Роза! Ступишь ли на луч, сдвинется он с места,
Поплывет, стыдясь себя, как тебе известно...
Грудь белее серебра, в серебре упрятан
Сердца твердого гранит, как тебе известно.
Серна из тенет любви прянула обратно
И свободу сохранит, как тебе известно!
В самый темный час, перед рассветом, южная стена крепости Экуфы была смята, как листок бумаги с негодными виршами, а с первыми лучами солнца город пал. Под знаменем с Именем Дарующего победу Аммар проехал под белокаменной аркой. Песчаник медленно впитывал в себя солнечное тепло и могущество халифата, а измена уходила, как тени, чтобы исчезнуть вовсе в полдень. Были ставшие уже привычными хлопоты: распоряжения о казнях, милостивое дозволение просить о пощаде тем, кого пощадить было возможно, казна, вопросы харама мятежного князька, распоряжения о награде для отличившихся при взятии, и далее, и далее, до изнеможения. Победа утомительнее битвы: видно это было и на расслабленных, запыленных лицах всадников, и по понурым, колесом согнутым спинам осажденных, и по кислому запаху крови, растекшемуся в недвижимом воздухе. Зной гудел в ушах. Осада длилась менее трех дней, Экуфа, как спелый орех, раскрылась изнутри и сама приветствовала завоевателя, потому Аммар мог позволить себе мягкость. У градоначальника Экуфы было четверо сыновей. Пока сам градоначальник, упав на колени, жадно глотал последний, сладкий воздух, Аммар помиловал младшего из сыновей, четырехлетнего щенка, кашляющего кровью. Благодеяние это не было естественным следствием полета его души. Высказав дозволение оградить мальчишку от быстрой и почетной смерти через усечение головы и повелев продать его в качестве гуляма, Аммар привычно покосился влево. «Доволен ли ты, иблисов сын, собака ушастая, достаточно ли тебе этого спасения? Оградишь меня от скандалов?» – сварливо подумал он, ожидая, что Тарик прочитает мысли, чтобы даже в мыслях не сказать иного. Кому другому он подарил бы невольников и невольниц, а также мешков золотой посуды по счету павших дозорных башен (пять). Но Тарик, проклятое семя, не брал почти никаких подарков. Разве вот коня принял, да еще, почему-то, томик старых стихов, тоскливых и вязких, как смола. И человеческие жизни, но не так, как их принимали демоны и иблисы. Человеческие жизни, зачем-то сохраненные и разбросанные по миру, как деньги на церемонии радостного восхождения. Трое старших мальчишек, с глазами темными, как маслины, и яростными, как пламя, были опасны, и дарить их нужно было только Всевышнему, а этот, несмышленыш, был будто бы создан, чтобы умаслить сварливый нрав нерегиля. Все равно дольше полугода не протянет. Не опасно. На мысли никакого ответа не было. Не было ни фырканья под ухом, ни шевеления. Слева от халифа халифов и вождя правоверных стоял Саид, один из людей Тарика. Дальше – лица, похожие по жаре на одно лицо, невыразительное и блестящее. – Где Тарик? – спросил он раздраженно у Саида. – Спит, о халиф. – Спит?! Он потерял разум, спать в день моей победы? Саид упал на колени, коснулся лбом земли: – Простите недостойного слугу, владыка правоверных! Аль-Мансур отправился проверить покои мятежного негодяя ибн Аль-Ааса, выслал всех, а когда его хватились, оказался спящим. Добудиться его не смогли. – Тише, дурак. Почему я узнаю об этом сейчас? – сказал Аммар, не меняя выражения лица. Приличествовало выглядеть как победивший, но вкус победы свернулся и скис, как вкус айрана на солнце. Он не дослушал ответ. Это было не важно. До вечера у него не будет времени разобраться с проклятым нерегилем. – Покои запереть. Никого к нему не пускать, пока не проснется. Будешь бит позже за нерадение. Ах, все иблисы пустыни, ну почему бледной гадюке нужно было испортить ему прекрасный день триумфа очередной своей выходкой? Скажите – спать после легкого штурма. Эдак его и поход к нужной яме утомит, как женщину в тягости! Много, слишком много воли он дал нерегилю, может быть, и его стоило бы бить палками, как бестолкового Саида, слугу слуги? Так заговаривал Аммар свои опасения, но заклинателем он был некудышным. *** До ночи Араат оставалось два дня, но готовиться надлежало загодя. После всех дел дневных Аммар совершил первое из очищающих омовений. Купальня на мужской половине знаменитого дворца Экуфы хранила прохладу даже в безветренный летний вечер. Воду подавали из сосудов, запечатанных именами Милостивого и Дарующего безопасность; омыв грудь и руки Аммара, вода стекала в белую чашу и казалась красной. Чудеса! Надлежало сосредоточиться, вспоминать свои дела и возносить хвалу Всевышнему, но Аммар был рассеян. Вспоминалось только ненужное, лишнее сейчас: серое, осунувшееся лицо нерегиля – давно, слишком давно такое, раз уже и перестало удивлять. Новая его привычка в пылу ссоры вдруг хвататься ладонью за шею, будто бы тянули его за удавку из-за угла. Там, наверху, Тарик лежал, свернувшись, как пожухлый лист. Так еще сворачиваются звери, умершие в долгой агонии. Но нерегиль был жив (или еще жив), сердце его билось заполошно, дыхание, неглубокое и хриплое, было частым. Ему снились кошмары. Где же ты, старик Яхья, когда твой совет так нужен? Столько раз перековывал сломанную саблю и вот, треснула она тогда, когда нужно было занести ее над непокорной шеей. Слишком рано! Было заполночь, когда Аммар велел проводить себя к покоям ибн Аль-Ааса. Сна было не найти, жарко и душно; опять же, ему уже удавалось разбудить Тарика раньше. Было бы славно и в этот раз преуспеть, к завтрашнему утру самийа был бы уже на коне, и они выдвинулись бы, как и планировали, чтобы в ночь праздника оказаться под Сакаррой. Двое стражников, поставленных Саидом (бестолочь, но исполнительная) у подножья башни, подмели щеками пол. Двери тяжело закрылись, отсекая ночь внешнюю от ночи безвременья. Пахло пылью и благовониями “ногти ангела”; Аммар их не любил – душили, кружили голову. У мятежников всегда дурной вкус. Было жаль, что тонкого его замечания не с кем разделить. Лестница, крутая и узкая, сделала несколько полных оборотов вверх. За второй дверью ночь была продырявленной: чадили светильники, расставленные вокруг беспокойно спящего Тарика. Аммар присмотрелся и понял, что это такое – простой, деревенский оберег, защита. Понял и сморщил нос от неудовольствия. А если бы нерегиль заметался во сне, дернул руками? Загорелась бы холщовая белая рубаха, занялись бы волосы, ковер, пропыленный годами, вспыхнул бы ярко. Нельзя было такого допустить, слишком дорого ему обошелся этот паршивец. А как обманчиво беззащитен, пока объят недугом, какими изысканными кажутся разомкнутые в тяжелом дыхании губы; бледные у каемки, красные в середине, навершие изогнуто, как туго натянутый лук. Брови ровными дугами утекают к вискам, скулы остры от худобы – пальцы обрезать можно. В самом деле, будь Тарик женщиной… Был бы с сучьим норовом. Помиловал Всевышний какого-то мужчину! – Ожидал глупости, а встретил двойную глупость, – сказал Аммар, отпихивая один из светильников прочь острым концом туфли, скинул мешающее верхнее одеяние, опустился близ скрученного в комок тела и позвал, отчего-то робко: – Тарик! Лицо нерегиля дернулось, между бровей легла борозда. Так дергается тело гончей собаки, грезящей о зайце. Сработало! О Всевышний и сотня твоих имен, сработало! – Тарик, проснись! Это я, Аммар. Вставай, все уже закончилось. Мы победили. Будто бы у кровати капризного ребенка, подумал Аммар и усмехнулся. Вот ожили глаза, шевельнулись под покровом век. Черный зрачок, удивительно черный, даже в тусклом свете видно, что чернее ночи, из-под края густых ресниц уставился лукаво и внимательно. Притворяется. – Тарик, хватит прохлаждаться, – повторил Аммар почти ласково, потянулся дернуть за ворот рубахи, но, отвлекшись, промахнулся и опустил ладонь на грудь нерегиля. Указательный палец скользнул в ямку между ключицами, холодную, как ночной песок. Глаза нерегиля распахнулись широко. В глазах не было ни белка, ни радужки – одна могильная чернота. Аммар упал в эти глаза, провалился, тщетно пытаясь удержаться. Все покатилось кубарем, над ним оказался потолок, на фоне потолка, в скудном свете – Тарик. Мысли были короткие, изрубленные: кричать. Бежать. Имена. Клятва. – Стой, именем Все… – зачастил Аммар, но холодная ладонь запечатала его рот так, что ни звука было не произнести. Запечатала – и нерегиль зашипел, брезгливо растягивая губы. Зашипел, как от боли, но боль оказалась терпимой. “Я убью тебя, мразь”, – пообещал Аммар; слова его были скомканы ладонью, смяты. Дернулся, пытаясь высвободиться, однако Тарик, обретший невесть откуда силу и прыть, придавил его безжалостно и крепко. Округлив черные глаза, нерегиль оскалился, жадно втянул воздух над шеей Аммара. Движения не было видно; быстрее, чем Аммар успел сообразить, что произойдет, зубы впились в его шею. И быстрее, чем пролилась кровь, Тарик отпрянул с диким визгом. Вот тебе, тварь! Вода ночи Араат сожжет твою нечестивую пасть! – Именем… Снова не преуспел, и не успел даже сесть. На этот раз рот Аммара оказался туго запечатан рукавом его же халата, а руки намертво придавлены коленями нерегиля, отяжелевшего, как скала. Когда-то Аммар видел гравюры, изображающие ночного иблиса, что давит на грудь спящим, вызывая ужасные видения. Теперь он мог видеть этого иблиса наяву. Острый кончик языка прошелся по растрескавшимся, пузырящимся ожогами губам раз, второй; нерегиль издал жадный стон, голодное поскуливание дикой собаки, и склонился над шеей Аммара, по которой тончайшим из ручейков текло что-то теплое. Сперва его коснулось дыхание – частое, влажное дыхание, обозначающее крайнее нетерпение. Аммар забился, но делу это не помогло; вслед за дыханием было легкое прикосновение, чуждое и непрошенное, как удар крыла жирной ночной бабочки. Ну же! Он ждал очередного крика, но услышал лишь повторное поскуливание. О Всевышний и все пророки его, за что?! Что это?! Голос старого астролога Яхьи в голове ответил разумно – он не причиняет тебе вреда, не правда ли? А ты не дал ему приказа. Клятва соблюдена. Нерегиль вылизывал его шею жадно, как пьет воду узник на исходе второго дня в раскаленной камере. Жадно и влажно; увлекаясь, он присасывался сильнее и с шипением отстранялся, чтобы тут же продолжить. Вверх, вдоль бьющейся жилы, до самого уха; когда горячий, гибкий язык прикоснулся к раковине, зацепил мочку, обвел ее край, Аммар понял, что отравлен. Голова его закружилась, в груди стало мало воздуха. От шеи ниже, по спине, протекла истома, как пот, заструилась каплями. Вспомнилось – слюна сумеречных дев, как говорили, была полна приворотного зелья, так проклятые ведьмы-северянки кружат головы праведных людей, так заставляют забыть обо всем, взять себя в жены. Аммар не верил этому, не верил раньше. Видно, Тарик – нелюдь, иблис, предатель – что-то почувствовал, уловил изменение. Смешок его, выдохом огладивший самую чувствительную кожу у излета плеча, вызвал у Аммара дрожь. Между ног отвердело, начало наливаться кровью, тяжелеть; из последних сил он забился, пытаясь скинуть с себя проклятую тварь, но тварь, ничуть не удивленная, продолжила начатое. С хрустом разорвалось тончайшее полотно; прочертив влажную дорожку от ключицы вниз, Тарик обвел языком сосок. Раз, другой; Аммар сжал кулаки, впился ногтями в мякоть ладони, но морок не уходил. Когда зубы нерегиля легко сомкнулись вокруг соска, Аммар застонал сквозь ткань, намокшую от слюны, и дернул бедрами вверх. Он не имел названия происходящему; из книги всех вещей оно было извергнуто. Как можно так бояться того, что дарит тебе наслаждение? Как можно так желать то, что вызывает ужас? Нерегиль собирался его сожрать, и это было точно; он не давал забыть о своем намерении. Зубы снова и снова сжимали кожу, оставляя короткий и легкий укол боли, сменявшийся тут же волной жара; каждый укус он зализывал, доводя до исступления, до ожидания следующего. Было ли быстро или медленно, Аммар не знал; знал только, что начал приказывать коснуться его, когда жажда и невыносимая твердость лишили его гордости; когда испарились последние ее капли в жарком солнце похоти, он начал просить, потом – умолять. Тарик кружил вокруг и около, особенно манила его жила в паху, у излучины бедра – ее он вылизал до того, что даже движение воздуха около вызывало у Аммара жалобный стон. Нерегиль произнес что-то на языке, которого Аммар не знал; силясь понять, он промычал вопросительно. Тарик дернул рукав халата, навалился на Аммара бесцеремонно и просипел на ухо, делая слова привычного языка чужими, вывороченными: – Кричи, человечек! И Аммар кричал, выгибаясь дугой, вжимаясь в бедро Тарика так, как будто было в нелюде какое-то спасение от морока страсти. Когда он смог снова дышать, Тарик уже глубоко и безмятежно спал. Нужно уйти, помнил Аммар, нужно срочно уйти, бежать, вот только еще одно дыхание полежит. Еще два дыхания. Мир задрожал между веками и почернел. *** Аммар очнулся на излете рассветной серости. Светильники догорели, и тени, бесновавшиеся ночью, покорно ползли к стенам, прятались в складках, уходили за спину вещам, на место, положенное всякой тени. Воздух напоен был душным чадом горелого масла и запахом неуместным, альковным. Осторожность в этот раз проснулась вместе с ним. Он рывком поднялся на ноги, отпрыгнул к двери, готовый бежать, звать стражу, но бежать было незачем. Никто не бросился в погоню. Тарик спал спокойно и беспробудно, развалившись на потертом ковре с такой негой, будто на лебяжьем крыле почивал под песни пери. Аммар обошел его по дуге, оглядел гневно; в струнах души чудился разлад, они звенели горько: предал доверие, вот что сделал нерегиль, предал и продал! С ним ведь обходился как с человеком, как с другом, ему потакал, позволял невесть что, на его вопиющие проступки и чудачества закрывал глаза, вот мальчишка этот, опять же. Всплыло в памяти испуганное детское лицо, и с мстительным удовольствием Аммар решил, что сегодня передумает и казнит щенка особенно мучительно. И заставит нерегиля смотреть. И, возможно, самого предателя… Думать о том, как удлиняется белая тощая шея, растянутая от веревки, как хрустят позвонки, как дергаются в дервишском исступлении ноги, было сладко, но одновременно тревожно недостижимостью. Он заслужил и не такое, но слишком много сил и времени было вложено в завоевание, в приручение, слишком многое поставлено сейчас на одну партию в “смерти шаха”. Казнить позже? Возможно. Но представилось, как Тарик стоит на помосте с этим своим неприступным, бессовестно равнодушным лицом, непокоренный, не осознавший меры своей вины. Недостаточно и не то; что-то должно быть другое, ускользающее пока. Впрочем, время было прекращать игры. В горе запыленного мусора, сваленного на стол у стены, Аммар разглядел тяжелое блюдо; приняв его в руки, как пророк – щит, заслоняющий веру от посягательств, он подошел к спящему. Или притворяющемуся таковым. Теперь от сумеречника можно было ожидать любого коварства. – Поднимайся, падаль, – сказал Аммар, пиная нерегиля в бок без всякой милости. Тарик, не прерывая сна, вздохнул и перекатился на бок, край его рубахи задрался, штанина на левой ноге была разодрана по шву. Обнажился островок кожи, гладкой, безволосой и белой, как у радости внутренних покоев, разве что кто же видел таких тощих и угловатых девок? И вот эта вот капризная кошка, что валяется после рассвета в соблазнительных позах, вчера позволила себе… Аммар стиснул зубы, отбросил поднос в сторону. Мысли обрывались, ведь приложить слово “поиметь” к своей персоне халиф попросту не мог, не липнет грязь к золотым одеждам. Не мог, но прикладывалось, так он себя и ощущал – оттраханным. Поднос своротил груду медной посуды, грохот был такой, будто ангелы слетелись на битву; на все это у Тарика был один ответ – во сне нерегиль улыбнулся и сыто, расслабленно вздохнул. – Понравилось, да, ишачье дерьмо? – рявкнул Аммар, снова пиная нерегиля. – Насосался крови правоверного? Да чтоб тебя самого так! И замер, пронзенный стрелой откровения. Вот оно! Вот! Его самого – так! Поиметь сумеречника так, чтобы надолго запомнил, каково это – нарушать обещания. О, если от перспективы недели на кухне за душеспасительным трудом иблисов сын кривился и морщился, как собака от перца, если даже головы иной раз склонить ему было зазорно, если верно было все, что Аммар о нем знал, то оказаться ножнами для клинка – вот что раз и навсегда запомнится, что что будет горше всякой казни! Тут-то он поймет, тут-то он затвердит накрепко, как горько и стыдно будет ему, если еще раз, еще хотя бы раз… Пронеслось в памяти, как птица в ночи проносится, молчаливо и страшно – черные глаза, зубы, острые и ровные, горячий кончик языка, томительный жар и собственные мольбы. Вот за это и нужно было отомстить, беспощадно и немедленно, тут и нужно не проявлять никакого милосердия. Сердце пропустило удар, стало душно; видно, снаружи уже пекло. Удостоверившись, что нерегиль спит и не отвечает на прикосновения, Аммар связал Тарику руки – намертво, на три узла с тремя охранными Именами, пользуясь поясом своего замаранного верхнего одеяния. Задрал подол рубахи до самых лопаток, стащил штаны до колен. Веса Тарик был птичьего, будто бы сегодня и вчера – два разных человека. Вернее, два предательских лица одного нелюдя, и одна задница: тощая, плоская, ни волоска, будто бы и в самом деле девка-недокормыш или подросший мальчишка-гулям, из тех, что созданы лежать спиной к солнцу. Аммар навалился сверху, раздвинул коленом бедра. Дальнейшее было предельно ясно: халиф всех праведных отнюдь не брезговал войти со внутреннего двора, и некоторые из наложниц управлялись в этом деле с такой сноровкой, что можно было ощутить самую сладостную пытку, долгое и сильное сжатие, доводящее до исступления, по нескольку раз за ночь. Но для того, чтобы проникнуть в крепость, потребно что-то одно: крепкое осадное орудие или раскрытые ворота. Ни того, ни другого не было: Аммар был взбудоражен, растерян и гневен, но никак не полон похоти, а нерегиль, сношай все его племя плешивый иблис, был закрыт так плотно, будто границы сберегал. Что же, было время поблагодарить ту, давно забытую темнокожую девку – как же звали ее? Звенела браслетами на ногах и руках, пришла к двенадцатилетнему Аммару учить, подосланная отцом, и учила, учила сладко и долго, выучила и тому, как брать измором, не натиском. Не было только масла для умащивания кожи, того, ароматного; но нерегиль и не заслужил подобных изысков. Ухмыляясь, Аммар обмакнул два пальца в светильник, чудом не расплескавшийся, и думал было быстро управиться со своей задачей, чтобы проследовать к сладкой мести, но не всегда шлет Всевышний того, что желается в неведении и скудности человеческого ума. Когда Аммар только прикоснулся к входу умасленными пальцами, Тарик подался навстречу. Не отнимая руки, Аммар всмотрелся внимательнее: спит, не притворяется, глаза спокойны, только губы раскрылись, будто бы воздуха стало мало. Это было интересно; уже не метя сразу вонзить, а ласкаясь, он провел пальцем вокруг, и нерегиль задышал жадно, покачал бедрами. Еще раз, и еще; Тарик тихонько заскулил, когда кончик указательного оказался внутри, не глубже ногтя, заскулил и совсем уж совершил невероятное – сам развел бедра шире. И тут Аммар понял, что нерегильский яд, впитанный со слюной, так и не вышел из его тела. Первый палец Тарик принял безропотно, и лицо его продолжало быть девичьи мечтательным; на втором заволновался, попытался сжать бедра, что ему, конечно, не было позволено, но в возне Аммар случайно изогнул пальцы крюком, подцепляя непокорное, и поймал на этот крюк рыбу больше, чем мог бы вытащить. Нерегиль вздрогнул всем телом, напрягся, как струна, и вскрикнул жалобно, умоляюще. Вот она, истинная власть. – Что? Нравится? – сказал Аммар, и голос его был охрипшим, иссушенным. – Кричи, нелюдь! Тот не слышал его, все еще качаясь между грезой и реальностью; глаза Тарика были закрыты, но тело не спало, отзывчивое и покорное. Это и было местью, лучшей местью, чем Аммар мог себе представить; никогда еще он и не думал обладать нерегилем так полно, никогда еще не видел его таким выпрашивающим, умоляющим, таким раздавленным и покорным, как сейчас. Пальцы стискивали протертый ворс ковра, спина напряглась и изогнулась, как арка, бедра, каменно напряженные, дрожали мелкой дрожью. О себе Аммар не думал, к себе не прислушивался сейчас, не хотелось задавать вопросы и получать ответы; но каплю пота, стекшую между тощих лопаток по хребту, по руслу белесой кожи нелюдя, он поймал языком, как будто был не со своим врагом и слугой, а с одной из своих любимых наложниц. Соленый. А месть – сладкая. Он надавил пальцами сильнее, притягивая Тарика к себе, и тот застонал уже так недвусмысленно и призывно, что смысла продолжать возмездие подобным образом не было ни малейшего. Таран Аммара налился силой, грозил прорвать штаны. Он спешно распустил пояс, приготовил орудие к осаде, прижал к полураскрытому отверстию, все еще ждущему так полюбившихся пальцев, о, все пророки, как же это было… – Я тебя удушу сейчас. Даже связанный и стреноженный спущенными штанами, нерегиль смог выскользнуть и перекатиться на спину. Теперь они лежали лицом к лицу: Аммар и Тарик, оба выбившиеся из дыхания. На бледном лице нерегиля расползались две зари, если заря могла быть серо-персикового цвета. Никогда еще Аммар не видел его смущенным до краски. – Ты рехнулся, Аммар? Приступ козлобесия напал? Развяжи меня, пока я не сделал этого сам. – Какой иблисами вылюбленный приступ козлобесия напал на тебя самого, бешеная ты собака?! – взвился Аммар, чувствуя себя дважды уязвленным, – Или ты уже забыл, что вытворял ночью? Забыл, как чуть не убил меня, и как поглумился надо мной, забыв о своей чести? Так-то ты соблюдаешь Договор?! Да тебя четвертовать мало! Да тебя… Тарик поджал ноги, поморщился и, не выдержав, отвел взгляд; Аммару было понятно – прижав колени к груди, сумеречник был вынужден столкнуться с тем, как сильно повлияли на него ласки. Вот опять, пожалуйте, капризы; только было нашел, как применить его блистательно и с пользой для обоих, и снова – сам себе мешает, другим мешает. – Хватит ныть. Что именно я сделал вчера? – А ты, значит, играешь в Абу-не-помнящего? Ну смотри, любуйся, какая ты сколопендра, какая ползучая тварь, какая… Он дернул ворот, показывая шею, поболтал оборванным краем одеяния. – Налюбовался? – Я в самом деле не помню, – теперь голос нерегиля был глух и полон горечи, – но расскажи, и я буду готов понести наказание. Слово есть слово. Здесь бы звать стражу. Здесь бы бить палками, бить до хрипов, до потери сознания, обливать водой с солью и бить снова, но Аммар услышал свой голос как со стороны: – Ложись обратно. Я приказываю. – Нет! Нет, этого не будет, Аммар. Протянутую руку Тарику отвести было нечем, и на прикосновение к бедру, жадное, полнокровное, нажим, обозначающий силу желания, он только зашипел и, вскинув голову, посмотрел в ответ – растерянно, упрямо и измученно. – Мне показать тебе самому, как бесстыже ты врешь и как сильно хочешь, чтобы я тебя взял? Это было бы достойной расплатой. Ты покусился на мою власть. Я возьму что-то, что для тебя равноценно. Не заставляй меня забалтывать тебя, как ломающуюся девку. Просто ложись. Тебе будет хорошо. – Этого не будет. Я не буду принадлежать тебе таким образом. Подобное – не для шуток. Ты бесчестишь меня. Ты сам нарушаешь Договор, Аммар! Тарик вложил в эти слова столько угрозы, что шея заболела, будто бы в нее снова впились. Яд вскипел в крови Аммара, перед глазами было черно, когда он сказал вкрадчиво и спокойно, ведь люди всегда спокойны и вкрадчивы, когда добиваются того, чего очень сильно хотят: – А если я предложу тебе другой образ, который никого не оскорбит, проклятый ты сын шайтана? А если я поклянусь, своим именем поклянусь, что тебе понравится? Тарик собирался презрительно фыркнуть, но его выгодные позиции были потеряны: Аммар, пересилив естественную мужскую брезгливость, скользнул ладонью по голому бедру и прошелся пальцами по налитому кровью орудию, как проходится флейтист по своему инструменту. Вместо фырканья нерегиль изверг из себя сдавленный стон и зажмурился, стискивая зубы так, будто стонов у него был полон рот. “Ложись, иначе, клянусь пророком, я позову охранников, и они будут тебя держать”, – хотел сказать Аммар, и вместо этого сказал: – Ложись. Не ври себе. Ты это сделаешь. Тебе этого хочется. – Нет, – сказал Тарик, не разжимая зубов. И лег навзничь. А дальше, как писал поэт, был огонь огней и все, сокрытое в нем, обращалось в прах, сгорая; дальше была мучительная недосказанность и каменное сжатие бедер, и скольжение между, и жар тела, и приказы Тарика, возомнившего себя в праве требовать, тот сорт просьб, что лишь звучит жестко. Они поднимались в гору, и воздуха было все меньше, и на смену всякому звуку пришло тяжелое дыхание. Забываясь, Тарик прижал руку Аммара к своему животу; забываясь, Аммар оставил жадный след, маленький багровый цветок, распахнутый в ожидании, на белой глади плеча. И излилось возмездие между бедер, запачкало пальцы; и успокоилась душа, и было только удовольствие завершенности, более ничего. Даже праведного гнева. — Ты как надкушенный плод, — сказал Аммар Тарику, приводившему одежды в порядок. Ему доставляло истинное удовольствие любоваться признаками своих побед: и неуверенная походка, и неловкость движений, присущая разве упившемуся или одурманенному, так не свойственная нерегилю, двигающемуся обычно четко и изящно, как танцовщик с ножами. — Я же предлагал тебе мальчиков-невольников, если уж презираешь женщин. Смотри, до чего себя доводишь! — До грязи и оскорбления, о да, — оскалился Тарик в ответ, ощупывая шею, — до маловыразительной случки, как ослы на рынке. Хотя бы не издавай ослиные звуки после. — Я язык твой отрежу и прибью к воротам дворца, — пообещал Аммар, швыряя в нерегиля поясом. К языку вдруг, досадно и нежеланно, вспомнилось вчерашнее: страх, жар, касания, острая кромка по коже, мало что не режет. О том, что нерегиль читает мысли, он тоже вспомнил, но слишком поздно. — Вот так, значит? — сказал Тарик и усмехнулся. Следующим в него полетело злосчастное блюдо. *** Из рассказов о славных деяниях: Среди прочих добродетелей вошло в легенды нестяжательство Тарика аль-Мансура. Когда молниеносно взята была Сакарра, и политы кровью плиты у фонтана на главной площади города, на пиру в честь праздника велел халиф своему военачальнику из самийа забрать любую награду на свой выбор из того, что было в ставке мятежных умейадов, будь то харам главы города, казна его или иная драгоценность. Легенды передают, что вместо ответа Ястреб, улыбнувшись, взял с серебряного подноса спелый персик, откусил от него кусок и сказал, что этого будет вполне достаточно. Мыслима ли такая бескорыстность в военачальниках современности? Ибн аль-Кутыйя, «Всемирная история»