«…Я обманут моей унылой, переменчивой, злой судьбой». Я ответил: «Милый, милый, я тоже умру с тобой…»
Маркус грешен. Наверное, херувимы, пролети они мимо, торопливо отвернулись бы от него, пытаясь скрыть слёзы стыда за оступившегося слугу Господа. Маркус больше не нужен. Маркус больше не несёт свет. Он знает: где-то далеко всё ещё стоит комплекс из трёх двухэтажных зданий с кирпичными стенами и до противного красной крышей. Как и все детские дома, этот борется за внимание местных властей, пытается привлечь как можно больше инвестиций и иногда откровенно давит на жалость. И как и во всех детских домах, в этом есть свой архив, где небережно хранятся личные дела давно выпорхнувших на свободу сирот. Где-то на пыльных полках, заваленная делами посвежее, покоится папка с именем Маркуса Кина на обложке. Маркус давно уже не тот запуганный семилетний мальчишка с первыми признаками неврастении и синяками, каким его приютили эти неприглядные кирпичные стены много лет назад. Кин вырос, прожил молодость и уже упрямо начинает стареть, но всё ещё помнит, как потряхивало от случайно подслушанного разговора за дверью. — Отошлём его личное дело в соседний интернат, и дело с концом. Вы хоть представляете, что он натворит лет через десять? — Его направили к нам, отказаться нельзя. — Что значит «нельзя»? Малолетнего убийцу привели и нельзя отказаться? Отлично они придумали. А если он нас всех потом к чертям прирежет, что прикажете делать? Не бойся, — зло ухмыляется уже покрывшееся морщинами лицо, — не прирежет. Обойдётся, найдёте способ отделаться. Сейчас, заглушаемое пеленой прожитых лет, сердце кричит уже не так громко, однако Маркус ещё помнит, как чуть не вывихнул плечо от ружейной отдачи. Ствол оказался слишком тяжёлым для тощего семилетки, но пальцы, вымазанные чужой кровью, дрожали вовсе не от тяжести. В голове святого отца до сих пор стоит звук выстрела — оглушающего, холодного, нестерпимо острого. И даже молитвы, кипятком обжигающие горло, ещё мальчишкой зазубренные наизусть, не выветрили этой липкой и чёрно-жгучей, как смола, боли. Словно всплыв с мутного дна, Маркус выкарабкался из детства. Получил долгожданный и такой пьяняще чистый сан. Стал священником. Но едва лишь убийство покрылось туманом прошлого, остыло где-то позади, последовал новый грех. Содомия. Мужеложство. Маркус долго и настойчиво не признавался сам себе в том, что в редкие минуты вспыхивающего внутри возбуждения засматривался на мужчин. Слишком грязно, противно, глупо и больно было снова признавать в себе грешника. Однако бегать от себя вечно невозможно, а история с Мышкой с каждый новым прожитым днём становилась всё более далёким прошлым, чтобы хоть что-то значить. Вглядываясь в прозрачную гладь глубоко озера своей души, Кин видел в себе гомосексуала, и холодная крупная дрожь сотрясала тело. Священник-содомит — разве такое возможно? Потому святой отец честно и усердно молился, зарывая в слова раскаяния свои греховные предпочтения, но снова и снова ловил себя на преступных мыслях, и злость на собственную глупую природу выла в нём диким зверем. Потом отпустило и это. Маркус повзрослел, возмужал (а может, просто устал бороться). Маркусу стало откровенно наплевать. Собственная ориентация всё ещё иногда пугала, сбивала с толку, но то ли от того, что само возбуждение просыпалось лишь изредка, то ли от вихря жизни, приносящего всё более трудные испытания, Маркус уже почти не думал об этом — в конце концов, он всегда был… непослушным священником. Только демоны — куда от них денешься, — неустанно твердили о правде, выплёвывая в лицо все прегрешения вперемешку с желчной слюной. Кину всё ещё было больно и противно, словно кто-то раздевал догола при всём честном народе и заставлял топтаться по снегу босыми ногами, но эта боль больше не оглушала и не сбивала с пути — она постепенно становилась и наконец стала частью самого экзорциста, смирившегося со своей беспокойной и глупой судьбой. Прошло много лет, прежде чем кишащий дохлыми червями суррогат греха снова посетил отца Маркуса. По крайней мере, он сам так говорил Богу — «прости меня, ибо я согрешил». Впервые увидев распахнутые от ужаса глаза маленького Габриэля, он сразу решил, что спасёт этого мальчишку, пусть даже это будет стоить ему очередного недовольства церкви. Он кинулся в схватку с демоном так же, как делал это обычно, — отчаянно, самоотверженно, безоглядно. Разница была лишь в одном — на этот раз он проиграл. Маркус помнит, как ломило в груди от нехватки воздуха, как тряслись руки, как перед глазами всё плыло от слёз. Помнит, как слабенькое тело Габриэля обмякло в его руках. Помнит, как уступил демону первый и — он поклялся себе, — последний раз в жизни. И он взвалил на себя и это. Принял удушающе тяжёлую ношу поражения на самую грудь, вспорол сам себя чужой смертью. И больше сил не осталось. Дрогнув, Маркус пал на колени перед Богом, навсегда сбросив рясу и нацепив клеймо убийцы взамен. Хруст шеи ребёнка экзорцист воспринял как собственную слабость, как роковую ошибку, которую нельзя простить и которую он никогда не простит сам себе. И, конечно, Господь тоже ему не простит. Он же не дебил, чтобы тащить за собой бесполезного слабака вроде тебя, — говорил сам себе Маркус, шипя от боли. Смерть Габриэля пала на него душной тенью очередного греха, и священник, покорно согнув голову, подставил лицо его обжигающему смраду. А потом он встретил Томаса. Услышал несмелое «Отец Маркус?» — глухо, из коридора. «Отец Томас Ортега из церкви святого Антония» нагрянул, как ливень, — долгожданный, спонтанный, стихийный и… правильный? Маркус долго не мог подобрать названия непонятному, грязноватому чувству, просыпающемуся в нём при каждом взгляде на молодого мексиканца, а потом наконец понял. Зависть. И даже не к его дару, нет — хорошо, если б так, — к его чистоте. Этот молодой черноглазый оленёнок с улыбкой-зарёй и крестом над кроватью словно в кривом зеркале отражал Кина и его тщательно зарываемую грязь, показывал ему — вот, мол, смотри, я не такой, как ты, я настоящий священник. Ты лишаешься воротничка, права служить мессу и причащаться. Церковь предоставит средства на три месяца для начала мирской жизни. Отлучённый. Падре, потерявший сан, подобен стрелку, потерявшему зрение, — кому ты теперь нужен? Потому Маркусу стало преступно легче, когда во время чтения молитвы над Кейси Ренс в застланных слезами глазах напротив он увидел раскаяние. Выходит, не только он, отлучённый от церкви священник, грешен, но и тот, кто ещё гордо носит колоратку. Стало спокойней, проще. Если даже ему, Томасу, достойнейшему священнослужителю из всех, кого Маркус когда-либо встречал, есть, в чём покаяться, то может не совсем ещё он пропал? Может, Бог всё же видит его, всё же чувствует? Отлучила ведь церковь, не Он… Как бы то ни было, Кин был благодарен Томасу: за глоток свежего воздуха, за толчок, за надежду, за веру, за тепло, снова поселившееся в душе, — за всё. А может, даже и больше. Маркус и сам не заметил, когда это началось. Как-то вдруг, резко, совершенно неожиданно глаза Томаса стали напоминать ему звёзды, а улыбка — баллон с кислородом. Кин не смог уловить тот момент, когда из партнёра-помощника Ортега переквалифицировался в самоотверженного, набирающего силу экзорциста; когда вместо простого талантливого ученика появился прекрасно слаженный мужчина с очаровательной, ясно-чистой, как глоток утреннего воздуха, улыбкой. Когда это он так вляпался. Маркус просто был рядом, направлял, подсказывал, просто смотрел, наблюдал, а потом… А потом экзорцист вдруг влюбился — неожиданно и страшно, словно во сне рухнул куда-то вниз. Томаса, этого невозможно прекрасного мальчишку с мексиканским акцентом и удивительно мягкими на ощупь (наверное) волосами, хотелось расцеловать. Коснуться. Робко провести по коже плеча нервными пальцами, словно им по семнадцать. Разменявший шестой десяток Кин чувствовал себя по уши влюблённым, только это не окрыляло и не заставляло улыбаться без причины, как в не самых умных фильмах — это сбивало, отбирало все силы, высасывало все соки. Потому что любовь к Томасу — это неправильно. Потому что любовь к Томасу — это грех. Маркусу не удалось пройти все стадии принятия. Откровенно говоря, он застрял где-то на второй, пройдя лишь отрицание и остановившись на гневе. Слишком нелепой, неправильной, слишком недопустимо грязной оказалась участь влюблённого экзорциста-наставника, засматривающегося на Томаса, скромно переодевающегося в номере мотеля. Кин молил Господа о прощении, разбивал костяшки об стену от злости и откровенно рыдал в душе — ничего не помогало, не избавляло от поселившейся в сердце влюблённости. Дни шли. Влюблённость превращалась в любовь. Легче не становилось. Маркус не знал, как так вышло, и винил во всём полтора года заточения в ненавистном приюте Фомы Аквинского, где и более-менее здоровых людей-то не было. Одни серые, обезличенные грешники — выбившиеся из стаи волки, затихающие днём и воющие на луну по ночам. Вот он и накинулся на первого попавшегося мужчину. Впрочем, его это ни капли не оправдывало, и от этого злость лишь усиливалась. Злость и страх. Потому что Маркусу страшно до мурашек — за себя, за Томаса, за их дружбу. Что будет, если Ортега узнает? Как не выдать себя? И долго ли это сможет продолжаться? Кин знал: переходить черту нельзя. И поклялся себе на Библии, что никогда и ни за что не перейдёт. Ведь можно было и просто находиться поблизости, сохраняя дистанцию, позволяя себе лишь маленькие слабости. Просто наблюдать за улыбкой, робко сверкающей на губах, слушать смех, мягкий и тёплый, как вязаный свитер. Просто передавать ему чашку с кофе, просто переглядываться с ним украдкой, слушая родственников одержимого. Ловить случайные взгляды, вздохи, успокаивать, подбадривать. Подставлять плечо. Потому что это всё, что он может сделать как учитель, — подставить плечо. И с этим он често старался справляться. Молодец, Маркус, просто умница, — нещадно твердил сам себе экзорцист. Самобичевание как любимая форма наслаждения, — Церковь уже тебя отлучила, на тебе и так давольно грешков. Ты даже занюханным пасторам не нужен, сраный содомит. Господь уже отворачивался от тебя и обратил к тебе свой взор лишь из милости, из Его великой милости. И что сделал ты? Чем ты Ему отплатил? Влечением к своему другу? Влечением к священнику?.. Злость, непонимание и что-то ещё бушевали в Маркусе, когда он смотрел на собственное отражение. Безысходность. Дикая, остро искрящаяся безысходность, бьющая током, словно оголённый провод. Потому что из этого круговорота, из этого вихря вспышек на солнце и оглушающе громкого стука сердца уже не выбраться. Ты уже вляпался, Маркус, уже оступился, ошибся. Уже согрешил. Пал. Ты думал — куда ещё ниже? Оказалось, ада не существует. Падать можно бесконечно. Эта его любовь чиста, белоснежно нетронута, нежна, словно поцелуй ангела. В этой любви нет похоти, вожделения. Почти нет. Маркус запрещает себе думать — довольно с него грехов. Но руки Томаса, держащие руль (а иногда Ортега до него всё-таки добирался), манили невыносимо, их так хотелось коснуться, что мышцы сводило. А когда священник стягивал с себя одежду из-за жары (что, правда, случалось крайне редко, ибо он был целомудрен, как благородная дева, запертая от соблазнов в высокой башне), предательски начинало скрести где-то внизу живота, и жар огненной волной обливал всё тело. В такие моменты Маркус обычно облизывал пересохшие губы и опускал глаза, стараясь не смотреть. А что ещё ему остаётся? Голодные демоны ликовали — когда-то непобедимый отец Маркус опять оступился! Они улыбались, кривя окровавленные, острозубые рты, они ждали в темноте, давольно урча и поглаживая пустые животики. Отлучённый от церкви священник, полюбивший другого священника, — не самый ли это лакомый кусочек? Они считали грехи бывшего святого отца, с наслаждением загибая пальцы, а смрадная темнота разевала пасть. Оставалось только дождаться, когда же Кин приволочится в тёмный подвал бескрайнего мира — туда, где, как любили нашёптывать демоны, ему уже давно постелили коврик. Маркуса ждали. А он упрямо продолжал цепляться за свет. Поэтому тогда, вбегая со скруткой новой тугой верёвки в комнату к одержимому, первым делом Кин бросил торопливый взгляд на Томаса, уже почти машинально проверяя, всё ли в порядке. Ортега читает молитву, не отрывая глаз от слабеющего тела уже не молодой женщины на кровати, крепко держит её за руки. В клочья разорванная беснующимся демоном верёвка валяется на полу, путаясь под ногами. — Именем всесильного Господа нашего, что правит рукой моей и словами моими, я приказываю тебе, нечестивый дух, оставь эту рабу Божию. Именем… — Помоги мне, — перебивает напарника Маркус. В какие-то два шага он оказывается у изголовья кровати и бросается привязывать правую руку одержимой — левой занимается Томас. — Всем, что свято, гоним тебя от себя, падший ангел… — Гоним тебя, нечестивый дух, прах земли, — подхватывает Кин. Пальцы умело связывают узел, фиксируя тонкие запястья. Он всё знает. Он делал это тысячу раз. Нет, — они делали это тысячу раз. Но почему-то сейчас всё идёт не по плану. То ли это демон, шипящий проклятья; то ли темнота маленькой комнаты (почти все свечи потухли) — но отчего-то слова молитвы застревают где-то под языком, никак не желая сыпаться с обветренных губ. Маркус смотрит на Томаса, что по другую сторону кровати, жадно ловит взгляд его масляно-чёрных глаз. Но священник ещё возится с верёвкой. — …именем единого нашего Создателя Господа Бога, именем Святого и Единого, именем Вечного и Чистого… — Ортега, видимо, замечает, что голос Маркуса стих, и торопливо поднимает на него глаза в немом вопросе. Кин подхватывает молитву, но слова всё ещё даются ему с трудом. Как будто кто-то сжимает ему горло невидимой рукой, не позволяя произнеси ни слова. Экзорцист наклоняется ближе к искажённому злобой лицу одержимой, прикладывает к её лбу распятие. Женщина шипит, выгибается, царапает ногтями матрац. На глубине её безумных глаз вспыхивает боль, пронзая Маркуса насквозь, но тот лишь сильнее прижимает крест. Молитва идёт ровнее. Потерпи ещё немного, родная, сейчас станет легче, — думает экзорцист. Томас отходит от кровати, чтобы взять со стола раскрытую Библию, и старший священник невольно засматривается на него — бледно-розовые пухлые губы шепчут Слова, на виске проступила венка, смоляные волосы чуть намокли от пота… Погружённый в веру с головой, сосредоточенный и уверенный в своих действиях, он сейчас до боли напоминает Маркусу его самого. И ещё что-то другое — призрачно прекрасное, нежное и лёгкое, совсем невесомое, как пробуждение ото сна. Как что-то или кто-то, кого привыкли рисовать с крыльями за спиной и бесцветной радужкой в больших умных глазах. Оглушительный, нестерпимо режущий слух вопль вдруг пронзает пространство. Оба экзорциста вздрагивают, непроизвольно отшатываясь, но тут же продолжают молитву, не роняя даром ни одного слова. Томас читает со старых страниц, Маркус — наизусть. Неведомая сила подбрасывает женщину на кровати, она кричит, разевая в диком вопле морщинистый рот, верёвки еле сдерживают её тело. Экзорцисты почти синхронно чертят в воздухе крест, накладывая на одержимую силу распятия, и изо всех сил борются с желанием закрыть уши руками. Пламя свечей дрожит, отбрасывая на стены причудливые тени, листы Библии шевелятся от непонятно откуда взявшегося ветра. Маркус срывается на крик первым, пытаясь переорать демона. Слова Божьи разлетаются по комнате, и демон постепенно затихает, слабея, — он плачет и стонет, брыкаясь в тугих верёвках. — Джулия, это Вы? Ответьте нам, — взволнованно зовёт Томас и делает несколько шагов к кровати. Его голос хрипит, норовя сорваться. — Это не она, — Маркус перехватывает руку напарника, не позволяя тому подойти ближе, — Подожди, осталось немного. Мы почти победили. Вдруг, словно отрезвлённая словами Кина, старушка перестаёт метаться на кровати и приподнимается на локтях. Пару мгновений священникам кажется, что она в трансе — бледное морщинистое лицо равнодушно, глаза, словно стекляшки, не выражают ни одной эмоции. Но затем она улыбается, насмешливо и зло. Это даже не похоже на улыбку — скорее на хищный оскал. Ни один из экзорцистов ещё даже не успевает что-либо предпринять, когда Джулия медленно поворачивается к Томасу и говорит несвоим голосом, чуть склонив голову набок: — Что же ты не поможешь мне, Томас? Ты же видишь, я так слаба… Ортега в испуге отшатывается от кровати. Маркус видит, как усиливается дрожание рук его напарника — мальчишка так и не привык к попыткам демонов поговорить с кем-нибудь из экзорцистов тет-а-тет. — А, точно, ты же у нас послушный ученик, — демон осклабился, обнажая гнилые зубы, — Ну просто отличник… Мои братья пообщипали тебе крылышки, боишься теперь ослушаться Маркуса, да? — Тебе не одолеть меня, — тихо, почти неслышно говорит Ортега, сильнее сжимая в руках Библию. — Не отвевай ему, Томас! — шикает Кин. Он стоит, не шевелясь, боится как-то спровоцировать демона. — Ну что ты, Томасито, я и не надеюсь… Куда мне тягаться с тобой? — Джулия кривит лицо, изображая тоску, впиваясь злыми глазами в лицо младшего священника, — К тому же у тебя такой хороший учитель… Сам отец Маркус взял тебя в ученики! Боишься подвести его, да? Служишь ему, как собачка. Все клички уже выучили? Что-то дрогнуло в лице Томаса, на челюсти показались бугорки напряжённых желваков. — Я всегда служил, служу и буду служить лишь Господу, Ему и Ему одному… Маркус поворачивается на напарника, его глаза недобро блестят. — Может, ещё предвыборные дебаты здесь устроите? Дать вам время для дискуссии? Но демон не унимается. Он не собирается слушать Седого Льва и не хочет, чтобы его слушал Львёнок. — Пора проявить себя, Томас. Послать к чёрту этого потрёпанного жизнью старого пса и показать, на что ты способен. Сколько можно во всём его слушаться? — Джулия искривилась, повела худыми, покрывшимися коростами плечами, — Ты ведь привык, что он командует, говорит, что делать. Ты согласишься со всем, что он скажет… А если попросит тебя станцевать ему стриптиз? Станцуешь? Внутри Маркуса что-то больно съёжилось, пошатнулось. Он не видит себя в зеркало, но готов поклясться на Библии, что страшно побледнел. — А если попросит тебя отсосать ему? Отсосёшь? Безвольный, послушный Томас… — Иди прочь… — как-то глуше, тише произносит Ортега в ответ. — А что, я бы на твоём месте подумал об этом, — шипит демон, — Ну хотя бы так, в перспективе. А то он может… Ты ведь не считаешь, что отец Маркус у нас без греха, правда? Ортега опускает глаза в пол. В темноте комнаты не видно, проклинает ли он или молится. Он молчит, смущённо, стыдливо, и Маркус всем своим беснующимся в муке сердцем ненавидит это молчание. А демон голодно улыбается, продолжая: — Томас, Томас, нельзя же быть таким наивным! Ты правда думал, что он разглядел в тебе талант, поверил в какие-то там твои силы? — хриплый раскатистый смех лижет кожу противным холодком, — Думаешь, он держит тебя рядом потому, что ты способный ученик? Да он только и думает, как бы уличить момент, чтобы присунуть тебе… — Это не правда, — вдруг зачем-то говорит Маркус. Злость и бессилие дрожат в его тихом голосе. Он чувствует, как горячая обида, жгучая злоба спазмом сжимают ему горло, и не может больше ничего сказать, ничего сделать. Краем глаза видит, что Томас пытается поймать его взгляд, и отворачивается, чтобы тот не прочитал в глазах ни рассеянной горечи, ни ожесточения. Мысленно молится Богу, чтобы тот забрал его бессмертную душу прямо сейчас. — Правда, правда, Томас, не слушай этого старого извращенца, — демон скалится, довольный произведённым эффектом, — Он, видишь ли, голодный, у него на тебя большие планы… Опустить тебя на колени, только, как ты понимаешь, не для молитвы, заставить тебя взять в рот… О, об этом он больше всего мечтает! А ещё отыметь тебя, Томас, отыметь так, как тебе, видно, и не снилось… Нетронутый отец Ортега… — Замолчи! — будто нечаянно вырывается у младшего священника, — Замолчи, хватит! — не ясно, ради кого он просит, — ради напарника или ради себя. Ради вас обоих, — думает Кин, и морщится от боли, — потому что сейчас рушится всё, что ты так бережно строил всё это время. — Да, Томас, ты у него давненько на примете, — продолжает демон. Пламя свечей почти не отражается в его глазах, — Он пускает по тебе слюни, как будто ему шестнадцать, фантазирует, засматривается, трясётся, как бы только с обьектом его вожделения ничего не случилось… А сам-то, помнишь? Говорил, что от любви нужно отказаться, что любовь не для экзорцистов… Хорошенький же у тебя учитель, Томас! В возникшей тишине комнаты слышно, как Маркус скрипит зубами, но плотная полутьма надёжно прячет его мертвенно-бледное лицо. Ему хочется задушить бедняжку Джулию, через которую сейчас говорит демон, хочется упасть перед Томасом на колени, просить прощения и молиться, молиться... Потому что, разумеется, не всё, что говорит демон, правда, но слишком на неё похоже. До тошноты, до ватности в ногах. И от этого лишь удивительнее, что не он (он снова сдерживает себя), а Томас, в одну секунду оказавшись у самой кровати, прикладывает крест ко лбу Джулии, исступлённо крича: — Замолчи! Твой ничтожный смрад не поколебит моей веры. Ты ничто, ты можешь лишь врать и лукавить… Уверенный голос напарника словно выдёргивает Маркуса из страшного сна — он бросается на помощь, хватает баночку со святой водой и брызгает ей на слабеющее тело демона. Сердце Кина ещё грохочет автоматной очередью, но молитва льётся легко, сама собой. Кажется, миновало. И, пожалуй, он ещё никогда не гордился Томасом так, как сейчас, и никогда ещё не был так ему благодарен. — Устрашись тьмы, нечестивый, и выйди к свету. И узришь ты Господа, Единого Создателя нашего, и прозреешь ты, найдя истину в вечном лике Его, — младший священник мельком пробегается глазами по строкам из Библии. Сквозь зыбкую полутьму Маркусу видно, как дрожат его руки. — И велико будет прозрение твоё, — подхватывает старший экзорцист. Он берёт одержимую за плечо и медленно опускает на постель, осеняя крестом, — И да освободит оно тебя от тьмы и от смрада, и станешь ты чист и безгрешен… — …И благословит тебя Господь, единый Создатель наш, и да падёшь ты перед благословением чистым Его. И да падёт тьма, испугавшись света, и да погибнет всякое зло, что когда-либо было на земле. — Так выйди же к свету, нечестивый! Выйди к свету! — уже хором кричат экзорцисты, отшатываясь от кровати из-за поднявшегося в комнате ветра. Демон обессилено воет, из последних сил пытается заглушить Слова, — Я приказываю тебе именем Господа, выйди к свету! Выйди к свету!.. Верёвки оставляют глубокие следы на коже Джулии, когда демон гнёт её тело, не желая выходить. Он бьётся, кричит что-то нечленораздельное, пытается вырваться из пут, но слова молитвы слишком сильны, а Лев и Львёнок слишком упёрты и явно не собираются сдаваться. — Я приказываю тебе именем Господа Бога: выйди к свету! Приказываю тебе, нечестивый: выйди к свету!.. — на этих словах Маркуса всё-таки сбивает с ног, относит в самый дальний угол, волоча по полу. Экзорцист хочет подняться, но понимает, что не может, — что-то вжимает его в стену со всей силы, голова гудит от удара. Но он лишь упорнее повторяет за Томасом: — Убоись Господа, сын Утра, и выйди к свету! Убоись Господа, сын Утра, и выйди к свету!.. Не проходит и трёх секунд, как Томас отлетает к противоположной стене, к счастью, в отличие от своего наставника, успев прикрыть голову свободной рукой. В другой он продолжает держать Библию. Свечи потухли, стакан с освящённой водой опрокинут, но опытным глазом Маркус видит, что это хороший знак. И он оказывается прав. Демон истошно вопит, проклинает, сопротивляется, но неведомая сила наконец поднимает его в воздух, забирает остатки сил, и сын Утра испускает последний вздох, исступлённо крича. От этого вопля холодная дрожь пробегает вдоль позвоночника, сердце глухо падает куда-то вниз, а в ушах звенит и гудит. А потом всё стихает, будто адский пламень торопливо затушили кухонным полотенцем. На душе страшно, солёно и победно громко. Маркус сжимает в руке распятие, молится еле слышно, одними губами, не выпуская из глаз тело Джулии, вдруг вновь ставшее слабым и хрупким. Ещё несколько секунд что-то удерживает её в воздухе, словно за ниточки подвешенную к потолку, а потом старушка падает обратно на кровать. Глаза закрыты, рвота запачкала платье. Обездвиженность могла бы испугать, но Маркус знает — это нормально. Потому что они победили. Потому что у них снова получилось. — Джулия? Маркус? — тихо зовёт Ортега из глубины комнаты, когда на первый призыв никто не отзывается. Лишённый последнего света, дёготь темноты сгущается до предела, и Кин лишь по еле различимой дрожи в голосе напарника понимает, что тот, кажется, чертовски напуган. — Всё хорошо, Томас, — подаёт голос Кин, поднимаясь с пола и подходя к кровати, — Кажется, получилось. Он ушёл, — и после небольшой паузы: — Ты в порядке? — Я?.. Да… да, кажется, всё нормально. — Хорошо. Библия у тебя? — Да, вот, — святому отцу приходится подойти почти вплотную, чтобы он стал различим. Экзорцисты склоняются над Джулией, лежащей на матрасе, — Она без сознания, кажется? — Не всё сразу, Томас. Бедняжка почти месяц таскала в себе демона, дай ей время. Старший экзорцист зачерпывает пригоршню воды, налитую для протираний, и брызгает на лицо старухи. Капли стекают по глубоким морщинам на её лице. — Джулия, Вы с нами? Вернитесь к нам, дорогая, — тихо зовёт Кин. Томас рядом начинает тихонько читать молитву. Через полминуты тишины волнение напарника передаётся и Маркусу. В голове всё ещё стучит назойливым молотком — «знает, знает, он всё знает», но экзорцист умело отгоняет эти мысли прочь, сосредотачиваясь на работе. Страх за жизнь одержимой вытесняет страх за собственный постыдный секрет. — Джулия, откройте глаза, поговорите с нами, — настойчиво зовёт Маркус. Он берёт тонкую руку женщины в свою, ободряюще сжимает, — Джулия, пожалуйста, мы ждём Вас здесь, Вы нужны нам здесь… И освобождённая, очищенная от липких жирных пятен смрада душа откликается, пробуждается от страшного сна. Старушка медленно приподнимает тяжёлые веки, непонимающе оглядывается вокруг: — Отец Маркус? Отец Томас? Что… произошло? Маркус улыбается, поворачивается на Томаса и пересекается с ним глазами на пару секунд. В них — облегчение и радость. И Кин не может не думать, как же Ортега всё-таки красив. — Всё хорошо, Джулия, всё позади, — мягко говорит младший священник, наконец-то откладывая Библию в сторону, — Мы сейчас позовём Вашу дочь, она там, за дверью. Голос старушки еле слышен, но от экзорцистов всё же не укрывается страх в его надломанной хрипоте: — Он… оставил меня? Ушёл? Святой отец, скажите, он ушёл? Навсегда? — Да, Джулия, он ушёл, — отзывается Маркус, не до конца разобрав, к кому именно был обращён вопрос. Он только сейчас понял, что всё ещё сжимает чужую сухую ладонь, — Всё хорошо, всё позади. Вы справились. Седая голова падает обратно на мягкую подушку, всю насквозь промоченную потом. Облегчённый вздох, больше похожий на стон, срывается с бледных губ, испещрённых трещинами. Томас торопливо поднимает свечи с пола, суетится, приводя комнату в порядок. На секунду священники пересекаются глазами, и только тогда Маркус понимает окончательно — у них получилось.***
— Пойду, возьму нам кофе. Будешь ещё что-нибудь? — голос Томаса звучит мягко, но как-то стыдливо. Будто в его словах есть что-то плохое. — Нет, — отрывисто бросает Маркус в ответ. Он честно старается быть осторожным, но никак не может оторвать взгляд от панели управления и перевести взгляд на напарника. Ортега выбирается из машины, и старшему священнику почти смешно — настолько заметна была его торопливость. И это не удивительно — последний час они провели в напряжённом, давящем на ушные раковины молчании. Всё пространство вокруг словно пронизано током, и Маркус знает — это из-за него. Это из-за него кости ломит от тяжёлой неловкости и невозможно выхаркнуть даже парочку жалких, ничего уже в сущности не значащих слов. Это он не смог удержать демона, сохранить свой секрет в тайне. Это из-за него Томас всё знает. Маркус устало проводит ладонью по лицу, разминает затёкшую шею. По сердцу словно наждачкой скребут. Так не должно было было быть, не должно, — твердит священник сам себе, стискивая зубы от рвущейся наружу боли, — теперь Томасу всё известно, теперь ты ничего не скроешь, теперь он, сам себе не признаваясь, будет подозревать тебя во всём. Ты проиграл. И это было ясно изначально. На что ты вообще надеялся? На то, что твои грязные грешки останутся в тайне?.. Маркус чувствует, что воздуха становится критически мало, и вылезает из машины. Свежесть сентябрьской ночи отрезвляет, становится немного легче. Оперевшись на капот машины, экзорцист вдыхает прохладу полной грудью, прикрывает глаза, пробует молиться. Слова идут вязко, тягуче, с трудом проходя по гортани, и Кин бросает, не закончив. Дурацкая затея. Всё равно Он не слышит. Маркус поворачивается к стеклянным дверям призаправочного магазинчика, куда ушёл Томас. Его не видно из-за толкучки. Медленным шагом священник подходит к скамейке, что у магазина, опускается на неё, чуть дыша. Всё неправильно. Как же всё глупо и неправильно. А с другой стороны — справедливо. Наказание должно быть, оно необходимо, оно неизбежно, — думает Маркус, — Так всегда бывает с теми, кто оступается, кто не слушается. С теми, кто не умеет контролировать собственные эмоции. С теми, кто влюбляется в своих друзей-священнослужителей. Грудь словно чем-то придавило, воздух поступает через раз. Кин прикрывает глаза в попытке успокоиться и не замечает, как к нему подходит Томас, — тихо, осторожно, словно прощупывая лёд. Ортега умён. Ортега всё понимает. — Маркус? — младший священник ёжится от холода, но не предлагает уйти в машину, а садится рядом с напарником. Молча протягивает кофе. Экзорцист берёт стаканчик, не оборачиваясь. Он боится смотреть на Томаса, боится, что тот увидит, как ему страшно, как ему сложно. Как он сломлен. Потому что нести грехи внутри он привык, а выворачивать их наружу — нет. — Устал? Хочешь, я поведу? — Ортега так чуток, что в глазах рябит. Невозможно быть таким прекрасным, ну просто невозможно. — Всё нормально, — отзывается Маркус, отпивая из стаканчика, корчит небрежность. Смотрит на кофе, потому что обернуться на друга ему всё ещё слишком страшно. Потому что затеряться в Томасе — нечего делать. Потому что он и так обнажён, и раскрыт, и пойман, и скрывать уже нечего, но от этого почему-то только больно под рёбрами и ни капли не легче. Ортега, конечно, чист и мягок, но не настолько, чтобы простить священника-гея. Влюблённого в него же священника-гея. Который ещё и вроде как друг. Потому что Томас любим, а Маркус такой, какой есть, — и с этим ничего уже не поделать. Они снова неловко молчат, пьют кофе, и всё, что остаётся Кину, — сосредотачиваться на том, как напиток (не самый плохой, кстати) обжигает горло, как свет от фар проезжающих по дороге машин царапает их силуэты, как воняет бензином, как хлопают двери магазинчика, как шуршат колёса по асфальту, как их с Томасом плечи соприкасаются. Они снова близко, но снова не настолько, чтобы перейти черту. И Маркус снова рад этому, мысленно снова проклиная свою глупую природу. — Маркус, мы… Я думаю, мы должны поговорить, — доносится до Кина тихий голос напарника. — Зачем? — отвечает экзорцист, не успев даже понять смысла собственного вопроса. Не лезь в это, Томас, не лезь, внутри меня ничего хорошего нет. — Ну, чтобы… Чтобы тебе стало легче. Выговорись, если хочешь. Скажи мне всё, что думаешь. Ты ведь и правда можешь… — Ортега неуверенно прочищает горло, — Можешь рассказать мне всё. Старший священник наконец поворачивается на младшего и в ту же секунду встречается с участливым взглядом тёмных глаз. В них — добрый, ласковый, бесконечный свет. И Маркусу вдруг чудится (а может, так и есть), что они с Томасом — одни во всём мире, а со всех сторон на них наступает тьма. И корка внутри него наконец с хрустом идёт по швам. — Хочешь знать, о чём говорил демон сегодня? Правда это или нет? Комментарий из первых уст нужен? — Маркус ядовито выплёвывает слова, потому что это привычно — нападать, когда нужно защищаться. Но сквозь издёвку в голосе предательски звучит надлом, обнажая всё больное и неприкрытое, — Да, правда. Всё, что он говорил. Ну, почти всё. Ты… Ты правда талантлив, и я рядом с тобой не из похоти, но… В остальном он прав. Чертовски прав. Не знаю, почему тебе так хочется услышать это от меня напрямую, но вот — я люблю тебя, Томас. Очень люблю. Уже давно. И я не знаю, что мне с этим делать. Маркусу хочется зажмуриться, закрыть лицо руками, хочется не видеть этих бездонно тёмных глаз напротив и того, что вспыхнуло в них при последних словах экзорциста. Как будто что-то живое и тёплое, до этого спящее, а теперь вдруг разбуженное, поднялось с глубины этих чёрных озёр. Что-то напуганное, дрожащее, но вселенски сильное и важное. Томас молчит, смотрит прямо в глаза, не отводя взгляда. Чуть заметно кивает в знак понимания. Наверное, с таким же видом он слушал своих прихожан на исповедях, — мелькает в голове Кина. Нет, он не ищет жалости, ему это не нужно. Но он продолжает: — Не знаю, откуда всё это берётся, почему ко мне липнет всякая грязь… Не знаю, правда, не могу понять. Я… Я пытаюсь быть лучше, Томас. Наверное, не очень заметно, но это так. Пытаюсь служить Ему, слушаться Его, быть Ему хорошим ребёнком. Или слугой, или питомцем — мне наплевать, как это называется. Я просто… Ты должен понимать, что я никогда не полюбил бы тебя, если бы мог это контролировать, если бы это зависело от меня. Я всё-таки не совсем придурок, знаю, что ничего хорошего в этом нет. Но любовь, Томас… — Маркус опускает голову, смаргивает непонятно откуда взявшиеся слёзы, — Её нельзя контролировать. Желание, похоть — можно; любовь — нет. Я поэтому и не хотел, чтобы ты знал. Потому что это никуда не денется, а нам будет сложнее… Блять… — Кин закрывает глаза, глубоко дышит. Сердце в груди колотится невыносимо, но тело будто что-то отпускает, высвобождает из своих душных объятий. С каждым новым сказанным словом воздух становится свежее, а Луна над головой — ярче. Томас отставляет свой кофе в сторону и осторожно берёт ладони Маркуса в свои. Еле ощутимо сжимает. Старший священник прикладывает все свои силы, чтобы не дёрнуться в сторону — эта нежность обжигает его. И ему наплевать на машины, едущие мимо, на людей вокруг, потому что, повернувшись на напарника, он видит в его побледневшем лице пьяняще чистую заботу. Голова идёт кругом. — Всё хорошо, Маркус. Всё хорошо. Расскажи мне, — Ортега заглядывает в глаза наставника, несмело улыбается уголками губ. Как же хочется его расцеловать. — Просто, понимаешь, это ведь не нормально, эта любовь… Так не должно было быть. Я не знаю, почему я. Почему ты. Почему Он выбрал нас. Я даже не уверен, что это тоже Его замысел, — Кин смотрит на руки Томаса, лежащие сверху на его ладонях, и слова льются сами собой, — Зачем он посылает мне всё это? Я не хотел брать на себя ещё и этот грех, хватит с меня. Отец… Я говорил тебе, помнишь? Как я убил его? Этими… этими руками, — он сжимает дрожащие пальцы, но Томас не отстраняется, — Я помню, я очень хорошо это помню. Потом ещё эта моя ориентация… Сраный педик. Уже это ненормально. Но ладно, хорошо, я согласился и на это, хотя не думай, что мне было по кайфу понимать, что я залипаю на мужиков. А Он всё это время молчал. Молчал, понимаешь? — старший священник поднимает глаза на младшего, и видит в них собственное отражение, слёзное и хрупкое, — Он не хотел говорить со мной. И я Его понимаю, о, я прекрасно Его понимаю!.. Но потом… Потом Мехико. И мальчик, — сквозь слёзы, на придыхании, разрезая ночь. Ортега смотрит, не отрываясь. Его присутствие подобно присутствию ангела на земле — легко, невесомо, едва касаясь надеждой. — Габриэль, — договаривает он за Маркуса. — Да. Да, Габриэль. Он погиб. Погиб из-за меня, это я проиграл в той схватке. Ублюдку просто хотелось самолюбие потешить, а мальчишку не вернёшь. Его слабенькое тельце прямо на моих руках, его голова, тяжёлая, как камень, никогда не принадлежащий человеку, его… — тут экзорцист не выдерживает, срывается. Швыряет стакан с остатками кофе на землю, прячет лицо в ладонях. Чувствует, как горячая соль стекает по лицу. Как тёплая рука ободряюще ложится на плечо. — Тебе было больно. Я понимаю, это было больно. Понимаю… — Ни черта ты не понимаешь! — кричит Маркус, сбрасывая с себя чужую ладонь, но потом, словно очнувшись, смотрит мягко, как бы извиняясь. Ортега поворачивается всем телом, обнимает Кина за плечи, тихонько прижимает к себе. И старший экзорцист не дёргается, потому что касания родных рук больше не обжигают. Они лечат и спасают. Они, в общем-то, всегда лечили и спасали. В его объятиях уютно и тепло, и если нужно лишиться воротничка, чтобы хоть раз почувствовать это, — он согласен. Нет, он никогда не откажется от своей веры. Но и от Томаса он тоже никогда не откажется. Поэтому сейчас уткнуться в крепкое плечо возлюбленного Маркусу кажется самым естественным. Прижаться к чужой щеке, обнять в ответ, открыть своё горячее сердце, вспоров старые швы, наложенные неаккуратной рукой жизни. Просто рядом с ним можно перевести дух, высказаться, выстрадать всё кровоточащее. Просто с ним тепло, долгожданно и не больно. Просто он любит его, и даже если это запрещено Библией, Богом это запрещено навряд ли. Однако остановить рвущиеся из груди рыдания не так-то просто. Под рёбрами всё ещё нестерпимо болит, а мир вокруг, мутный от слёз, больше похож на страшный сон. — Тише, тише… — чарующе шепчет Ортега, — Всё хорошо, всё хорошо. Всё правильно. Ты чист, ты совершенен… Ты чист… — голос Томаса где-то у самого уха будоражит сознание, — Всё хорошо. Слышишь, Маркус? Ты молодец. Всё хорошо… — Я ужасен, — роняет священник, вонзая застрявший в груди клинок греха ещё глубже. — Нет, что ты! Что ты, это не так. Это не так, слышишь? — широкие и очень горячие ладони тихонько гладят по спине, и в этих ощущениях слишком легко затеряться, — Ты ещё лучше, чем я думал. Ты прекрасен, Маркус… — только сейчас экзорцист слышит слёзы в тихом голосе напарника, — Ты хороший. Ты очень, очень хороший, слышишь? Ты чист. Ты совершенен. Ты не виноват, ни в чём не виноват… Ты сильный, ты хороший. Ты молодец… — Сам-то в это веришь? — грустно усмехается Маркус сквозь слёзы. Крупная дрожь сотрясает всё его тело. Нежная, тихая улыбка озаряет лицо мексиканца. — Конечно, верю, — отвечает он, — А ты разве нет? Ты только посмотри на себя!.. — Я и смотрю: реву, как сука. Я… Я не достоин всего этого. Того, что ты говоришь… Не достоин тебя. — Нет, Маркус, ты хороший, — торопливо возражает Ортега, поглаживая друга по коротко стриженным волосам, — Ты очень хороший. Ты достоин всего самого лучшего. Ты решился на правду, на исповедь, ты отчистился. Ты так долго сражался с темнотой в одиночку, а её так много, она так сильна, она царапается изнутри… Я и представить не могу, как тебе сложно. А ты перенёс это всё на ногах, мужественно и твёрдо. Признался мне. Исповедовался. И, раз уж у меня есть такая возможность, я отпускаю тебе твои грехи. Он осторожно высвобождает Кина из своих объятий и, чуть отстранившись, крестит. Старший священник зачаровано смотрит, как его осеняют двоеперстием, а затем, как это принято на церковных исповедях, осторожно целует сухую руку святого отца и прикладывается к ней лбом. Томас, прислонив ладонь, шепчет молитву, зажмурившись. На его щеках блестят хрусталики слёз. Закончив словами «раба твоего, Маркуса», Ортега обращается к напарнику: — И знай, пожалуйста, что ты всегда можешь мне всё рассказать. Слышишь: всё и всегда. Даже если это… неудобная тема, — помолчав, он продолжает: — Ты ангел, Маркус, — оказывается, вселенная внутри Кина так легко взрывается, — Ты ангел. Ты чист. Верь мне. Не смотреть на эту до боли прекрасную улыбку невозможно, и старший экзорцист слабо улыбается в ответ, утирает слёзы тыльной стороной ладони. Все мышцы окаменели, будто после долгой, тяжёлой болезни. — Кто из нас ангел, Томас, так это ты. Я эту ассоциацию уже давно придумал. — Хорошо, идёт, — плечи священника дёргаются в коротком смешке, — Мы оба ангелы. Великомученики, если хочешь. И я, если что, серьёзно, хотя, может, и прозвучит немного богохульно. Но я ведь не вру, ни единым словом. Это правда так, если разобраться… К тому же, мы стоим на пороге и не пускаем тьму внутрь. — О, это точно, — кивает Маркус. Говорить сложно. Он наконец находит в себе силы оторвать взгляд от Томаса и, подняв брошенный на землю стаканчик, всё ещё немного дрожащими руками выбрасывает его в переполненную мусорку, — Ладно, идём, ангел ты мой. Эдем закрывается в десять, а сейчас уже, к сожалению, — он быстро проверяет время на экране телефона, — Полдвенадцатого. Поэтому ночевать нам с тобой опять непонятно где. Надо ещё мотель подобрать. Ортега послушано поднимется следом, а затем ободряюще хлопает Кина по плечу и смотрит ему в глаза долго-долго, хотя и проходит всего пара секунд — словно всю жизнь пытается вдохнуть в него этим быстрым взглядом. И, надо признать, не безуспешно. — Секунду, я только куплю пачку влажных салфеток, а то у нас последняя заканчивается… — Если бы кто-то не пронёс мороженое мимо рта, их бы хватило подольше, — замечает Маркус, улыбаясь. Почему-то сейчас, глядя на Томаса, ему кажется это так просто — улыбаться. — И тем не менее. Подождёшь меня? — настороженно спрашивает Ортега, будто без него Кин и шагу ступить не может. Хотя, — мелькает в голове старшего экзорциста, — почему «будто»?.. — Да, да, иди скорее. И постарайся не застрять там на полчаса. Томас уходит. Священник провожает его долгим взглядом, а потом поднимет глаза к небу. Там, в его бесконечной темноте, кротко и всесильно мерцают звёзды, и отчего-то Маркусу кажется, что петляющие между ними херувимы счастливо и безмятежно улыбаются, глядя на него с высоты.