, раскрошить зубы и вырвать язык. Позже, всё позже. — Не помню. — Ну… — Сукуна едва не дёргается, когда горячие пальцы ведут по стопе, обводя лямки сандалий, скользят к пятке и, поднявшись вверх, смыкаются вокруг лодыжки. — Это касаться других не для того, чтобы сделать им больно или унизить. Двуликий приподнимает бровь, но не двигается. В этот раз он позволит, но только в этот. — Представь себе, — мальчишка говорит вкрадчиво, будто объясняет детсадовцу очевидные истины и легонько поглаживает. — Это общаться и шутить друг с другом. И друг над другом, и не для того, чтобы задеть, а чтобы посмеяться вместе. Ты же не просто закрылся, а наблюдал за мной всё это время? Значит видел, как мы общаемся с Кугисаки и Фушигуро. Это называется — дружить и это очень по-человечески. Сукуна только смеётся и чуть сильнее надавливает ногой, пока её твёрдо не опускают, цокнув обиженно. — Ты сам попросил меня объяснить! — мальчишка лениво поднимается на ноги и разминает спину. — К тому же… Видишь? Ты тоже умеешь смеяться как нормальный человек, а не как безумец. — Я просто смеялся, пацан! — Двуликий приближается и хмыкает, проводя острым ногтем по смуглой щеке вниз, прямо к шее. Он хорошо помнит, какая она хрупкая и как сладко пахнет кровь, струящаяся по его пальцам. Хочется повторить. — В том-то и смысл, Сукуна! Просто смеяться, просто есть всякие вкусности и смотреть фильмы весёлой компанией, просто ставить цели и достигать их! — Просто захватить мир потому, что хочешь и можешь, — губы растягиваются в ухмылке, а рука сама собой даёт ощутимый, но не болезненный подзатыльник. Эта глупая непосредственность забавляет. — Это другое. Когда ты на вершине, тебе больше некуда стремиться. Дальше — ничего нет. И никого. Мне кажется, это очень пусто и одиноко. — Тебе-то откуда знать? — под кожей снова иголки. Начинает раздражать. — Ниоткуда. Просто я так думаю, — мальчишка перехватывает царапающую ключицы руку, сжимает запястье, обжигая. Взгляд у него тоже пылает. — Ты не похож на того, кто делает что-то просто так. Не получилось вспомнить? Сукуна цыкает и вцепляется в волосы, приподнимая до уровня своих глаз, вынуждая встать на цыпочки и шипеть от боли. — Да с чего ты взял, что я пытался?! Тот хихикает нервно и через силу, тыкает пальцем Сукуне между бровей. — Иначе этого разговора бы не было. Через мгновение тело оседает вниз, а голова с застывшей дебильной улыбкой остаётся в руке у Сукуны. Итадори Юджи просыпается и потирает занывшую шею.***
Он служитель храма в деревеньке в провинции Хида. Он же — шаман, изгоняющий проклятые души, созданные людскими страданиями. У него есть старший брат — красивый черноволосый мужчина, успевший прославиться, как умелый воин. Будущий глава клана и гордость отца. Он видит брата нечасто и никогда с ним не заговаривает — запрещено. Брат на него не смотрит вообще, только сжимает рукоять катаны, когда проходит мимо храма. Он — сын влиятельного мужчины и неизвестной погибшей родами крестьянки. Его принесли родственники умершей женщины, в надежде отдать за еду и, если повезет, за работу в богатом клане, согласные на самую чёрную. Он — ошибка. Позор. Выродок. Ублюдок. Он — чудовище, которому милостиво сохранили жизнь, чтобы охотился на других чудовищ, пока те его не убьют. Неудивительно, что его боятся и презирают все, кроме монахов и таких же, как и он сам. Удивительно, что не боится тот мужчина, что заходит каждый день в его храм. Он частенько приносит с собой свежую выпечку или какие-то милые безделушки. Они иногда спаррингуют на деревянных мечах, иногда в рукопашной, ведут шуточный счёт побед. Они спаррингуют за то, кто следующий будет покупать лапшу на двоих и не-Сукуна рад тратить своё скромное жалование на обеды. Мужчина часто обнимает, часто дёргает длинную светлую косу и улыбается. Это приятно и заставляет дрожать, прятать взгляд. Однажды после ярмарки он дарит красивую заколку. После того дня, она каждый день скрепляет волосы, а мужчина улыбается совсем счастливо. Кажется, что светится. Сукуна не может понять, почему продолжает прокручивать новые воспоминания, которые удалось собрать. Не понимает, что он чувствует, почему его руки потряхивает и что-то невидимое сжимает горло. Очень хочется, но никак не получается вспомнить имя этого мужчины. Это кажется важным. Это кажется ответом. Мужчина — самурай, вот, что известно. Он каждый день медитирует в додзё при храме, поэтому они встречаются так часто. Его считают сумасбродным потому, что он общается с не-Сукуной так же, как и со всеми остальными. Ему плевать на всё, благодаря происхождению и идеальной службе такое маленькое безумство никак не скажется на карьере. Не-Сукуна ему нравится, искренне нравится. И от этого почему-то тянет ещё сильнее, хочется улыбаться, а в глазах резь. Испытывать все эти эмоции — прерогатива людей. Сукуна — проклятие и им движет жажда и жадность. Но когда-то он ведь был человеком.***
*** — Ты какой-то странный в последнее время, — мальчишка топчется у горы черепов и потуги подобрать слова забавно отражаются на лице. — Тебя что-то не устраивает? Соскучился по кошмарам? — Сукуна отвечает лениво и выдыхает, прикрыв глаза. Чёртовы воспоминания разбередили что-то странное, знакомо-незнакомое. И он не знает, хочет ли дальше распутывать этот клубок. — В конце концов это ты виноват. Так что терпи. — Ну наколдуй тогда лавку, посижу хоть рядышком, — человек поднимается вверх и улыбается как-то застенчиво. Раздражает. Ерошит Королю проклятий волосы так, будто он — давний друг. — Хочешь сидеть? Сиди! Оказавшись на коленях Двуликого, тот выдыхает напряжённо и рвано, но вырваться и отскочить не пытается. Смотрит прямо, ожидая подвоха, и, не дождавшись, по-хозяйски усаживается удобнее и расправляет несуществующие складочки на кимоно. — Да ты, я смотрю, совсем страх потерял! Мальчишка снова тянет улыбку и немного совсем розовеет щеками, почти незаметно в полумраке. — А чего мне бояться? Ты стал куда человечнее. Не встреваешь в разговоры и перестал портить мои сны. — И это тоже твоя вина, Итадори, — Сукуна шепчет прямо на ухо и прокусывает клыком мочку, слизывая горячие, действительно сладкие капли. Почему он не делал этого раньше? Тело в его руках вытягивается в струну, но вместо того, чтобы попытаться отстраниться, ёрзает и несмело зарывается пальцами в волосы, ерошит и слегка тянет, вызывая незнакомую, или просто давно забытую волну мурашек по позвоночнику и прямо вниз. — А вот теперь ты меня пугаешь. Кто ты и что сделал с моим личным демоном? — смеётся глухо и подставляет шею под укусы, довольно выдыхает, когда клыки прокусывают кожу и сильнее сжимает руку в волосах. Второй рукой ведёт по татуировкам на запястье Сукуны и медленно скользит дальше под кимоно. — Хэй, ты ведь не для тисканья меня сюда затащил? — Как знать, — мурлычет Двуликий и пытается прочувствовать каждое мгновение. Такое новое и смутно знакомое. Касаться без цели сделать больно. Говорить не для того, чтобы унизить. Очень просто и слишком сложно. Привычка быть тем, кто ты есть въелась в кости и отодрать едва получается. Получается, пока Идатори тут и не вырывается, отвечает невинной лаской на язык с зубами на шее и сильную хватку на бёдрах. И-ТА-ДО-РИ Фамилия приятно катается на языке, а шёпотом в красное ухо заставляет мальчишку вздрагивать и ворчать о неожиданностях. — У тебя был кто-нибудь близкий? — спрашивает внезапно, отстраняется немного, чтобы посмотреть в глаза, а пальцами продолжает гладить впадинку у локтя. — Не твои последователи или те, кто тебя боялись. А дорогие. Те, кто с тобой потому, что хотят. Сукуна облизывается и думает сказать какую-нибудь гадость в ответ. Вместо этого спотыкается о серьёзный и открытый взгляд. — Был кое-кто. Человек. Мужчина. Аки. — имя само соскальзывает с языка и парализует. Мальчишка кивает и утыкается носом в шею и, кажется, невесомо ведёт губами по татуировке. Сукуна слишком напряжён, чтобы понять. Поперёк горла ком, а в груди трепещет, вот-вот разорвётся. Вдох шумный и слишком тяжёлый, а в глазах снова резь. Почему-то всё расплывается. — Без предмета не бывает тени, — бормочет Итадори и обнимает крепче. — Мне жаль. Хочется спросить — почему? Хочется сдёрнуть и отправить в полёт, чтобы наглотался кровавой жижи. Хочется накричать, рассмеяться, сказать, что это — ничего не значит. На шее будто скользит удавка, по венам — спицы. Сукуна обнимает человека на своих коленях крепко, до хрустнувших костей и сдавленного дыхания. Молчит и поддаётся ласкающим пальцам на загривке. Не видит ничего перед глазами, пусто и темно, но всё равно почему-то давит и царапает. Откуда это всё? — Как твоё имя? — шепчет у уха, согревая дыханием, вытаскивая из черноты. — А то ты не знаешь, — голос хрипит и едва не срывается. Перед человечишкой. Сосудом. Да плевать. — Мне интересно твоё имя, настоящее. До того, как ты стал Рёменом Сукуной, демоном провинции Хида. Передёргивает. — Не помню. Итадори Юджи просыпается в поту, а после долго гипнотизирует стену на кухне, жуя кажущиеся совершенно безвкусными моти. Зашедшая попить водички сонная Кугисаки смеряет его строгим взглядом и молча притаскивает из комнаты заныканную от Годжо-сенсея банку пива.***
Не-Сукуна сидит в темноте своей комнаты при храме и отрезает волосы. Перед глазами мутно, щекам влажно. Он помнит, что нужно сделать, каждую строчку из того свитка. Он ничего не теряет и почти ни о чём не жалеет. Если ничего не получится — он встретится с Аки, а если получится — умоется страданиями тех, кто отнял смысл. Мужеложец. Так называли Аки, оплёвывая и кидаясь камнями. Повесили, как опустившегося. Не отрубили голову, быстро и безболезненно, чтобы потом не-Сукуна мог отмыть с тела кровь и похоронить достойно. Брат кричал громче всех, опозоренный собственным самураем. Будто что-то было кроме робких поцелуев на заднем дворе храма. Если всё получится, именно с брата он и начнёт. Продолжит отцом, породившим его и бросившим. Всю деревню затопит кровью, всю страну, отвергнувшую, омоет. Он садится перед зеркалом и вырезает ножом по лицу линию за линией. Неровные, шипящие болью. Спускается ниже к плечам и груди — квадраты, круги. По мокрому и липкому лезвие скользит, хотя руки почти не дрожат. Разве что от холода. Аки больше нет. Согревать некому. Они кричали, называли «ублюдок» и «падаль». В лучшем случае цедили «шаман», относясь как к оружию. Только Аки называл его по имени, шептал на ухо, обнимая, выдыхал в губы и выстанывал в поцелуй. Лезвие выводит полосы на запястьях, изо рта вылетают заученные слова. Тело раздирает, разрывает, заполняет проклятой энергией, но он не замолкает ни на секунду. Раны горят, расползаются и чернеют. Сукуна смотрит на себя в зеркало, на четыре красных глаза, на формирующиеся две дополнительные руки, и опускает веки. Они все видели монстра — монстра и получат.***
Вместо крови и горы черепов — безликая комната, освещённая голубыми свечами, с огромным татами по центру. Среди вороха подушек — распластанный Сукуна в распахнувшемся на груди кимоно. Он слышал, как вошёл Идатори, но не шевельнулся. — Типа тут ты спишь? — спрашивает, осматриваясь. — Уютненько. — Месть, — хрипит Сукуна. — В смысле? — мальчишка подходит ближе и смотрит сверху вниз, скользит взглядом по татуировкам на груди и возвращается к глазам. Сукуна чувствует сдавливающий ошейник на собственной шее, поводок от которого у стоящего над ним юнца. Смешно. Ломать-сшивать-перекраивать его душонку больше не хочется. — Ты спрашивал, чего я добиваюсь, чего хотел изначально. Мести. Они убили дорогого мне человека, — слово за словом выцеживается с болью. В глазах туманится и режет. Итадори неуверенно опускается рядом, забираясь с ногами. Босой. В одних только пижамных штанах. — Я знаю. Ещё в прошлый раз понял, — ведёт горячими пальцами по татуировкам на ключицах и опускается к груди. Оттуда Сукуна однажды вытащил мальчишкино сердце. — Прости. Сукуна подрывается и привстаёт на локтях. По щекам мажет мокрым, и он встряхивает голову. Следит, как Итадори таращится и тяжело сглатывает. — За что? — Это ведь я виноват. Я вынудил вспомнить, — смелеет и склоняется ближе, прижимаясь лбом ко лбу. Пламенным к ледяному. И шепчет задушено, искренне — Прости. Пальцы зарываются в волосы и ерошат ласково. — Посмотри на меня, — отстраниться тяжело, будто магнитом притягивает. — Юджи, посмотри на меня. Карие глаза тёплые. Ни страха, ни ненависти, только сожаление. Это ведь искренне, потому что он хочет. Сидит рядом потому, что хочет быть рядом и подставляться поглаживаниям. Его можно считать близким? Если хочется, чтобы так и было? Сукуна тянет его вниз и целует. Не так, как целовал мужчин и женщин, которых растлевал прежде, чем оборвать жизнь. Он целует Итадори Юджи медленно, боясь спугнуть, хотя и знает, что малец не из трусливых. Сминает губами губы мягко, массируя кожу головы, прикусывает только после того, как получил ответ. Во время вздоха скользит языком от уголка в уголок, предупреждая, давая возможность отстраниться. Итадори Юджи опрокидывает его на спину и углубляет поцелуй первым. Он младше, намного младше, ниже ростом и уже в плечах, но всё равно настойчиво придавливает к татами и скользит языком по чуть выступающим клыкам, по нёбу, сплетается с отзывчивым Сукуной. — Юджи… Юджи! — стонет между вздохами и нехотя чуть отодвигает распалившегося парня. Облизывает зудящие, распухшие губы. Как он мог забыть это ощущение? — Скажи… Ты хочешь? Лицо того раскрасневшееся, блестящее от пота, серьёзное. Он молча берёт руку Сукуны, тянет вниз, прямо ко вставшему члену. Ткань пижамных штанов у головки влажная, пальцы сами собой сжимают в ласке. Итадори не сдерживает глубокого стона и чуть прогибается в спине. — Тогда… — Сукуна сглатывает и тянет пояс кимоно, развязывая. Под жадным взглядом, скользящим по обнажившемуся телу, становится жарко. — Возьми? — Ты серьёзно? — краска на смуглых щеках становится насыщеннее, язык облизывает пересохшие губы. — Более чем, — длинные ногти легонько царапают по румянцу, опускаются ниже, оставляя белые полосы, обводят ключицы, задевают и чуть сжимают сосок, спускаются к напрягшемуся прессу. — Я хочу. Итадори кивает смущённо и озирается в поисках, пока Сукуна, приподнявшись, кусает и зализывает его шею. Без крови, без боли, только с небольшими следами. Потому, что так хочет. — У тебя есть масло какое? Господи, ты что как в первый раз! Чтобы больно не было. — Ну вообще-то… — горло сдавливает сухой кашель, лицо отчаянно горит. — Я в первый раз. — Да быть такого… А как же? — мальчишка раскрывает рот и лупит глазами, как рыба. Забавный, что хочется улыбаться, милый. — С ними мне было плевать, — улыбается и объясняет как маленькому, поглаживая плечи, чуть царапая. Хотя сам чувствует, что горит от смущения. — А так — в первый раз, правда. Масло, говоришь? Щелчком пальцев создаётся бутылёк с маслом, как те, которые использовались в храме, только без запаха. Юджи сглатывает и откупоривает крышку, но вместо того, чтобы смочить пальцы, снова целует, прикусывает губы и спускается по шее языком, ведёт по татуировкам, в отместку прикусывает сосок, вызвав глухой стон. Усмехается и всё медленнее ведет кончиком носа ниже, перемежая с поцелуями. — Разведи ноги, — командует хрипло и, дождавшись исполнения, без предисловий облизывает налившуюся головку члена, слизывает солёные капли смазки и резко заглатывает. Не глубоко, но Сукуну всё равно подбрасывает вверх, заставляет совершенно недостойно всхлипнуть. Что с ним, чёрт возьми, сделал этот мальчишка?! — Юджи, — шепчет и впивается ногтями в плечи, когда тот проводит языком по стволу, надавливает на уретру и снова берёт в рот, сжимая губы. — Юджи… Юджи, Юджи! Смазанный в масле палец робко дотрагивается до входа, массирует по кругу и аккуратно проникает на одну фалангу. Замирает, пока губы и язык сминают головку члена, отвлекая от неприятных тянущих ощущений. — И где ты такому научился, малец? — хрипит Сукуна, пока палец скользит внутри глубже, быстрее, жарче. — А вот, — улыбается хищно, облизывает губы и без предупреждения заглатывает полностью, тут же вставляя второй палец. Сукуна скулит и пытается не слишком подаваться вперёд, не хочет, чтобы Итадори подавился, чувствует сильные пальцы, сжимающие бедро. Было бы здорово, если бы остались синяки. Пальцы движутся то медленно, то быстрее, лаская, растягивая, задевая что-то острое, электрическое внутри. Так, что хочется подмахивать, стонать бесстыдно и извиваться под мальчишкой, вымаливать ещё, больше. Чтобы тянуло, чуть больно, но горячо и до дрожи. К двум пальцам добавляется третий. Итадори выпускает изо рта член и, замедлив движения, подаётся вперед, чтобы смотреть в глаза. — Все те люди, что сделали тебе больно — мертвы, — хрипит, продолжая двигать пальцами, глядя непозволительно серьёзно. — Знаю, — в глазах снова режет и хочется прекратить уже, слиться полностью, почувствовать, что это такое. — А если кто-то из них выжил — я лично помогу тебе их прикончить. — Чушь не неси, — то ли смех, то ли всхлипы. — Серьёзно. Они не должны жить. Люди не должны столько жить. Особенно если по их вине произошло столько ужасного. — Юджи, хватит! Заканчивай… — Но это важно! — пальцы внутри замирают лишь на секунду, после чего толчки становятся мягче. — Любовь — это любовь. За неё нельзя стыдить, за неё нельзя убивать. Он наклоняется и целует глаза Сукуны, по очереди каждый. Почему так мокро? — Но это всё закончилось. Слышишь? В наше время ты можешь любить кого угодно. А кто скажет что-то против пусть идёт нахер! — Даже проклятие? — смех выходит совершенно жалкий, булькающий. Сукуне за себя почти стыдно. — Ты — не проклятие. Проклятия не чувствуют того, что чувствуешь ты. Проклятия не плачут, — Итадори касается губами губ почти невесомо, смешивая их тяжёлое дыхание. — Ты — человек. Сейчас ты — человек. Сукуна давится всхлипами и не замечает, как пальцы выскальзывают, как его приподнимают и просовывают под поясницу одну из многочисленных подушек, отстраняются ненадолго, чтобы стянуть штаны. — Можно? — мальчишка улыбается робко, будто всё это проделал не он, будто головка не его члена застыла у растянутого входа. Человек отвечает улыбкой на улыбку, гладит костяшками пальцев по пунцовой, чертовски горячей юношеской щеке, обвивает за шею и наклоняет ближе для поцелуя. — Можно, — выдыхает в губы. — Дай мне почувствовать себя человеком. Толчок. Не больно, ни капли. Очень тесно, чуть тянет, даже царапает. Чертовски жарко. Стон глушится поцелуем, клыками, впившимися в губу до крови, языком, зализывающим ранки, просящим прощения. Итадори дышит шумно, целуется крепко, в глаза смотрит прямо, переполненный желанием. И толкается преступно медленно, заставляя извиваться и неловко подмахивать бёдрами, чтобы получить больше. — Юджи! — Сукуна тянет за волосы и обнимает ногами за талию. — Пожалуйста! Тот, будто только этого и ждал, срывается, двигается рвано, кусается в губы, в шею, по ключицам, оставляет следы. Прерывается только чтобы закинуть ноги Сукуны себе на плечи и притянуть ближе, чтобы ярче и глубже. Сгибает его пополам чтобы наклониться и выпить стоны. — Юджи! Юджи…. ЮджиЮджиЮджи, — в полубреду стонет Сукуна и сгорает, переплавляется в бесконечном жаре. Не стыдно, не страшно. Он этого хочет. И чувствует-чувствует, то, что чертовски давно не чувствовал, чего никогда не чувствовал. Чувства — прерогатива людей. Как только мозолистая рука сжимает сочащийся смазкой член, его разрывает, размазывает, распыляет на атомы и собирает заново. Перед глазами — белые вспышки, в теле приятная слабость и дрожь. Никаких спиц и иголок. Рядом укладывается влажное, обжигающее тело, сгребает его в объятия и целует в лоб. Глаза снова режет, в этот раз не так больно. — Как ты? — спрашивают выдохом в кромку волос. — Чувствую себя живым, — усмехаются. — Юджи? — М? — Имя. — Мм? — Имя. Дай мне его. Крепкие руки стискивают его сильнее, проходятся по плечам и спине, сминая мышцы, оттягивают за волосы, чтобы поднял лицо. Глаза Юджи — светятся, искрятся звёздочками. Распухшие губы расползаются в улыбке и целуют в кончик носа, спускаются ниже и целуют по-настоящему. — Тебя зовут Рен.