Сладкий надкус зверского голода

      Какое славное время: невероятно красивый вечер, отдыхаю лёжа на траве после долгого рабочего дня на ферме, ощущается приятная усталость и голод. Чую аромат тушёных овощей, и матушка зовёт ужинать, из-за чего мчусь со всех ног.       Не дожидаясь отца, уминаю за обе щёки, успевая только глотать и дальше класть в рот рагу. Мама наливает из кувшина воду в стакан, прося есть медленнее, иначе животик заболит, но к тому времени доедаю и черпаю остатки ложкой. Яство восхитительно.       Папа приходит после работы в огороде, в тазе моет руки и ополаскивает покрасневшее лицо, тяжело дышит. Благодарит хозяюшку за приготовленное поцелуем в щеку, усаживается за стол и глядит в мои очи, в посуду. Спрашивает, почему не накладывает ребёнку — и улыбаюсь, испивая воду, сдерживая смех. Всё происходит быстро, и как только решает поведать — убегаю из-за стола на улицу, прыгая на поляне. Совсем скоро спать, а утром получу ещё еды.       После нарубки дров желаю перекусить, хотя только преступил к работе, недавно был обед. Захожу в дом и наливаю в тарелку бульон, за столом хлюпаю. Матушка, зайдя в помещение, чтобы поставить вёдра с водой, спрашивает, почему отлыниваю от дел. Но увидев, что ем, не ругает, а просит поторопиться, ибо скоро нужно на убой курей идти. Как про это можно забыть? Надо убить восхитительных животных, чьё мясо достанется другим людям, понеже обменяемся с соседями на парное молоко. Какое же оно вкусное, сытное.       Собираю в корзину яйца, что охраняли несушки, которых отвлёк семенами в блюдце на улице. Испытываю неописуемое желание надкусить вместилище, в котором образуется и развивается зародыш. Подчиняюсь прихоти, и скорлупа хрустит приятно на зубах, выпиваю содержимое. Морщусь от вкуса, но чувствую хоть немного насыщения. Пересчитываю количество собранного — одиннадцать. Пробую ещё, чтобы был десяток.       Выйдя из курятника, вижу приличное количество оставшихся семян, и беру блюдце, собираю горсть и съедаю. Сую одно яйцо за щеку, поедая, чтобы убрать жидкостью застрявшее пшено между зубов.       И направляюсь в сторону дома, думая о вкусе скоро сваренных куриных капсул с желтком и белком. Но оказавшись на пороге, матушка ругает за отлынивание работы; а заметив движения челюсти, ибо жую, зовёт отца и просит, чтобы принёс розгу.       Больно папенька бьёт по спине, наказывая экзекуцией. Сдерживаю порыв слёз, и стискиваю зубы, что хрустят доселе от скорлуп. Мог съесть дюжину яиц в твёрдой форме, но принёс только два.       После порки отправляют в свою комнату, наказывая до следующего утра, запрещая есть.       Ранним утром маменька вместе с соседями забила корову после того, как доил и набрал молока до краёв. Очи у всех велики, понеже с трудом верят, что всё мясо вместится в тощее брюхо. Льстят, и получается лишь четверть воловьей туши съесть, чтобы насытиться, и не за один присест. В промежутки приёма пищи работаю с отцом, ухаживаем за скотом, а ещё сижу в нужнике, быстро очищаюсь, после чего бегу в дом, понеже вновь голоден.       Родители вынуждают покинуть дом, обосновывая, что пусть найду другое место, где покормят. Объедаю, долго голодают, ещё соседи устали от грабежа. Все выдыхаются, надоело разделывать коровьи туши и отдавать два с половиной центнера мяса на четыре дня кровинке. Приходится попрощаться с местом жительства, и из-за сильного голода вынужден в последний раз забрать и попросить чужое пропитание. Выхожу в новые дебри и места с цивилизацией. Так встречаю отрочество.       В течение нескольких лет кочую по стране с бандой воров и проституток, ворую и попрошайничаю. Всей кучей ходим по разным местам, «феи» договариваются с жильцами, чтобы впустили переночевать. Зачастую спим в сарае либо на кухне, когда разрешают. Однажды поселили в подвале, где было пусто, и всей компанией грелись друг об друга. Но чаще всего ночую один на улице либо с новой семьёй, понеже пахну сильно, постоянно хочу есть и содержимое желает выйти наружу.       Продолжаю жить бродягой, роюсь в мусоре для пропитания. Гурьба людей, с которыми пройден тернистый путь, покинула меня, каждый пошёл своей дорогой. Прячась от страж порядка, обворовываю бомондов, проникая на территорию, чтобы втихую взять шаветт, ножницы и еды с кувшином воды. После ненастья одежду стираю в лужах, в сырой хожу. Лишь пару раз менял кюлоты и рубашку. Бреюсь и стригусь редко, не смотрясь в зеркала и окна зданий.       Но встречается на пути странствующий жулик. Впечатлён гастрономическими способностями, предлагает устроиться на разминку, где всё, что требуется: есть на публику.       После нескольких лет путешествия по стране в компании сбродов, падая на колени и протягивая руки перед каждым встречным, и воруя еду из лавок и домов приютивших, подряжает выступать на уличных представлениях бродячего цирка.       Поставив на место сцены, человек, давший работу, зазывает ораторским мастерством мимо проходящих людей поглазеть на диковинку, способную съесть всё, что дадут. Безмерно благодарен, ведь оказывает большую услугу, и за всё время бродяжничества не видел множество еды в одном месте.       Привлекаю и поражаю первую публику, людей высшего общества, несущих объедки. За милую душу проглатываю чёрствый хлеб, надкусанные пирожные и целую корзину ягод. С жадностью набрасываюсь на любую пищу, смакуя с закрытыми глазами; облизываю рот, издавая чавкающие и глотательные звуки.       Отправляюсь с этим номером в Париж, работая уличным артистом. Чествует скопище, произнося: «Таррар!», — и засовываю дюжину яиц в рот, не проглатывая. Акцентирую внимание на щёки, получаю аплодисменты и после этого зараз проглатываю, из-за чего ланиты обвисают.       Хватаюсь за живот и громко издаю звуки, напоминающие выстрелы военных пушек, и ощущается внизу тепло. Несмотря на форс-мажор, продолжаю представление, ведь не впервой. Люди отходят ещё на один шаг, из-за чего нахожусь в пятнадцати метрах. Неужто настолько ужасно пахну из-за хронической диареи?       Облизываю и покусываю губы, обезвожен, но при всём этом желаю ещё еды. Без промедления проглатываю содержимое корзины, что преподнесла барышня; зажимает нос, глаза слезятся. Впечатлена способностями или из-за запаха?       Публика приносит наполненные до краёв корзины простой и не самой здоровой еды: переспевшие и гнилые фрукты с овощами, сырые туши животных, бутылочные пробки, кремни. Всё с готовностью поглощаю. Называют настоящим человеком-грехом долгое время, и доселе удивляются внешнему виду. Кто такой чревоугодник в понимании обывателя? Толстяк, едва способный передвигаться и вынужденный лежать на одном месте в ожидании еды. Ломаю устой, походя на страдальца от недоедания — так и есть.       Когда созерцатели впервые, с трудом верили в молодой возраст, и достаточно напугал большой челюстью. Такого внимания и в сельской местности, в которой рос, не было. Имея худощавое телосложение, способен проглотить зараз столько еды, сколько большинство мимо проходящих не сможет. Хотя на дальнем расстоянии находятся, но иногда слышу, как один зевака другому рассказывает, кем являюсь, чем выделяюсь. Не раз, после выступления, подходили люди, когда ещё не дремал, чтобы попросить показать рот. Отмечают, что выделяюсь, ибо огромны уста, способен раскрыть размером с ладонь.       Сейчас момент изменения. Для новых зрителей был стройным молодым человеком, но со своеобразной внешностью: складки кожи на животе болтались, щёки дряблые и висячие. Но теперь, плотно много поев, живот надут, ещё больше температура тела повысилась, чуть ли не пар идёт, и глаза наливаются кровью. И так дурно пахну из-за перманентной диареи, а объевшись активно потею и запах ещё сильнее. Не самое приятное создание, как и с головой — всё, о чём могу думать — яство, а после набивки желудка — сон. Лишь небольшой промежуток между этими двумя состояниями остаётся для интереса к внешнему миру.       Зеваю, сил нет прощаться, и ложусь на пол сцены посреди выступления, засыпаю.       Я-крестьянин показываю фокусы дворянам, получая за эту важную плату: пропитание и кров. Ликующая толпа зевак стоит на приличном расстоянии, дамы орудуют веерами, господа закрывают лица шляпами и ладонями. Некоторые ожидают, когда смогут принести вёдра и бочки с оставшиеся едой, но лица кривятся, а глаза слезятся, чем ближе подходят, чтобы рассмотреть, как запросто проглатываю, опустошая запасы провизий.       Метеоризм намного меньше пугает высший класс, но всё равно предпочитают быть в стороне. Сегодня чаще отрыгиваю, ибо выпито много воды перед выступлением. Весь дрожу, взбудоражен, на глаз определяя, сколько людей из места моего бывшего жительства можно было прокормить.       Глотая очередные куски мяса, не чувствую, чтобы касались стенок пищеварительного тракта. С лихвой заглатываю остальную еду; не успеваю посмаковать, а уже заканчивается.       Создавая посторонние звуки и неприятные запахи, дворяне открыто заявляют, что стоит сделать исключение в моём мытье. И некоторые подходят, но не для того, чтобы вдохнуть аромат, а чтобы с шуткой подметить мои артерии, толщиной с их череп.       Живот урчит на всю улицу, и показываю, обнажая часть тела; беру руками кожу и обматываю вокруг талии. Голодал продолжительное время, и как только выступление началось — демонстрирую, как широко открывается рот, опрокидывая голову назад и поедая всё, что принесли зрители. Но сам не с пустыми руками, и после трапезы от свидетелей, накидываюсь на мимо проходящую кошку, стискивая всем телом, тем самым поймав. Возвращаюсь на место сцены, держа передние лапы шуйцей, а десницей — задние, вспарываю зубами еле дышащему животному брюхо, после чего испиваю кровь, а сделав ещё надкус — выпадают органы в уста.       Аплодируют, а я киваю. Не чувствую до конца сытости, и живот странно себя ведёт, по-новому болит. Как я голоден!       Видя страдания артиста, суетятся и зовут, кто может принести ещё пищи. В скором времени набиваю слегка округлый живот сырым мясом, заграничными продуктами, что ни разу не видел, и несъедобными вещами: камнями, травой, пробками от бутылок. Глотаю одно за другим, практически не пережёвывая. Но всё равно этого мало. Боль лишь усиливается, хотя живот полон.       Подходит милейший старец, протягивает ведро с водой и испиваю полностью. Становится немного легче, но всё равно на сытость не похоже. Начав жевать тару, желая укрепить мышцы челюсти, заставляю людей удивиться и посмеяться одновременно. Произнося, что всё ещё голоден и способен выбрать из зрителей кого-нибудь для яства — ещё громче смеются, не спеша принося закуску.       Цыплята. Кто-то просил передать их мне, и, несмотря на писки, ловлю за крылья и отрываю. Засим калекам откусываю лапки, вспарываю зубами брюшки и высасываю содержимое, наполняя ланиты.       Пока потрошил мелкую живность, подарили отца-петушка, который вырывается из рук местного мясника. Помогаю придержать, кусаю за шею, пока не успокоится, и потом пытаюсь вырвать голову.       С трудом дышу, но стараюсь продолжить представление. Пот скатывается по лицу, весь горю, но не чувствую сытости, живот урчит, и страшная боль тянет вниз. Еле способен выдавить улыбку, продолжать радовать и шокировать. Поднимаю руки кверху, машу, чтобы привлечь внимание, показывая, что всё в порядке. Но в глазах темнеет, нелепо оступаюсь, хватаюсь за чрево и неожиданно наступает тьма.       Лежу на больничной кровати, врач аккуратно приподнимает за затылок мою голову, и дрожащими руками, маленькими глотками, пью слабительное и воду. Пара капель стекает по подбородку, и пальцами вытираю, чтобы лизнуть.       Засим врачеватель просит лечь на бок, зовёт ассистента, и ощущаю холодок, когда открывается дверь, а потом боль, когда входит в задний проход оборудование, закачивают холодной водой. Напрягаюсь, большими глазами смотрю в сторону, клокочу и глажу трудовую мозоль, которая словно набухает.       Закончив процедуру, помогают подняться на ноги и ведут к углу палаты, поддерживая, садят на ведро и просят расслабиться. Как это можно сделать, если испытываю голод и ничего не выходит? Из-за схваткообразной боли постанываю, моментами недолго кричу, и дёргаюсь всем телом, когда хочется избавиться орально от продукта, что застрял.       Но потом на всю комнату слышится бурление моего животика, и за этим следует неописуемое облегчение. Надув щёки, делаю большой выдох, и начинаю сильнее дрожать, ноги не держат, из-за чего лекарям приходится словно приподнимать, чтобы не упал.       В палату заходит медсестра, и забирает постельное бельё, заляпанное рвотой, и после этого стелет новое. Мужчины просят принести кувшин с водой и еду.       Лежу под одеялом в одной исподней рубахе, восстанавливаюсь после болезни. Доктор стоит напротив, и изрекает вновь, что на выступлении потерял сознание, когда объедался, и благодарная публика оттащила в больницу. Хочет узнать, откуда столь нечеловеческий аппетит, кем являюсь, откуда прибыл, и подмечает необычную внешность.       С чванливостью поведываю, что таковым уродился, и голод заполнять разум стал к подростковому возрасту. Появился в Лионе, в бедном семействе, которую объедал, как и соседей. Прокормить оказалось невыгодно, семья была не очень довольна прожорливостью отпрыска — и выкинули на мороз, с предложением отправиться разорять других. Несколько лет вынужден был бродяжничать в округе, стать побирушкой, копался на свалках и мусорных кучах в поисках пропитания. Прибивался к различным группам бродяг, пока не попал в руки шарлатану, выступая на потеху публики. Попав сюда, в Париж, начал сольную карьеру интермедии. Поражал зрителей, что пытался переварить всё что угодно, совершая подвиги глотания: камней, пробок, корзин полных яблок и даже живых животных. Ел за еду. Но дальше всё только ухудшалось.       Останавливаю повествование, смотрю на врача и медленно дышу через рот, готовясь дрожащим голосом поведать о страшном дне. Повторяюсь из-за нервов.       Перебравшись в Париж, стал выступать как самостоятельный уличный исполнитель. Добился успеха, но однажды — понимает, к чему клоню — действие пошло не так. Один из трюков — обычно не имевших никаких последствий — едва не стоил жизни, неожиданно приведя к острой непроходимости кишечника. Несколько человек из толпы отнесли на руках в центральную парижскую больницу Отель-Дьё, где подвергся курсу лечения сильнодействующими слабительными.       Рассказав про жизнь до больницы, приподнимаюсь и беру сосуд с водой, испиваю, и заявляю Жиро — лечащему врачу — что готов продемонстрировать способности, проглотив его часы с цепочкой и брелоками. Не впечатляю, и предупреждает, что если вздумаю провернуть трюк, не колеблясь вскроет брюхо и заберёт предметы.       Несмотря на серьёзность ситуации, улыбаюсь, и надеюсь больше так сильно не страдать. «Что у тебя с лицом? Почему тело такое уродливое?», — вопросы помню из толпы. Неприятны, но стоит терпеть, ибо их внимание — моя зарплата. Всякий подмечает необычную внешность, телосложение и способность.       Излагаю, что точно помню, что вес не так давно — в семнадцать лет — был сорок пять килограмм, контрастируя с врождённым патологическим аппетитом. Практически такой же как все, являюсь созданием одного вида, с которым контактирую, хоть и не всегда напрямую. Вспоминая высказывания из толпы, знаю, что не выше среднего роста, с необычайно мягкими светлыми волосами, непропорционально-аномально широким ртом — который способен открыть для кого-то от десяти до пятнадцати сантиметров — с почти неразличимыми губами и окрашенными в чёрный зубами. Подолгу не ев, кожа с живота свисает свободными складками — лекарь сам в этом убедился — и способен обернуть вокруг собственной талии. Когда желудок полон, живот раздувается подобно воздушному шару. Кожа ланит морщиниста и дряблая. Тело горячо на ощупь, всегда сильно потливый и зловонный, из-за чего окружению приходится держаться в двадцать шагов от меня, чтобы терпеливо вынести. После приёма пищи запах заметно усиливается, очи и ланиты наливаются кровью, от тела исходит пар — и в эти моменты вял, засыпаю, временами шумно отрыгивая и производя челюстью глотательные движения. Экскременты из-за хронической диареи зловонны сверх всякого представления, чем зачастую пытаются пристыдить, и взрослые детям выставляют как пример плохого поведения. При обильном потреблении пищи, не было ни чрезмерной рвоты, ни прибавки в весе. Когда дело не идёт о еде, всё равно современники не обнаруживают признаков психического заболевания, умственного расстройства и необычного поведения. Но смущает явно апатичный темперамент с полным отсутствием сил и идей.       Из-за выливания души с воспоминаниями проголодался, и как раз вовремя медсестра приносит обед. Приподнимаюсь, тем самым сев ровно, и поднос ставится на колени. Беру тарелку с варевом, и в один заход засасываю, с лихвой, не успевая ощутить на вкус, и в очередной раз доказываю своё прозвище.       После лечения аппетит возвращается, а ещё за время отпуска от выступлений появилось желание изменить жизнь.       С началом разразившиеся войны поступаю в батальон, во Французскую революционную армию, надеясь утихомирить аппетит, заполнив пустоту внутри по-другому. Рано вставать, быстро одеваться, застилать постель и иди на утреннюю пробежку — всё это прошёл, когда жил с родителями. Упражнения сложны, и генерал с маршалом зачастую повышают голос на всех из-за неподобающего поведения, дают подзатыльники и затрещины. Изначально получал выговоры, но оказываюсь крепким орешком для военачальников. Не жалея времени и сил, обслуживаю всех молодых людей, находившихся в лёгком положении, в роте, выполняя за них всю работу, чтобы получить пайки, являющиеся для моего аппетита крохами. Офицеры не раз обсуждают рядом со мной как переусердствую, с готовностью выполняя работу сослуживцев в обмен на еду — и открыто усмехаются, каким необычным рядовым являюсь. Отношение меняется, когда застукивают, что весь досуг полностью посвящаю поеданию пищевых отходах в помоях, копаюсь в навозных кучах и канавах в поисках объедков. И даже этого недостаточно.       Несколько дней спустя, как решил стать солдатом, меняюсь в худшую сторону: кожа сильнее висит, кости виднеются, и работать за других становится тяжело; терплю, понеже нужны пайки. Когда отбой и все спят, встаю ночью и в кромешной тьме подхожу тихо к таким же рядовым, как я. Спят блаженным сном, сопят и храпят, а некоторые ругаются на ломанном языке. Встаю возле одной постели на колено, аккуратно стягиваю одеяло и достаю руку. Запах и телесный контакт возбуждают кислоту в животе, стараюсь сопротивляться, но с трудом получается. Сначала касаюсь кончиком языка до пальца, засим облизываю. Хочется попробовать, и засовываю пальцы сослуживца в рот, тру слегка зубами. Ёрзает! От страха не высовываю персты, а пытаюсь прокусить, избавившись от улик. Из-за крика почти все просыпаются, и наконец вытаскиваю часть тела из уст, отбегаю аккуратно в кровать и прячусь под одеялом с ног до головы. Второй раз подряд за двадцать минут!       Все скандалят, что завелась крыса, а то и собака. Один из них кричит, чтобы успокоились и позвали главнокомандующего, чтобы убедиться, проник ли кто-то посторонний. Приподнимаюсь, мну складки кожи, качаюсь на постели, а опосля вою. Сразу выбегает парочка ребят из казармы, а некоторые подходят ко мне, чтобы сесть рядом и спросить, что случилось. Как хорошо, что не видят лица, понеже явно выражаю потребность в человеческой вкуснотище, раз альтернативы нет.       Вламывается генерал со свечой, приказывающий всем лечь по местам, и сразу падаю на подушку, прячусь под одеялом. Но это ненадолго, ведь подходит в мою сторону, останавливается, и вижу свет под тканью. Засим стягивает одной рукой и остаюсь лежать в белье, мёрзну, после чего наклоняется и шёпотом, холодно произносит: «Это уже которая попытка откусить пальцы рук и ног у сослуживцев?».       На следующую ночь ситуация повторяется, и некоторые, кто хорошо слышит в тишине, узнали, кто делает больно. Втихую кусаю и грызу себя за руку, пытаясь угомониться, но желаю других опробовать, особенно за мочки, выколоть глаза и отгрызть нос. Помимо этого, вижу яство не только в воображении, но и во сне. Часто снится, как иду на передовую, а рядом лежит на траве коровья туша без присмотра. На еду всегда должно быть время — и оно у меня есть!       Ложусь спать на бок, гордясь выдержкой голодомора. Нужно уверить, что подготавливают к горячей точке, к последнему сытому дню, ибо провалю задание.       Пугаю не только роту, но и военачальников. После законченных дел и получения еды от тех, кто терпит, стою на одном месте и гляжу на застолье генералов. В первые разы спрашивали, что случилось и почему не работаю; если с делами покончено — обязан тренироваться, отжимаясь и приседая, проходя через полосу препятствий. Но теперь всё особливо иначе. Зеницы расширяются, видя, как уплетают яства и того, как недоеденное — а остаётся приличное количество — отправляется в компост. Веждо дёргается на левом глазе, когда роняют на землю и не поднимают. Хочу в шатёр, и очень завидно, что ниже по чину.       Куда попал? Лёжа в больнице, желал изменить жизнь, не думать всегда о съестном, чтобы ненароком ничего не проглотить лишнего и не отправиться к праотцам. Пытаются дисциплинировать, но неуправляем.       Помню день, когда пришёл: после выступления с полным желудком, стараясь перебороть сонливость, отправился подписывать документ, что готов стать военным. Но в армии изменился в худшую сторону: лик заострился, с ещё большей апатией проживаю невыносимое бремя, очами ищу любую вещь, похожую на пищу, вежды по ночам еле закрываю, чело болит от частой смены температуры тела, уста просят попробовать что-нибудь, ланиты висят сильнее, выя еле выдерживает вес головы, и ко всему прочему похож на мерзкое создание, если нужно переодеть исподнюю рубаху и кальсоны. Тело ноет, и запасов энергии остаётся мало. Провожу перстами десницы по слегка выпирающим скулам, кривлю губы и, стиснув зубы, опускаю руки, сжимаю кулаки и немного наклоняюсь вперёд, кряхтя от голода. Мне нужен паёк всех! Вся рота должна прокормить! Как не хватает зрителей, что не скряжничали…       Довольно! Бегу напролом вприпрыжку, стараясь от всех оттолкнуться и наконец-таки поесть, но врезаюсь в здоровяков, скручивающих и ломающих мои руки, приказывают нагнуться вперёд, после чего хватают за волосы на голове, в частности за хвост. Напоминают, что приказано не подходить, но верещу, не справляюсь! Я так не могу! Когда наконец-таки стану здоровым?       Один из этих офицеров напоминает, что это застолье для генералов, и не дадут прорваться в шатёр и съесть всё до крошки.       Выдыхаюсь. Это последняя капля, и всё плывёт перед глазами, покрывается скудными оттенками, постепенно превращаясь в тьму. Зову генерала, что плохо, сейчас потеряю сознание. Прошу здоровяков отпустить.       Игнорируют, никто не двигается с места, хотя не лгу. Расслабляюсь…       Пробыл мало времени солдатом, лежу вновь на больничной кровати, прихожу постепенно в чувства, но очень слаб. Полученного исключительного для меня суточного рациона оказалось недостаточно, часто падал в голодные обмороки, и на сей раз долго пробыл в бессознательном состоянии. С трудом переворачиваюсь на другой бок, вою от боли. Чрево лежит блином, и глажу аккуратно, чтобы утихомирить себя.       Зачем выполнял наряды других солдат в обмен на порции, если тем самым больше выматывался? Даже ворвавшись в кладовую армейский пайков, не смог удовлетворить постоянную потребность в еде. Поедал пищевые отбросы с помоек, но продолжал страдать — пока, в состоянии полного физического истощения, не был доставлен в военный госпиталь, далеко находящийся.       Всех подряд набирали в войска на службу, решил стать героем, пока моя страна участвует в Войне первой коалиции, но потерпел фиаско. Как сможем помочь стороне, за которую воюем, если с каждым может случиться неприятность?       Очередной раз взвыл, и краем уха слышу разговор медперсонала в коридоре, обсуждающие начала исследования феномена. Какого? Кого? — И слышу стук в дверь, заходит медперсонал, и один из них гладит по волосам, а потом стягивает одеяло, аккуратно протирает влажной тканью лицо, грудь, живот, руки и ноги. Засим помогают перевернуть на живот, и чувствую больной холод на спине, от которого постанываю, вонзаюсь зубами в подушку и хнычу. Просят расслабиться, понеже подготавливают к сюрпризу.       Засим делают массаж спины и голеней, из-за чего качаюсь взад-назад, всё кажется плавучим и больным. Проходя процедуру, напоминают, что, несмотря на выделенный учетверённый госпитальный рацион, по-прежнему провожу всё свободное время в лихорадочных поисках еды: роюсь в отбросах в сточных канавах и мусорных баках, доедаю остатки после других пациентов, проникаю в госпитальную аптеку и съедаю припарки; марлю, предназначенную для заживления ран. Хирург девятого гусарского полка Курвиль и главный врач госпиталя Пьер-Франсуа Перси, желают установить причину столь болезненного аппетита, решают оставить для участия в разработанных ими физиологических экспериментах.       Приподнимаю голову и зеваю, ощущая сухость во рту, из-за чего словно задыхаюсь. Палата проветривается, дверь открыта, но нечем дышать. Сдуру повторяю наболевшие вопросы: «Где я? Как здесь очутился?», — но больше не отвечают. И, сам того до конца не осознавая, признаюсь, что воровал со склада в армии и на ярмарках будучи бездомным. Был слеп при голоде!       Преисполняюсь отчаянием. Надеюсь, в Сульц-су-Форе облагодетельствую, поборов непомерный аппетит к трапезам.       Курвиль и Перси отводят за руки, как капризного ребёнка, к воротам больницы, демонстрируя приготовленную еду для пятнадцати рабочих. Возмутительно и изумительно! Решают дразнить так же, как было в армии, с шатром! Но Курвиль заявляет об обратном. Обычно персонал больницы сдерживает в присутствии еды, но сейчас позволяют беспрепятственно добраться до стола. Незамедлительно накидываюсь и уплетаю в один присест всё руками всухомятку, и лишь под конец запиваю. Это необычайно приятное чувство сытости! Как давно не чувствовал! Хирурги подходят ко мне, улыбаются, и тихо спрашивают, как будто рассказывают сказку, помню ли, что съедено. Киваю головой и иду в свою палату. А было: два больших мясных пирога, тарелки с жиром и солью и восемнадцать литров молока. Замечательное яство! Пусть теперь запомнят необходимую порцию. Приняв горизонтальное положение на кровати, засыпаю, чуть ли не сразу попадая в сновидения, глажу тугой, надутый живот.       Просыпаюсь в хорошем настроении, и никак не выветривается из головы, как раньше санитарам приходилось силой меня удерживать, рвавшегося к еде — но Курвиль, воспользовавшись возможностью испытать пищеварительные способности, велел позволить беспрепятственно добраться до стола, из-за чего съел и выпил весь обед, предназначавшийся для немецкой артели.       Приподнимаюсь и сажусь на постель со вздохами, тело побаливает из-за неудобной позы во время дрёма. Но пугаюсь, когда Перси появляется из ниоткуда за спиной, положив руку на моё предплечье. Спрашивает, были ли когда-то домашние питомцы, как отношусь к братьям нашим меньшим. Все животные, которых любил — яство, специально выращенное для пропитания.       Продолжаю страдать от постоянного мучительного голода, но не так сильно, и палату посещает Курвиль и медсёстры, несущие живые подарки. Животные суетятся, бегают, лают и мурлычут, скребут дверь и пытаются прогрызть дыру, на что главный врач больницы, гладя меня, произносит: «Собаки и кошки в ужасе бегут при виде тебя, словно предчувствуя ту участь, которую уготовил».       Ловят большого кота, который вырывается, выскальзывает из рук, но получается усадить мне на постель. Глажу, чешу за ухом и под подбородком, и аккуратно преподношу влажный носик к своему, и после этого вдыхаю аромат. Такой милый и…       Поджимаю челюсть, слышу визги зверюги, но прокусываю брюхо, руками скручиваю, переламывая, и начинаю утолять жажду, напиваясь кровью. Засим кусаю ещё, чтобы вынуть органы. Неутолимое желание чего-нибудь съесть заполняет сознание, из-за чего откусываю голову, а за ней лапы, хвост и брюхо со всем содержимым. Вынимаю попадавшиеся кости, и разрешают положить на одеяло.       Через время, наигравшись и насытившись зверюшками, улыбаюсь хирургам, но засим изрыгаю шерсть с кожей на пол.       В последовавшей за серией кормлением меня котами, предлагают для опытов живых змей, ящериц и щенков, от которых не отказываясь.       Сегодня военные медики решают мне-испытуемому дать речного угря. Получив живой продукт, раздавливаю голову зубами, а засим заглатываю, не разжёвывая, придерживая за туловище с хвостом. Впервые лица Курвиля и Перси выражают недоумение, и спрашивают с интонацией, словно ругая, не больно ли. На это пожимаю плечами.       Как сообщают, скоро должен пожаловать генерал, а потому рядом с кроватью стоит Перси и напоминает, в каком состоянии прибыл, чем питался, понеже многое позабылось, потерял счёт со временем. Ко всему прочему, не против освежить память, всё равно сыт.       Меня настиг голод в армии; заболев, был доставлен в военный госпиталь в Сульце. В день прибытия получил четырёхкратное пособие; поглощал пищу, от которой отказались другие пациенты, и объедки на кухне, но голод не мог быть утолён таким образом. Проник в аптекарскую комнату и съел припарки и всё, что смог схватить. «Представьте себе, что все домашние и дикие животные, самые грязные и хищные, способны пожирать, и они могут составить некоторое представление об аппетитах, а также о твоих нуждах», — тщательнее всего вбиваются в голову эти слова. Я съедал собак и кошек. В присутствии главного врача армии, доктора Жозефа Адама Лоренца, схватил за шею и лапы большую живую кошку, вспорол брюхо зубами, высосал кровь и съел, не оставив ни одной части тела. Остался голый скелет, а через полчаса извёрг шерсть, как это делают хищные птицы и другие плотоядные животные. Также нравится, выказываю особенное пристрастие — и это никогда не забуду, ведь правда — к змеиной плоти; управлялся фамильярно и съедал заживо самых крупных травяных змей, не оставляя ни одной части. Заживо проглотил большого угря, не разжёвывая, но показалось — так думает Перси, а это на деле было — что заметили, как раздавил голову зубами. В несколько мгновений съел обед, приготовленный для пятнадцати немецких рабочих: эта трапеза состояла из четырёх мисок простокваши и двух огромных пудингов. После этого живот, обычно вялый и морщинистый, раздулся, как воздушный шар: ушёл и проспал до следующего дня, и это не беспокоило.       Встаю с постели и спрашиваю, можно ли обнять. Отвечает взаимностью, и признаюсь, что тут так же хорошо, как было на улице, работая уличным артистом: всё внимание мне, яства достаточно получаю и могу быть собой, никого не стесняясь. Но признаюсь, что думал, что съел два больших мясных пирога, тарелки с жиром и солью и восемнадцать литров молока, а не четыре миски простокваши и два огромных пудинга. От такого может разыграться аппетит!       Навещает генерал, Александр Франсуа Мари, виконт Богарне. Отдаём друг другу честь, немного смеясь, но всё же пришёл за серьёзным разговором, посему выражение лица меняется. Наслышан, как без натуги поедал достаточно больших животных, и предлагает использовать это в военных целях для контрабанды документов. Сомневаюсь насчёт этой затеи, понеже отучали долгое время питаться чем-то несъедобным. Но соглашаюсь, раз никто не просит этого не делать — а это происходит на глазах Курвиля. Де Богарне даёт деревянный ящик, который запросто проглатываю, но всё равно запиваю соком. Ощущаю от этого поступка тепло на душе, а ниже живота что-то похожее на возбуждение. Неужели взаправду могу помочь своей стране?       На следующий день напрягаюсь, чтобы опорожниться, и извлекаю из кишечника футляр. Когда генерал вернулся, то достал из него вложенный лист белой непострадавшей бумаги. Хвалит, гладит по пышным волосам, и сообщает, что официально становлюсь военным, а именно шпионом. Когда выпишусь из больницы, в течение нескольких дней получу первое задание. И, казалось, радостных новостей не бывает за один день много, особенно для человека с надломленной судьбой — де Богарне привозит тачку с четырнадцатикилограммовыми потрохами, состоящих из сырых бычьих лёгких и печени. Невооружённым глазом каждый способен заметить, как очи блестят, а уголки рта медленно, но верно поднимаются. И пока на глазах собравшихся поедаю, генерал заявляет, что это была идея Курвиля.       Вернувшись к сослуживцам, встречают с распростёртыми объятьями, и чванливо рассказываю, какие успехи продемонстрировал в больнице перед собранием командиров Рейнской армии, и как недуг смогли обернуть в нечто полезное.       Александр де Богарне убеждён в физической способности передавать сообщения в собственном желудке, но обеспокоен психическим состоянием, волнуясь, как за сына. Несмотря на это, официально зачислен на должность шпиона, из-за чего приказано в качестве первого задания передать сообщение французскому полковнику, заключённому в тюрьму пруссаками недалеко от Нойштадта.       Под покровом ночи пересекаю границу, и должен походить на местного жителя и двигаться своим ходом. Чтобы сойти за прусского крестьянина, выдали новую одежду. Никто не рассказывал о истории страны и дипломатическим отношениям между дворянами, не обучали базовым фразам языка, не имею представления вида деталей быта, не преподали актёрское мастерство и тщательно не отмывали.       На рассвете вижу окружающих людей, недоумевающих, почему роюсь в мусоре и уплетаю. Спрашивают что-то, либо говорят — не понимаю. Стараюсь молчать, сойти за немого, продолжая переворачивать и наворачивать мёртвые туши животных, кожуру от фруктов и немного гнилые овощи.       Но всё ещё на задании, и помня преподнесённый подарок в качестве потрохов в тачке, продолжаю путь, с малым интервалом суетясь в поисках пропитания. Всё больше людей обращают внимания, напоказ зажимая нос и показывая пальцем. Пиком становится, когда явно спрашивают что-то, привлекая внимания и повторяя одну и ту же фразу. Слушаю несколько раз, надеясь услышать хоть как-то знакомое слово, но тщетно. На четвёртый раз медленно произносят, нагнувшись, но я уже смирился, что нет смысла реагировать, и рубаю остатки яства, чтобы встать с колен и продолжить идти.       Спустя продолжительное время вижу надвигающиеся орду прусской власти, которая намерено идёт ко мне. Увиливаю в одну сторону — и они туда же. Стараюсь показать стойкость, морально подготавливаюсь к расспросу, но теряюсь, увидев с ними местных жителей, указывающих пальцем на меня. Сразу уламывают, когда отказываюсь говорить по-немецки, а вернее понимают, что не знаю. Ударяют по ноге, заставляют встать на колени и держать руки кверху, направили некоторые ружья, из-за чего тихо скулю и сквернословлю по-французски. С плохим произношением и ошибками, один из военных спрашивает, кем являюсь, откуда и цель визита. Молчу.       Насильно раздевают, обыскивают, ища хоть одну зацепку, подвергают порке, но держусь стойко. Мир в голове рушится. Думаю о проваленной миссии, как не дождётся заключённый полковник и генералах, которые явно разочаруются, что не оправдал надежд. Время к этому моменту замерло, сердцебиение словно учащённое, и успеваю подумать, какие ошибки допущены. Все. А точнее — я. Наверное, было сложно предположить, что зловонный, жутковатый человек, обожающий рыться по помойкам в поисках пропитания, плюс совершенно неговорящий на другом языке, будет выделяться на общем фоне. Из-за этого навлёк подозрения от местных жителей, ранее не видевших меня, и схвачен на окраине Ландау.       Приведён к местному прусскому командующему, генералу Цойгли, и на допросе продолжаю отказываться говорить, посему измываются и бросают в карцер.       Сидя на постели, переживаю, что планируют в дальнейшем делать, какие пытки ждать. Почёсывая шею и глотая слюну, подумываю о еде, особенно, когда чую приготовленную, как подают заключённым. Но не мне. И тогда глаза открываются широко, застываю на одном месте и долго не выдыхаю, переваривая осознание.       Являюсь одним из потерянных поколением: лишь бы не было войны, да было бы, что поесть.       Выдерживаю до следующего дня мучительный голод; живот висит так же страшно, как в первые дни армии. Герой Франции: выдержал побои, на допросе ничего не сказал, и даже в камере, без источника пищи, с честью держусь в течение всей экзекуции. Но это конец! Суточное заключение окончательно ломает волю, смягчаюсь и объясняю план похитителям, в частности Цойгли.       После этого приковывают на цепь к уборной и не выпустят, пока деревянный футляр не выйдет со стулом. То, что проглотил коробку, доказывает, что каким-то образом не могу правильно переваривать пищу. Стараюсь напрягаться, чтобы быстрее покончить со всем, понеже всё равно не кормят, лишь парой глотков воды наделили. Хнычу и ёрзаю, умоляя кормить объедками и тем, что испортилось, но игнорируют, либо ругаются по-немецки.       Тело болит от сидения в одной позе, тишина и напряжение доводят до запора. Боюсь представить, если всё давно переварилось, став однородной массой. Стараюсь приподниматься и трястись, заставив работать кишечник. Тщетно, получаю от солдата по затылку.       Тридцать часов! Столько времени прошло, как проглотил объект миссии, и наконец-таки тело избавилось от деревянного ящичка. Собираюсь достать из-под себя, вытереть об одежду и снова проглотить, чтобы скрыть от врага знание содержимого. Но ловят люди на посту, зовут командующего. Пруссаки ждали несколько часов, чтобы открыть содержимое и прочитать, быть в ярости. В «важном сведенье» просьба к офицеру, сообщить, смог ли успешно выполнить миссию. Это была проверка, которую не прошёл…       Ожидаю повешенье, петля уже на вые, и рыдаю, захлёбываясь от страха, боли и собственного унижения. Солгали мне и я, что внутри футляра и меня жизненно важная военная информация. Смотря под ноги, вижу место, которое скоро откроется, упаду и сломаю шею, после чего сосуды лопнут, и будет висеть худощавое тельце величайшего обманщика-неудачника. Это немыслимо! Нонсенс! Шпиона разоблачили и схватили в первый же день!       Офицер в гневе, рядом стоит, но глядя на меня, рыдающее на виселице недоразумение, смягчается и сжалился, решая отменить казнь. Большое сердечное спасибо…       Снимают с эшафота, помогают спуститься, но на земле жестоко избивают. Лежу, но продолжают измываться, словно предыдущие экзекуции и подвергание инсценированной казни — пустяк.       После всего ужаса выдворен невдалеке от французской позиции. Ковыляя, в голове мутнеет, и не знаю, где вымысел, а где явь. Припоминается, что ярость Цойгли от того, что не прочёл послание де Богарне, поскольку мне хватило ума и духа извлечь футляр из собственных экскрементов и тут же проглотить вновь. Время покажет.       Возвращаюсь на базу и сообщаю генералу о провале задания, и прошу больше не засылать в тыл врага. Пряча глаза руками, облокотившись на стол, сообщает, как сильно разочарован, а потом молчит. Каждая секунда тишины ощущается как все десять. И наконец, долго и тяжело выдохнув, успокаивает меня, бывшего секретного военного курьера, что проверял, смогу ли пройти через Пруссию незамеченным. Явно не смог. Это обычная практика для генералов со шпионами.       Убрав руку и смотря красными глазами из-под насупленных бровей, де Богарне говорит, хотел проверить с помощью фальшивой записки, можно ли на деле передавать сообщения таким образом тайно, фактически не сообщая конфиденциальной информации; солгал, что документы имеют большое военное значение, чтобы не расслаблялся. Однако это не освобождает от ответственности, ведь ответ был важен, любая потенциальная полезная информация о передвижениях прусских войск.       Вновь подвергнут экзекуции. Старые раны ещё не зажили, а новые побои открывают течь внутри и снаружи. Стойко держусь, принимаю наказание. Получив в последний раз оплеуху, Александр де Богарне тоже считает, что мне лучше никогда больше не возвращаться в армию.       После инцидента в Пруссии, ощущая себя наказанным, отчаянно уклоняюсь от дальнейшей военной службы. Нет крова, всё начинается с самого начала, и уже готов уйти подальше, чтобы заняться теми же ужасами, что творил в начале бездомной жизни. Но иду не туда. Осознаю, насколько большой проблемой является аппетит, посему возвращаюсь в госпиталь; заявляю главному хирургу, барону Перси, что готов сделать всё и подвергнуться любой терапии, способной избавить от болезненного аппетита, наконец быть излеченным.       Решают перепробовать всё возможное, восприняв как вызов. В ход идут все передовые методики: назначен курс лечения настойкой опия — лауданум, винный уксус, разные кислоты из соков и табачные пилюли. Опиаты вызывают запоры, но продолжать есть хочу всё сильнее. Всё безуспешно. Из-за лекарств голод усиливается с каждым днём, и в дальнейшем кормят большими порциями «левантийскими яйцами», сваренных всмятку. Тоже не увенчивается успехом.       Перси пожимает плечами и разводит руками, когда спрашиваю, получится ли избавить от страданий, найти лекарство. Гладит по мягким волосами, по розовеющим горячим щёчкам ненормально-холодными руками, и жалеет, ведь родился всего за несколько лет до Французской революции, все переживают ужасный голод. Самый несчастный человек из когда-либо живших…       Выходя в коридор и гуляя возле госпиталя под присмотром, медицинские работники всячески защищают от всех, кто смеётся, обижает или предлагает что-либо недоеденное. Хотя кажусь равнодушным, но расстраиваюсь, когда называют умственно отсталым. Изо дня в день слышу объяснение, что мне завидовать не надо, раз много ем и остаюсь худым; что организм плохо усваивает питательные вещества — и дело не в обмене веществ. Если еда пролетает через кишечник — плохо, а когда ешь и толстеешь — нормальное состояние метаболизма. Ко всему прочему, практически не усваиваю питательных веществ, посему воняю до небес — и это не вина страдальца.       Постоянно голоден так же из-за недостатка питательных веществ, протекающих через тело — и всё это для того, чтобы остаться в живых. Испражняясь, выбрасываю кучу зловонной гнилой пережёванной еды почти без каких-либо настоящих фекалий.       С каждым днём становится хуже, и напрягаюсь всем телом, чтобы не упасть в голодный обморок. Процедуры не увенчаются успехом, и врачи не могут держать на контролируемой диете. Разрешая выйти на пару минут одному в коридор, пока перестилают постель, ухожу чуть дальше обычного, к аптеке. Не в силах устоять, краду припарки и кладу за щёки, уминаю, а войдя в кураж — проглатываю моментально бинты, различные медицинские порошки и притирки. Сбитые с толку старшие военные хирурги задерживают, схватив больно за плечи, и крича напоминают о прошлом, когда съедал за один приём столько, сколько могло бы хватить для целого города или целой нации. Хочу ли вернуться в то время?       Курвиль с Перси, обмотав одеялом и сев по разным сторонам, разглагольствуют, что являюсь сильным человеком, но стоит сдерживаться, иначе ничего не получится. Сам начинаю считать, что лечение — как мёртвому припарки. Но когда один из них — не совсем расслышал, кто именно — сказал: «Мальчик мой», — растрогался, и прошу прощения за поведение, обещая, что больше это не повторится. Не хочу терять кредит доверия. И они прощают.       Спасибо.       Из-за ведомого чувства получается улизнуть из госпиталя, чтобы собрать внутренности в сточных канавах, подворотнях, кучах мусора и на задних дворах мясных лавок, чтобы полакомиться. И даже этого не хватает, посему глотаю листья и ветки. Хожу по бойням и захолустьям, сражаясь с собаками и волками за пропитание. Сегодня свезло, и съедаю встреченных кошек, крыс и слабых собак, проигравших поединки за мусор.       За всё время пребывания в больнице — единичные случаи.       Вечерами получаю порции намного меньше привычных, посему, полакомившись, делаю вид, что направляюсь в туалет, но захожу к другим пациентам в палату. Они лежат на кроватях, смотрят в потолок и руки из-за кровопускания свисают. Решаю помочь с мисками и ранами. Ползая на карачках, лакаю из тар, пока не опустеют. Больные называют чудовищем, побаиваются, ведь беспомощны и странно себя веду. Когда встаю на колени перед раненым, беру за руку и начинаю сосать порез, кричит: «Людоед!». Сразу прячусь под кроватью другого, ложусь спиной, но всё равно высовываюсь, чтобы продолжать глотать теряемую жидкость. Слуги госпиталя застают врасплох и пытаются достать, но сопротивляюсь, упираясь ногами в ножки койки. Умоляю оставить в покое, понеже ничего плохого не делаю, и всё равно рядом с обескровленными больными не к чему находиться.       Не хватает однообразного мяса, хочется нечто большего, чего никогда не пробовал. После выпитой человеческой крови не чувствую недомоганий. И осознаю, чего всё этого времени не хватало! Знаю комнату, где замораживают и обжаривают одно яство для диких животных, природы.       Нет, нельзя подчиняться прихоти! Можно посмотреть, а на крайний случай — лизнуть. По откусу сразу догадаются, что обворовываю и другие места госпиталя. Но а что, если избавиться от улик? Одной тушей меньше, одной больше. Пусть думают, что потеряли.       Но в момент совершения и переглядывания между мной и врачами, осознаём, что являюсь тяжёлым случаем. Спрашивают, что делаю, зачем и как к этому пришёл — но не могу ответить, занят заглатыванием и надкусыванием. Сразу ловят, держа за ноги, и скольжу по полу, одежда закатывается за спину, из-за чего больно. Прошу остановиться, но больше не реагируют.       Но, вернув в свою комнату, чувствую облегчение. Не от отсутствия сытости, а понеже мне, горячему, было крайне холодно в госпитальной мертвецкой.       Большинство врачей в отчаянии, считают умалишённым и требуют передать в сумасшедший дом — но Перси не желает прекращать опыты. Неужели на грани?       В больнице продолжаю жить, пользуясь покровительством главного врача, признавшегося, что записывает все выходки с тех пор, как обворовал аптеку.       Набедокурив ранним утром, наказан, запретили есть целый день; долго лечили, трогали везде и делали больную разминку, посему вымотан. Вопреки этому всё же иду ночью гулять, прячась от сторожа. В последний момент получается проникнуть в комнату также неспящего малыша, который тихо смеётся. Подойдя, спрашиваю: почему не спит, как себя чувствует и где мама. Не отвечает словами, зато протягивает наволочку. Вместе жуём углы, касаемся друг друга руками, и искренне радуюсь.       Запах отглаженных простыней. Наконец вспоминаю этот затхлый больничный дух, никак не вяжущийся с игрушечной обстановкой; стоит закрыть глаза и оказываюсь в совершенно другом месте. Рассказываю шёпотом, чтобы убаюкивать, что любил обсасывать и грызть простыни в детстве, когда резались зубки.       Малыш стоит на кровати, и в голове что-то щёлкает. Раздеваю аккуратно, вдыхаю аромат плечиков. Маленькое мягкое тельце тёплое, слегка дрожит от прикосновений. Тихо себя ведёт, улыбается и хлопает в ладоши, а я не могу устоять, чтобы не попробовать. Целую тыльную сторону ладони шуйцы, засим облизываю и слегка покусываю. Неописуемы чувства, и поддаюсь инстинкту, чтобы кожа на чреве не висела.       Рукавички, носочки, чепчик и фланелевый кусок ткани на пупке сняты — и в этот момент малыш хочет заплакать от холода, но не даю, перекусываю выю, из-за чего замолкает. После этого вновь вдыхаю запах, чмокаю губами в предвкушении полакомиться.       Выворачиваю руками и челюстью суставы, кручу много раз, чтобы оторвать и начать откусывать, заглатывать. Диета идёт не по плану, но если хочется — нужно есть. Долго терпел, из-за чего быстро избавляюсь от дитя, обгладываю кости. Но и этого недостаточно, из-за чего грызу, жую и проглатываю.       Ещё недавно дул в пупок малышу, щекотал пяточки и трогал пухлые щёчки, набитые мышцами, мясом… Но теперь его нет. Осталась одежда, которую беру и кладу в корзину с грязными вещами.       Что подумает обо мне на облачках? Как представляет? В темноте развлекался, смеялся, пока не пришёл добрый взрослый человек, ко всему прочему бывший шпион, поддерживающий веселье, не заставляющий уснуть. Но что-то оказалось не так, с малыми странностями, из-за чего новый друг — хищник, быстро расправившийся и избавившиеся от улик.       Пьер-Франсуа Перси навещает утром, и чествует, радуясь успеху, что не истерю из-за голодовки, выгляжу здоровым — и этому тоже искренне рад. Видел ночью странно-страшный сон, но не осмеливаюсь рассказать, понеже не хочу, чтобы беспокоился. Осознаю, что это неправильно, ведь могу сорваться и в реальной жизни провернуть такое, но пока это не случилось — молчу.       Но говорю, что всё ещё расстроен о высказываниях пациентов и врачах, что умственно неполноценный. Уверяет, что по всем заверениям современников и врачей, умственно полноценен, и не стоит вспоминать старые дни, приписывая к сегодняшним. Ничего «глупого» не делаю, лишь срываюсь и мысли заняты о не самых важных потребностях. Это лишь апатичное выживание, легко объясняющиеся постоянным перевариванием и активностью парасимпатической нервной системы, оттоку крови.       После этого открывается дверь в мою комнату, заходит медсестра и спокойным голосом, хотя выражает страх, говорит, что пропал из своей палаты четырнадцатимесячный ребёнок. Перси смотрит на медицинского сотрудника, а потом опускает голову и держится за неё. Когда поворачивается ко мне, отвожу взгляд и надуваю щёки, напрягаю брови и сжимаю в кулак одеяло. Спрашивает, причастен к этому, на что мотаю головой. Засим задаёт вопрос медсестре, есть ли улики, на что тоже ответ отрицательный.       И так проведён весь день: допрашивают, чтобы сознался в преступлении, которого не совершал. Боюсь, что зря не рассказал Перси, ибо это мог быть вещий сон, кто-то другой так поступил. А может решили подставить юродивого, чтобы галантно провожать? Продали или ещё чего-либо сделали, всё равно никто не поверит.       В общей столовой никто не хочет сидеть рядом. Раньше люди в пятнадцати метрах рядом со мной с трудом были, а как произошла трагедия — в самом углу один, а остальные в другом. Ем без проблем, ведь голоден, но все считают, что не обеспокоен, посему причастен. Курвиль садится рядом, чтобы обсудить, но не осудить. Говорит, это последняя капля, зачастил с плохим поведением, а пропажа — серьёзное преступление. Ничего не найдено против меня, нет зацепок или улик, но сложить два и два слишком просто и очевидно. Перси не хочет или не может отстоять подопечного, посему буду окончательно изгнан, отправившись искать еду самостоятельно.       «Мальчик мой», — вспоминаю слова генерала, врачей и родителей. Возможно, впервые прилюдно заливаюсь горькими слезами от душевной боли. Я больше не личность, не человек. Ирод!       «Урод природы», — выходит из уст Перси. Надломлен, никто не даёт покоя, даже тишина в голове. Не было неонатицида! Это филицид аль эндоканнибализм! Пожалуйста, не отрекайтесь! Мне нужна помощь!       Как и многие, не веду список своего рациона, всё не запоминаю, поэтому пропажа дитя — потрясение для всей больницы. Почему подозрение пало на меня? Это всё медсестра могла подстроить, либо неопытные работники спутали крепко спящего малыша с мертвецом. А может уже был мёртв, втихаря кремировали.       Почему нет зацепок? Каждый мой шаг отслеживали, а как появился кто-то такой же беспомощный и активный, как я — не уследили. Ко всему прочему, был бы переварен малыш? Деревянная шкатулка сутки путешествовала по кишечнику, а волосы бы изрыгнул, как сова.       Оказался в непосредственной близости, сколько времени рефлексирую! Как же страшно думать о последствиях, если окажется, что виновен. Чего ждать? Мушкетную пулю в голову или гильотинирования?       В конце концов, с наступлением ночи, выписан из госпиталя. Находясь на улице, смотрю на здание и подавляю эмоции. Дверь закрывается и свет свечей тухнет. Неужели бесполезен? Неужели это конец? Мой конец…       «Таррар, что ты собираешься делать с этим малышом в военном госпитале Сульц-су-Форе на северо-востоке Франции?», — задаюсь этим вопросом всё время, как покинул больницу. Погода и воздух кажутся промозглыми, и так выражается на весь город состояние, от которого никак не отойду. Сколько раз по дню твержу, что инфарницид не по моей вине, и найдётся тело благодаря эксгумации, доказывая, что не причастен. Прошу, чуть ли не крича, проходя мимо незнакомцев, чтобы апеллировали на здоровую голову.       Чую смрад, доносится до пекарни. Ноги не подчиняются сознанию, направляюсь к горячей выпечке. Вижу рядом дерущихся котов, кричат, но стоит шагнуть — останавливаются и убегает в разные стороны. В голове представляется, как встречаю англичанина, приехавшего во Францию, увидевшего меня идущего по улице, говорит: «Бродячие собаки и кошки бежали от него, как будто предвидели ужасную судьбу, которую уготовил». Чьи-то существующие слова это напоминает.       Урод природы ли я? Начинал жить обыкновенным крестьянином, а вырос прохиндеем и преступником; эфемерным злодеем, жертвой обстоятельств, бездоказательно убийца детей. Неужто кровная обида за высасывание соков пациентов переросла в преступление?       В чём, собственно, ублюдок? Несчастный инвалид без образования, выживаю как могу в тяжёлом веке.       Голод способен сводить с ума, является справедливым оправданием каннибализма и убийства. Каждый, спустя долгий промежуток времени, станет очень чёрствым, раздражительным и падким на бесплатную пищу.       Но некоторые люди, голодающие по идеологическим причинам, в знак протеста, от безысходности, без проблем осознанно и контролируемо переносят. Самоубийство голоданием — сухим или нет — не редкий и гуманный метод.       Оклеветали позором, и те, кто знали, почему изгнан из больницы, почему скитаюсь, думают, что желаю питаться человечиной. Невыносимая голодуха сделала своё дело. Сам до конца не осознаю, не сдержался ли или правда ни при чём.       Свернуть шею руками и зубами — плевое дело, чтобы никто не слышал криков. Как и оторвать суставы, прокусить кожу, и всё должно быть стерильным, никто не должен знать, что натворил. Каждая жидкость и пища важна.       Как же мутит мой живот…       Выступаю с тем, что умею лучшего всего, на потеху публики, и всячески шарахаюсь, видя властных патрульных. Но почему? Ни при чём же. Каждый раз надеюсь, что никто не знает о произошедшем в больнице. Никто ни разу не перешёптывался и не показывал пальцем, не выражал страх и не прятал детей.       Нахожусь в раннее неизведанном месте, никто никогда не видел, максимум — наслышаны.       Год рождения и настоящее имя никого не интересует, останусь исторической загадкой под «сценическим псевдонимом». Улицы благоухают мусором и человеческими запахами, но вонь усиливается в месте, где даю представление. Прислушавшись, откуда идут чавкающие звуки, сориентировавшись, можно найти.       Возможно позабыть, кто я такой? Растопыриваю ноги, наподобие дам в начале тернистого пути, шатаю моральные устои и выпиваю быстро из кастрюли компот. Изрекает толпа, что диковинка, и больше гадают не как всё помещается в худенькое тельце, а возраст и пол. Балаганный актёр и солдат, прославившийся противоестественным обжорством, а слышу выкрик: «Ты мужчина, женщина или двенадцатилетний мальчик?». Лишь усмехаюсь, широко улыбаясь и обнажая чёрные зубы.       Какие все наивные! Предлагают переночевать, коль негде. Соглашаюсь, и ворую предметы для удаления волос — бритвы и ножницы — и еду для питомцев, не только сельскохозяйственных — и это всё, пока спят. Но перед этим, тет-а-тет, расспрашивают, не поддельно ли шоу, настоящие люди приходят. Расплывчато отвечаю, что за чужой счёт едят и на диете, и язвенники.       Простят ли меня люди? Хотели сделать верующим, и говорят, что попаду в Ад за съеденных маленьких живых существ, что убивал руками, зубами и пищеварением. Нельзя убивать тех, в ком мало мяса, жизненной силы.       Незачем линчевать раньше времени, сейчас на шоу.       Вот и несут новую бочку с ягодами, некоторые из которых обмякли, став кислым желеобразным пюре.       На глазах у взрослых людей, возле бального зала, доедаю кусок торта, облизываю вилку, а потом опрокидываю голову назад и сую внутрь, с лёгкостью проглатываю. Золотая вещь внутри, не хочу никому отдавать, понеже симпатичная; хочу сохранить как доказательство временной обеспеченной жизни.       Толпа ликует, продолжая бражничать. Одна женщина, что старше в два раза, с достаточно глубоким декольте, предлагает опробовать, обмазанной едой в разных местах. От этого испытываю отвращение, зря перевела продукты. К её же сведению, мы так устроены, что не можем хотеть есть и размножаться одновременно.       Декада дней проходит, живот болит да кашель мучает. Сную по окрестностям, несмотря на недомогание, продолжая демонстрировать талант. Практически забылось, почему без определённого места жительства, приглашают в цирк к покалеченным и как всё началось.       Но, когда воспоминания нахлынывают — а это крайне редко и не во время выступлений — реву, сжавшись калачиком, но улыбаюсь. Узнают ли родители и соседи, если встретимся? Хочу постоять вновь рядом с домом, необязательно заходить на территорию. Пусть пашут и не замечают. Главное — они.       Но не забываю про первую публику. Ряжено одел шарлатан, расчесал и завязал волосы в хвостик, загримировал, из-за чего выглядел как фарфоровая кукла. Но люди ценят настоящим, посему отказались от жеманства — и это сыграло на руку. Никогда бы не подумал, что Париж насыщен объедками.       А больница? Помнит ли врач предложение с цепью и часами? Как угрожал?       Как поживают рядовые? Кто женился, обзавёлся семьёй и погиб на поле боя? Пруссаки всё ещё рассказывают о записки? Генерал помнит необычное поведение и рассказывает новым подчинённым?       Курвиль и Перси сыграли большую роль в личности, подарили жизненный опыт.       «Мальчик мой»…       Не выдерживаю боли. Два года мучаюсь, еле выступаю. Изначально думал, что это из-за нехватки пропитания и крайне малого количества выпиваемой воды. Но прописав себе диету из полезного и много испивая, всё равно кашляю, больно в груди и низу живота, и всё чаще посещаю отхожее место.       Когда лёг в больницу, попросил, чтобы всеми возможными способами навестил Пьер-Франсуа Перси. Только ему доверяюсь, он мой наставник.       Если будет отказ… Больше не потревожу.       Декада лет приходилось жить на улице, с малым промежутком времени лёжа в больнице и проводя будни военного. Живя вдали от людей, мог дожить до самой смерти в относительном спокойствии, не доставляя, таким образом, никому лишних проблем. Тем не менее, очередной раз возвращаюсь в больничные палаты, но на сей раз в Версале. Мало сил, физически не способен повернуться на бок. С трудом дышу и тяжело кашляю, при каждом спазме выгибаюсь.       Мучительная боль оборачивается радостью, когда Тессье сообщает, что человек, которого попросил навестить, наконец-таки приехал в версальскую гражданскую больницу. Пьер-Франсуа Перси — человек, защищающий при любом раскладе — заходит лёгкой походкой, не морщась и без красных глаз из-за запаха. Спустя четыре года встречает старо-знакомого пациента, но на сей раз совершенно обессиленного и прикованного к постели. Сквозь хрипы выражаю радость, что не забыл, и прошёл нелёгкий путь ради меня. В свою очередь хирург подмечает, что намного краснее обычного, чересчур горячий и мокрый из-за пота.       Спустив одеяло, пальпирует брюшную полость и спрашивает, как думаю, из-за чего заболел, и какие симптомы известны. Сообщаю, что двумя годами ранее проглотил золотую вилку — как полагаю, застрявшую во внутренностях и ставшую причиной нынешнего недомогания — и надеюсь, что сможет найти способ извлечь. Добавляю, что врачи в этом госпитале и я выявили: лихорадку, озноб, особую ночную потливость, утомляемость, потерю аппетита и веса. После этих слов протирает мой лоб, проводит рукой по щеке, а надавив на грудную клетку — не колебавшись, отходит назад, понеже сильнее кашляю и скулю.       Зиждясь на моих словах, диагностирует тяжёлую, запущенную форму туберкулёза. Это подкашивает, становясь ударом. Неужели умру от чахотки? Неужели неизлечимая болезнь подорвёт здоровье?       С каждым новым днём умираю в состоянии табида. Пытаются облегчить страдания, найти лекарство, экспериментируют, но ничего не помогает. Проводили диагнозы по пульсу, чтобы удостовериться, правильно ли сказал Перси. К сожалению, рядом не может подолгу находиться, занят в своей больнице. Когда голошу при акупунктуре — вспоминаю защитника от невзгод; уверен, будь был рядом, разговаривал при процедуре, каждый раз готовя. Навзрыд прошу, чтобы прекратили мучить, дали отдышаться, но уверяют, что скоро станет легче и успокоюсь.       В предрассветные моменты щебечу под нос, как больно доводиться до мучений, быть напряжённым одному в затхлой комнате. С трудом самостоятельно пью, а в моменты потребления еды задыхаюсь, даже быстро проглатывая. Ощущаю безразличие и раздражительность, дискомфорт в области пищеварительной системы, и для получения энергии организм начинает растворять жиры, которых и так плачевно мало. Кормят не часто, но много, однако быстро выходит. Больше всего пью соки и воду, а сказав про опиум — лечение в Сульц-су-Форе, что доводило до запоров — отвечают, что нет смысла давать, коль не вылечился.       Перси держит за руку, пока мучаюсь от боли, поит и помогает жевать. Всегда хотел есть, но теперь челюсть болит, кашляю часто, с трудом делаю передышку. Стараюсь самостоятельно вставать с постели, когда забирают грязное постельное бельё, но помощь в равновесии всё чаще нужна. Спрашиваю у хирурга, старого друга, правда ли белая чума через пару недель убьёт, и заберёт ли Психопомп, про которого говорит один из пациентов. На это молчит, прежде чем сказать: «Мальчик мой, я ничего не обещаю».       Почему всё же осмелился приехать ко мне, каннибалу? Оттого что жизнь выбита из колеи, трещит, распадаясь в мучительных устоях? Или всё-таки кровная обида не мешает дружбе между врачом и пациентом?       Поглаживают мокрой тряпкой по спине, ополаскивают от зловония при госте. Признаюсь, прежде чем уйдёт, в первую очередь себе, что неудержимый голод стал причиной возвращения в больницу, на этот раз навсегда. Знал, что это закончится так… Но не догадывался, что испытаю боль, которую никогда раньше не чувствовал. Корчусь и кричу, зная, что это постепенно приходящая смерть.       Вот почему вернулся к медицине, а не публике. Хотя были ожидания, что врачи выкинут… И всё же позволили провести последние часы в этих стенах.       Спустя месяц состояние ухудшилось, больше пью, нежели питаюсь. Спазмы боли ломают, хочется вытащить все органы наружу, чтобы не сдавливали внутри. Сердце бешено стучит, то учащённо. Отныне самостоятельно не могу шевелиться, еле открываю глаза и есть силы, чтобы глотать, двигать глазами и дышать. Из-за непрерывного, затяжного приступа экссудативной диареи быстрее нагреваюсь. Врачи суетятся, оповестили моего целителя, что состояние крайне тяжёлое, и если поспешит, то можно организовать последнюю встречу.       Сгорая в одиночестве, лёжа с закрытыми глазами и открытым ртом, с мокрым и холодным полотенцем на голове и груди, в бреду вспоминается вся отвратительная жизнь. Люди любят настоящим, но когда это в выгоду и на потеху.       Большинство считало, что стоило бы меня прикончить. Никто не способен содержать, и толку. Люди удивлялись, но признавали, что поедание мертвецов — нечто разумеющееся, понеже всегда голоден; ел всё, лишь бы насытиться. Некоторые соглашаются, что, если бы не было возможности есть — каждый набрасывался бы на кошек, собак и людей. Нет смысла осуждать.       Моя жизнь — печальная история, как человек сходит с ума от отсутствия сытости. И даже не это страшно. Ужасно, что обречён на смерть, никто не старается помочь, еды не дают в нужном объёме, из-за чего хочется питаться чаще и больше. Посему спасибо, что мог быть съеден только один живой ребёнок, а не больше.       Никому не понять ощущение, когда словно продолжительное время ни ешь, ни пьёшь, и пичкают таблетками, провоцирующие голод. А это вся жизнь с начала проявления загадочной болезни, затмевающей разум. Единственное, что питает окружение — а об этом наслышан не раз, но не показывал на публике — отвращение. Почему ещё в деревне не убили? Должны были понять, что это неизлечимо. Обзывают подонком, хоть и не виноват, что таким родился, но и другие не должны из-за меня, обмудка, страдать.       Содрогаюсь несколько раз, хныча, но без надвигающихся слёз. Даже сейчас слышу за дверью в мою комнату, как кто-то недоумевает, почему ещё не вскрыли для изучения, в живых оставляют. Радуется, что не плодился, понеже не хотел бы остаться в одном мире с такой же тварью. Если окажется, что лечили ртутью — не удивится проблемами связанными с умственными способностями.       Не заслуживаю милосердия, жалости или жизни. Я — жалкое и омерзительное подобие человека.       Мне так плохо от себя. Ужасно жить всегда голодным и одиноким. Ни друзей, ни семьи. Никого, и всё время желающий яство. Не голодный, а голодный до смерти. Глядя на настоящего, можно понять, что что-то не так. Люди ненавидят, куда бы ни шёл, высмеивают и преследуют. С момента выгона из дома, не был тем, кем являюсь; никто не заботится. Ни единая душа не знает настоящего имени, потому что окружающим всё равно. Запомнюсь как человек, вечно испражняющийся под себя. Это ужасно, и себя так жаль, что страдал из-за того, что не могу контролировать. Нет никаких доказательств поедания ребёнка… но всё равно пришлось бежать, потому что иначе кто бы мне поверил?       Если искать достаточно долго и копнуть глубоко, можно понять, что человечество — чертовски жуткое, но и интересное место.       Продолжительный приступ болезни кладёт конец ненасытному аппетиту.       Последний тяжело-протяжной выдох.       «Мальчик мой», «Мальчик наш», — повторяют люди, знакомые со мной, сыгравшие важную часть истории жизни. Врачи, генералы, солдаты и некоторые постоянные зрители — они в шоке, получив весть о кончине. Тёплыми словами не разбрасываются, не рефлексируют, но подавлены.       Моя история показывает, насколько чрезвычайно опасными могут быть некоторые гены генеалогического древа. Несколько удивлён, что не казнили и не унизили ради публики и ради меня самого. Существование было сущим адом и для окружающих.       Метаболизм оказался безумно быстрым, и требовалось больше еды, чтобы остаться в живых. Домашнее яство не очень питательно, посему употреблял литрами, а это плохо для желудочно-кишечного тракта. Кишечник медленно терял способность переваривать, поэтому приходилось съедать больше. Вот как пережил всю историю с угрём. Рыба прошла сквозь, едва коснувшись. Поэтому опустился до питья крови в чистом виде.       В каком-то смысле можно посочувствовать. Известно, что голодуха разрушает высшие мыслительные процессы. Вот почему каннибализм в ситуациях выживания встречается чаще, чем хотелось бы признать. Люди в здравом уме не едят людей, но те, кто голодает, не в здравом уме. Чтобы здоровые могли понять, нужно голодать и умножить это чувство в десять раз — и получится то, что чувствовал я, несчастно-рыдающий. Совершал ужасные вещи. Но мы же люди, способны чувствовать некоторую жалость к человеку, жизнь которого была бесконечным адом, а смерть — милостью.       Останется для всех загадкой, чем жил в течение четырёх лет. Но разве сложно догадаться? Всем тем же, что и обычно — выступал в городах и копался в помойках. Наконец вновь узрели в качестве пациента — по мнению врачей, в это время было в районе двадцати шести лет — умирающего от белой чумы в больнице Версаля. Там же путь оборвался.       За года жития вне дома не сильно изменился: среднего роста; телосложение слабое и стройное; маленькие волосы очень светлые и очень тонкие. Щёки землистые, изборождённые длинными и глубокими морщинами: растянув, мог удержать дюжины яиц или яблок. Рот необычайно широк; почти без губ; были все зубы, коренные сильно стёрлись, и цвет эмали походит на мрамор; пространство между челюстями, когда полностью раздвинуты, составляет около десяти сантиметров; при наклонённой назад голове рот и пищевод образовывали прямолинейный канал, в который можно ввести цилиндр со стопой в окружности, не касаясь нёбо. Постоянно покрывался потом, и от тела, всегда раскалённого, исходил пар, ощутимый на вид и ещё более на запах. Часто вонял так, что нельзя было вынести на расстоянии двадцати шагов. Был подвержен истечению кишечника, и из-за этого зловоние оказывалось выше всякого понимания. Не питавшись обильно в течение короткого времени, кожа живота обтягивала почти всё тело. Насытившись, пар от тела увеличился, щёки и глаза становились ярко-красными; пока переваривал, наваливалась грубая сонливость и нерешительность. В этом состоянии беспокоила шумная отрыжка, и движениями челюстями делал некоторые движения, подобные движениям глотания.       Перси никогда не видел во мне признаков размышлений; почти лишён силы и идей. Подметил отсутствие свирепого духа, на вид робкий. Поев в умеренном количестве и голод только утолялся, становился быстрым и деятельным; тяжёлым и сонным только переев.       Аномалия строения заметна, когда демонстрировал свисающую свободно складки кожи, использовавшиеся как мешок, в который запихивал четырнадцать килограмм сырого мяса: бычьи лёгкие и печень за один присест.       Огромный рот связан с неспособностью переваривать пищу, что заставляло пропускать через себя много вещей, только частично переваренных, если вообще. Растянутые внутренности результат того, что тело медленно деформировалось на протяжении всей жизни из-за привычек в еде.       Я — оголодавший человек — страдал каким-то доселе неизвестным недугом; настолько редким и недостаточно задокументированным, что был действительно единственным в своём роде.       Перси гладит по растрёпанным волосам, и впервые ощущает холод от моей кожи. Взяв за руку и поглаживая по тыльной стороне ладони, вздыхает, повторяя: «Бедный, бедный ты мой мальчик».       Рассказывает, что как подавляющее большинство вещей в истории, даже если записаны врачами в то время, с течением веков будут становиться всё менее и менее похожими на то, как это было на самом деле, если только информация не будет очень тщательно задокументирована и защищена от предвзятости и подделки. Рассказывать истории с помощью слов, например, у костра, — отличный способ превратить реальный урок истории в выдуманную легенду на протяжении веков. Надеется, что обо мне будут знать, запомнят, что действительно существовал. Тем не менее, моя жизнь — очень интригующая история.       Вслух размышляет о своеобразной анатомии, трудной для понимания, какая часть является причиной беспокойного режима питания, а какая является побочным продуктом. Трогает за подбородок и тянет кожу вниз, из-за чего обнажается нижний ряд зубов; приподнимает свои брови, ведь губы настолько тонкие, что практически невидимы. Засим смотрит на глаза, больше не налитые кровью, хотя похожу на момент, когда находился в фазе переваривания.       Перси дожидается, когда в морг привезут. Признаются врачеватели, что не могли видеть живым, и желали, чтобы туберкулёз успокоил навечно. Вперёд ногами заносят, раздевают на белом столе — здесь только мёртвые в цене. Умудряются шутить, что морг — ЗАГС, квиток смерти — паспорт.       «Мальчик мой, умри».       Разделывают, открывают внутренний мир во всех смыслах. Хотели сделать офорт, но очень быстро превращаюсь в кашеобразное создание, просвечивается скелет; являюсь зловонной бомбой, которую на улице не могут выдержать, не говоря о закрытом помещении. Ни один галёрочник не пытается зарисовать гротескные физические отклонения, ни сохранить часть тела.       Лёжа на кафеле у окна, некоторые настырничают, чтобы отправился в крематорий, в урну легче положить. Но мой хирург против, хочет исследовать; выпускаю формалин, уводящий работников в экстаз.       Часто выходят на променад после долгого пребывания со мной в одной комнате. Никто так быстро в слезах не убегал, когда был жив. Хотят приступить к изучению, но постылый не по зубам. Беря за персты, отмечают острые коготки, а заглядываясь на лицо — жажду застывших уст.       Эврика! Зашевелились, когда вновь громко издал звуки, что были при жизни. Ассистент поднимает голову, а Перси открывает рот, вглядывается. Без проблем видит желудок, и пропускает через горло двадцатисантиметровый цилиндр, не касаясь стенок. После этого разрезают грудную клетку, брюшину и шею — и это легко, совсем обмяк. Тессье и Перси демонстрируют лаборантам аномально широкий пищевод, и отпадают вопросы, как удавалось издавать громко-странные звуки во сне после обильной еды.       Демонстрация вскрытия показывает неестественно расширенный пищевод; раздвинув челюсти, виднеется просторный канал, тянувшийся до самого желудка. Очень долго смотрят внутрь орально, словно не веря, что существовал с особенностью.       Чрезвычайно быстро разлагаюсь, тело переваривает себя же желудочной кислотой. Желудок, как описывают, заполнен язвами и кашицей. Но Тессье в поисках вилки.       Конечно, любопытство врачей привело к тому, что вскоре после смерти решили найти причину бесконечного аппетита, вместо того, чтобы убедиться, чахотка ли была. Как показал разрез, практически всё тело сосредоточено только на потреблении и пищеварении, отодвигая другие потребности на второй план. Желудок настолько массивный, что заполнил брюшную полость практически целиком, скрывая и так кишечник меньшего размера, чем у среднего человека; оставлено место для жирной печени и желчного пузыря. Остальные внутренности сжаты и плавают в гное. Хотя не видно шевеления, но к худобе могли быть причастны паразиты, заведясь в процессе поедания сырого мяса.       Перси, каково это сотрудничать с другим хирургом, разделывая друга-пациента по чужой прихоти? Рад ли, что выпал из поля зрения твоего на четыре года, чтобы потом встретиться и умереть? Удовлетворены, что желудочная кислота значительно кислее, чем у обычного человека; вплоть до того, что в основном разрушает питательные вещества в еде и оставляет с постоянной диареей? Слизистая оболочка желудка очень толстая, а язвы походят на пулевые отверстия, которые перетёрли.       Оставшиеся органы разлагаются; смердит так противно, что главный хирург больницы отменяет операцию. Всего понемногу успели просмотреть.       Но Перси — мой дорогой защитник — стоит рядом, весь измазанный телесными отходами, выражает печаль и гнев. Упирается руками на стол, на котором лежу, нагибается и скрежет зубами. Ненавидит, устал. Столько мученных часов коту под хвост!.. Но потом гладит по голове, отрываются волосы, из-за чего остаются на перстах десницы и шуйцы. Повторяет весь путь, пройденный за ночь:       Умер в состоянии чахотки, измученный гнойным и зловонным поносом, свидетельствующим об общем нагноении внутренностей брюшной полости. Тело, как только отправился к праотцам, стало жертвой ужасной порчи: внутренности разложившиеся, смешанные и погруженные в гной; печень чрезмерно большая, бесконсистенция, в гнилостном состоянии; жёлчный пузырь значительного размера; желудок в расслабленном состоянии и с разбросанными изъязвлёнными пятнами покрывает почти всю брюшную область.       Но золотую вилку так и не нашли.       Ты ошиблась, мать природа, что меня создала.