Без чуда

Не сказать, что Арсению нравился Новый год. В сказку с детства он верить скоропостижно быстро перестал, потому что родители забили хер на чудо намного быстрее. Мама уезжала в командировки бессчетные, а отец готовил огромную кастрюлю оливье и заваливался спать после боя курантов, забывая о том, что можно подарить подарок. Мама же звонила после двенадцати, пробиваясь через сотни похожих звонков, где звучали «поздравляю!», «люблю!», «счастья в новом году», и как-то отрешенно желала Арсюше «быть хорошим мальчиком». Кажется, это немного не совпадало с посылом тысячи других голосов на провисающих воображаемых линиях. Лет в четырнадцать Арсений впервые праздновал новый год один. Не сказать, что до этого его назойливо доставало счастье и веселье, но были хотя бы пересоленное оливье и храп отца в унисон с маминой занятостью. В тот год он остался дома один и единственная связь с миром — чёртовы телефоны. И ведь Арсений мог положить телефон под диванную подушку, намеренно или случайно, и никто бы до него никогда не достучался. Он бы остался во мраке квартиры с полудохлой ёлкой и китайскими огоньками гирлянды, у которой штекер гнётся и искрит каждый раз, когда ты подключаешь его в гнездо розетки. Он бы смотрел на снег за окном, или слякоть, или сухость (как повезет), и слушал бы бесконечные фейерверки, от которых не весело, а страшно и хочется забиться под стол со скрипящей ножкой, лишь бы не слышать. А телефон бы лежал под подушкой на беззвучном, дребезжал бы в ожидании ответа, а, может, никто бы и не позвонил. В тот год Арсений отвечал на все звонки и натянуто улыбался, гоняя по тарелке горошек из оливье. Больше на праздничном столе и не было ничего. Как-то так сложилось, что всегда смене 365(6) дня на 1 сопутствовал треклятый салат. Арсений уже и не знал, как относится к нему, так же, как и к звонкам. Сейчас ему двадцать три, он стоит на заснеженной улице, его всё заебало, он не то чтобы любил Новый год и встречал его всё также со звонками на пару. Хлопья падали на ресницы, на шапку, промокала куртка и большие пальцы замерзали на ногах, только смотреть было все равно приятно. Окружающий надоедливый мир умерялся в своём зудении, и становилось тихо. Даже проезжающие машины ехали будто на цыпочках, поэтому часто Арсения почти сбивали. Он из раза в раз забывал смотреть по сторонам, когда переходил дорогу, потому что мама с папой не учили. Маме с папой было похуй. Сейчас же он предусмотрительно стоял на тротуаре, — не совсем же он поехал, чтобы стоять посреди Тверской между полос, — и любовался воцаряющейся тишиной. Только телефон в кармане вибрировал под пальцами. Он мог услышать эту вибрацию из любой части комнаты, или, если случайно клал его в рюкзак, успевал доставать его до того, как звонивший чертыхнется и махнет рукой, кладя трубку. Может, это только казалось, что все звонившие ему люди не умеют держать себя в руках, а, может, родительский пример. Как Арсений успел узнать от Антона, никогда не знаешь, что в голове твоё, а что тебе подарили насильно. Антон вообще много Арсению рассказывал. И о психотерапии в том числе, потому что недавно пошёл и теперь советует Арсу всякие методики, хотя вроде как и в шутку. Но не заметить тараканы других людей, когда ты сам хоть немножко начал разбираться с собственными — та ещё невыполнимая задача. Поэтому Арсений слушал антоновы всякие: — Слушай, а ты знал, что родитель не может не нанести ребенку травму, вопрос какой силы она будет? Или: — А ты знал, что некоторым людям надо ставить себе будильники, чтобы не забывать поесть, иначе сами они не вспомнят? Или же его любимое: — Арс, а ты думал когда-нибудь, что часто страх может быть неосознанной сублимацией злости? Арсению Антон очень нравился, пусть он его никогда и не видел живьём, но время от времени так и тянуло рассмеяться в голос, потому что ну какие, блять, страхи, будильники и травмы? Вроде психотерапия вещь полезная, он сам понимал, что и ему бы пора, но злость брала дикая. Антон говорил, что это обратное от страха. Телефон в кармане вибрировал под пальцами, и, наверное, это был Антон. Антон, как и все остальные, исключительно звонил. Арсений не понимал, почему. В какой-то момент, лет в десять, он решил, что его проклятье — если они существовали — было общаться с близкими людьми исключительно по телефону. В двадцать три он уже просто думает, что так будет всегда. Даже долбоебами никого называть не хочется. Злость, страх — всё смешалось. Арсений снова успевает ответить почти за секунду до того, как звонок оборвётся. (Он считал количество вибраций под пальцами): — Арс, привет! Ты на улице? — у этого человека было невозможное чутьё на моменты, когда Арсений всё-таки выходил из дома. А, может быть, просто хороший слух. Но сам бы Арсений назвал это проклятием, как и телефоны у него самого, потому что нахер Антону оно нужно. — Ага, стою на Тверской, жду, когда меня собьёт прохожий или кусок металла. В трубке слышится недовольный смех. Антон вроде как и шутку оценил, потому что привык уже, но и осуждает негласно. — То есть ты изменил Бродскому? — Я ему много с кем изменял, но всегда возвращался, так что, думаю, и на этот раз простит. — Арсений усмехается в трубку, касается холодного экрана губой, так, что сенсор даже не реагирует и потирает пальцы в перчатках. Он всегда от холода носит перчатки, потому что следит за кожей рук и цыпки не любит, но пальцам каждый раз неминуемо становится холодно, он собирает их вместе под тканью, и со стороны наверняка кажется, будто у него пальцев нет. Почему-то это смешит. Только теплее не становится. — Отвечаю простит. Он отходчивый, — Арсений слышит, как Антон тоже усмехается. Греет. — А ты-то откуда знаешь? — А может я читать его начал, послушав твои очарованья. Ты на них не падок. — То есть ты сейчас только что признал, что начал читать Бродского только потому, что он мне нравится? — улыбка на удивление так и тянется на лицо. Арсений своей стеснительной частью думает о том, что наверняка выглядит сейчас, как идиот. — Я хожу на психотерапию, — начинает Антон, а Арсений уже заканчивает вздыхать, — и могу, благодаря ей, не стесняясь признать, что да. Типа признал, вот. — А так складно начинал, Антош, так складно... — Арс! Антон каждый раз начинал заговариваться и лепить всякий мусор в речь, когда смущался, а Арсений, как ежик с ядовитыми иголками, любил его подкалывать. Наверное, кто-то счёл бы это за жестокость и вредность — подтрунивать над тем, что является чужой слабостью — но Антон почему-то принимал и это. Пресловутая психотерапия. Или Антон-таки оказался святым. — Всё-всё, я просто рад и не хочу открыто признавать, что мне приятно твоё внимание. — И ты решил откровенностью меня зарубить, ладно... Отмечу этот день красным. сегодня, случаем, не Рождество? — Антон снова улыбается в трубку, щеке Арсения становится теплее. — Наше седьмого января, а Новый годтточно ещё не наступал, я такого не пропущу. — Дурачина, почему я не могу про католический сказать? — А ты католик? — Нет, но, может, хотел бы. Ты видел их соборы? Спокойствие, и на коленях ни перед кем стоять не надо. Они могли говорить с Антоном о чем угодно, и разговор всегда начинался с диаметрально противоположной вещи, если сравнивать с тем, как он заканчивался. Пять лет назад, когда они говорили впервые, Арсений переживал самый отвратительный Новый год в своей жизни, а Антон позвонил сразу после боя курантов, безостановочно желал неординарных благ несколько минут кряду. Так, что Арсений даже слова не мог вставить, чтобы сказать устало: «Извините, Вы ошиблись номером». А когда сказал, Антон как ни в чем не бывало представился, спросил имя в ответ, и они проговорили пару часов о том, почему Чили называется так, хотя с перцем Чили она никак не связана, почему серые крысы в Икее продаются столько, сколько они себя помнят, и почему никто из них уже пару лет как не включает речь президента. В тот новый год Арсений не мог и представить, что следующий календарный первый день начнётся так неплохо. Не мог он представить, что тот же самый Антон, живущий, как оказалось, в Воронеже, будет звонить ему каждый день и спрашивать как дела. Его вообще никогда не спрашивали, как у него дела. Папа только про оценки всегда и интересовался, иногда про то, что Арсений хочет на ужин, а мама была в командировке и звонила только чтобы уточнить, что рейс поздно и пусть он ложится спать. А Антон мог позвонить несколько раз за день, обязательно звонил вечером, перед тем, как Арсений ложился, чтобы пожелать спокойных снов. Он говорил: — Ну раз уж ты мне проговорился, что плохо спишь, я буду звонить тебе каждый вечер, чтобы отогнать плохие сны, если они уже пришли. Так что спокойных снов, Арс. Поначалу Арсений не верил, что это надолго. Ну есть там какой-то фриковатый мальчик в Воронеже и есть, пусть желает ему спокойной ночи и интересуется чё как, это максимум на пару месяцев. Но дни шли, а фриковатый мальчик постепенно превращался в Антона, который не пиздит, а правда не предает доверия. В Антона, который на первый их «совместный» новый год прислал ему подарок. По почте. Арсений тогда почти расплакался, пусть ему и было уже девятнадцать. В следующий новый год Антон позвонил ему на одиннадцатый бой курантов, успев прорваться до того, как все, выпив шампанского, достанут свои раскладушки, смартфоны, а, может, кто-то и дисковый телефон, и сказал, что его ждёт курьер за дверью, после того, как нажелал ему ещё больше их общих уже вещей. Арсений думал про себя, снова по-дурацки пытаясь не заплакать, как Антону удалось заставить кого-то стоять в бой курантов под дверью чужой квартиры, чтобы вручить чужой подарок, а потом спуститься по лестнице, выйти на улицу и смотреть на чужие фейерверки. Потом он забил, ведь всегда есть те, кто Новый год не отмечают, а у Арсения только получилось порадоваться. Окунать это в размышления о гипотетической грусти незнакомца — ну его нахер. Арсений никогда и не считал себя добрым. Кто был добрым, — так это Антон. Арсений тогда, как сейчас помнит, открыл курьеру дверь, а перед ним не было никого. Кроме огромного плюшевого орангутана. Коричневый, с приветливым выражением лица и с чем-то в руке. Арсений до сих пор не понимает, с чем. Они с Антоном сошлись на том, что это веточка. В телефоне, который переставал казаться таким уж проклятием, звучало смешливое и чуть запыхавшееся: — Открыл дверь?.. Ну, раз молчишь, то, наверное, да. В общем, ты говорил, что тебе мама никогда не привозила из командировок сувениров, и игрушек у тебя почти не было. Я вот и подумал, что Валя тебе понравится. Он прямиком из Воронежа, так что, считай, тоже командировочный. Нравится? Сейчас Арсению кажется, что Антон задолго до терапии знал, что делать. Каким-то удивительнейшим образом он один за одним закрывал болящие гештальты, закрывал своим вниманием и взбалмошностью, закрывал их для человека, которого ни разу не видел. Кроме как по видеосвязи. Сейчас Арсений слушает болтовню по ту сторону провода, о том, как Антон готовится к Новому году, про то, что они виделись с психологом пару часов назад и Шастун скромно считает, что сессия — лучший способ закончить год. Арсений считает, что говорить вот так по телефону — лучше. Но только посмеивается и вздыхает. — Ладно, Арс, мне бежать пора. Маме там помочь, ну, в общем. До скорого! — Радостный голос вырывает Арсения из мыслей и он кивает, как будто Антон может видеть и кладёт трубку. Все вокруг носятся так же радостно, как звучит антонов голос. Вон женщина несёт на плече большую полноценную ёлку. Другой мужчина зажимает телефон между плечом и ухом, что-то тараторит, так, что не разобрать, а в двух руках тащит набитые едой пакеты, из одного выглядывает багет. Арсения почти сбивает пробегающая мимо девушка с еловой лапой наперевес и смущается сразу же, глядит ему в глаза и извиняется, поздравляет с наступающим. Круговерть праздника затягивает неминуемо, даже если ты не любишь, не празднуешь и вообще ты — Гринч. Арсений вполне мог его сыграть, в школе ему всегда нравилось разыгрывать сценки на мероприятиях. Но даже самый суровый человек, у которого глаза из под кустистых бровей не выглядывают, — будет атакован лезущей на лицо улыбкой, пусть и тусклой. Так и Арсений стоит, снег падает, кто-то пьяный уже лежит в уголке с сумасшедшей улыбочкой, и впервые кажется, что его тихо, осторожно касается праздник. За пять лет Антон смог затопить его ненависть, его боль и ядовитые иголки своим неиссякаемым энтузиазмом. И как бы Арсений не шутил, не притворялся, что не трогает — трогает сильно. Антон его своими руками — кажется, что они обязательно должны быть крупными, он вроде говорил, что очень высокий — истрогал всю душу, потихоньку и вроде как не специально. С улыбкой, которую слышно всегда и тем, как в прошлом году позвонил, как обычно, и пел с жутким русским акцентом Фрэнка Синатру. Арсений тогда чуть под стол не упал, сдерживая смех, и радовался внутри, что Антон поёт именно ему. В последнее время он вообще стал замечать, что неминуемо хочет увидеться. Одновременно и страшно, и колется, потому что также неминуемо всё может разрушиться, но и продолжать как есть сил нет. Арсений периодически думает, что скоро возьмёт билеты, например, на следующий новый год, и приедет в Воронеж. Он совсем не уверен, что не проведет всё время на вокзале, как бездомный, потому что слишком испугается возможности увидеться, но мысль постепенно созревает. Пока мысль созревает и Арсений как дурачок пялится на витрину с интерактивным дедом морозом, телефон снова звонит. Иногда кажется, что единственная связь с внешним миром для него возможна и правда только посредством звонков, поэтому глаза сами по себе закатываются, но трубку он поднимает, мало ли. — Арсюха, привет! Я к тебе с предложением: как насчет Новый год отметить в центре? Встретимся перед курантами, я шампанское притащу? Не всё ж тебе одному куковать да яд накапливать, пока звонка Антоши ждёшь, м? Дима был единственным, кому Арсений позволял так к себе обращаться, да и единственным другом, кто мог позвонить для того, чтобы предложить встретиться. Если быть перед собой откровенным, хотя бы в канун смены одного года на другой, друзей-то больше и не было. Знакомые с работы, интернет-друзья на пару разговоров, и Антон. Последний ни под одну из категорий не подходил, поэтому всегда стоял отдельно. Дима же обменивался с Арсением ядом, но строго в здоровых для человека дозах. Арс предполагал, что тот делал это только чтобы жалость не проявлять, потому что любой яд лучше, чем такая плесень. Помолчав несколько секунд, Арсений всё-таки удивленно выдавливает: — Не коплю я никакой яд, Димазаврус, — это прозвище — в отместку. — И вообще, а Катенька твоя что? Куда делась? Ты же с ней всегда... всё делаешь, — без подкола Арсений бы не смог обойтись тоже. На другом конце цокают, а Арсений понимает, что совершенно не чувствует ног. Пока стоял тут и болтал, всё себе отморозил. — Если я тебе предлагаю, значит, нормально всё. Катя к родителям уехала, а я не могу. Так что, соблаговолишь увидеться со мной, Ваше Высочество? — Соблаговолю, ладно уж. Где? — Давай на Маяковской. Где качели. — Хорошо. И Арсений почти кладёт трубку, про себя удивляясь выбору места, как слышит: — И одевайся тепло, а то я знаю тебя, придёшь в своих коленках драных, как дурак. Дима удивительно сочетал в себе заботу вместе с оскорблением. Поэтому Арсений его и ценил. — Да-да, мама-наседка. Надену рейтузы вниз. — То-то! До встречи. *** Выходить в канун Нового года на улицу, а не сидеть в своей паутине меланхолии дома, в очередной раз в очередной год катая по тарелке горошины из оливье — та ещё задача. Часто ты так привыкаешь к плохому, что отвыкнуть от этой извращённой версии нормы, разрывая порочный круг — очень сложно. Арсений настолько привык к равнодушным родителям, храпу и одиночеству на пару с таким же одиноко стоящим салатом, к звонкам проклятым, что закрыть сейчас дверь на замок с внешней стороны и уйти, спуститься на лифте и выдохнуть спокойно — тоже та ещё задача. Поэтому он несколько минут стоит и пялится на замочную скважину, а сердце в груди стучит глупо и натужно. Представляет, как дверь открывается, как только он подносит ключ, чтобы её запечатать, и открывает её отец, смотрит на Арсения презрительно, но в первую очередь индифферентно и говорит что-то в роде: — И что ты стоишь тут? Картошку кто чистить будет? Или: — А матери кто звонить будет? Она сама себя не поздравит. Куда ты собрался? Но Арсений этим по горло наелся, уже скоро тошнить начнёт. У него собственного яда хоть отбавляй, только Антон его и вычерпывает, лишнего и чужого Арсу не надо. Он дёргается неосознанно, поправляет шапку на голове, застёгивает пуговичку на горле, нажимая так, что кашлять хочется, и быстро вставляет ключ в замочную скважину, закрывая на два замка. *** Выйти на улицу за два часа до двенадцати оказывается отвратительной идеей. И что Диму дёрнуло его позвать, а его самого согласиться? Люди вокруг такие радостные, гуляют под ручку и нет никого, кто был бы один. Арсений специально вглядывается в прохожих, но не находит никого, кто шёл бы понуро и не держал кого-то за руку, не соприкасался рукавами, не улыбался, поворачивая голову к собеседнику. Руки чешутся. То ли от холода, то ли от острого желания достать телефон и позвонить Антону. Но Арсений держит себя в этих чешущихся руках, потрёпанных холодом и одиночеством, но не звонит. За эти пять лет сложилось так, что Антон звонил ему сам. Не всегда, конечно, но в новый год неизменно. А Арсению было неловко ломать устоявшуюся традицию. Пусть и хотелось иногда до скребущего чувства внутри. *** 23:23 Арсений ищет Диму битый час, хотя они договорились встретиться у подножия Владимира Владимировича. Что может быть проще? Но нет, Дима перезванивает каждые пятнадцать минут и говорит, что опаздывает, или потерялся, или его унесла толпа не в ту сторону. Арсений считает, что на следующий звонок стоит просто не отвечать. 23:42 — Ты издеваешься надо мной, Дим? Какой нахрен форс-мажор? Как можно было выйти на Автозаводской? Ты откуда едешь вообще? — рвать и метать — состояние его души. — Ну вышло так, Арсюх, что я могу поделать. Проглядел... — остальное Димино глупейшее оправдание заглушается подъезжающим поездом. Арсений, скорее, даже рад. — У меня уже сейчас отмерзнут все конечности. Признайся, ты поэтому мне сказал теплее одеться? Чтобы поиздеваться? — Арс, плохо... слышно... пропадае... И звонок оборвался. Сука. Вот тебе и новый год. 23:51 Все стадии принятия пройдены. Дима записан в список чертей, который Арсений ведёт с детства, чтобы хоть как-то справляться с пассивной агрессией. А руки и ноги можно записывать в список отмерших частей тела. Новый год через девять минут, а он стоит совершенно один под Маяковским и не может уйти. Бессмысленно, никуда уже не успеть, да и, в общем-то, успевать тоже некуда. Теплится надежда, что Дима придет, сможет успеть, хотя сначала Арсений хорошенько наступит ему случайно на ногу, раз уж морду набить как-то слишком. 00:00 Арсений слушает, как все на площади отсчитывают бой курантов и думает, какой же он лох. Один встречает новый год, но это хотя бы неудивительно и не ново. Но плюс ко всему его наглейшим образом бросил друг, а Арсений даже не на Красной Площади. На десяти начинает вибрировать телефон. На девяти Арсений видит, что это Антон и несмотря ни на что улыбается. На восьми он отвечает на звонок. На семи вслушивается в радостный, родной голос и слышит его как будто в живую. На шести хмурится, слыша в трубке «обернись, Арс». На пяти смотрит через плечо, зажав в замерзшей руке телефон и видит за собой двухметровую фигуру в колпаке Санты и с улыбкой на всё лицо. На четырех двухметровая фигура подходит к нему вплотную и голосом Антона произносит радостное «Ну привет». На трех Арсений отмирает и смотрит Антону в глаза. Смотрит, будучи уверенным, что это галлюцинация. На двух Антон отнимает у него телефон и заканчивает так и идущий звонок. На единице лицо Арсения заключают в объятие большие ладони с чем-то холодным — наверное, кольца, Антону же нравятся кольца, он дарил ему несколько, — и весь Антон, живой, настоящий, пахнущий ёлкой, наклоняется к нему и говорит тихо-тихо: — С новым годом, Арсений. Очень давно хотел сказать не по телефону. Люди вокруг, кажется, кричат. Куранты отгремели и должен играть гимн, но у них нет телевизора, поэтому и гимна нет. Арсению хочется расплакаться, как маленькому ребёнку, но он просто подходит к Антону ещё ближе и обнимает его. Обнимает, впечатывается, зарывается носом куда-то в шею и ловит открытый участок кожи. Шмыгает носом, и губами целует. Замирает, потому что ждёт, что ударят. Они же даже с Антоном ни разу не говорили о... Но обнимающие руки прижимают крепче, а на шапку опускается чужой подбородок. И сверху, как голос демиурга, говорят с завсегдатой улыбкой: — Пойдем домой, Арс. Я еле, блин, успел к тебе. Хорошо, Димка помог, пусть и морозил тебя тут. Вот Дима зараза. Но зараза самая лучшая. — Пойдем, хочу уже... — Арсений слышит смущение в голосе и немного отстраняется, поднимает взгляд и смотрит на застеснявшегося Антона впервые в живую, — тебя хочу, короче. Поцеловать, или что ты мне позволишь сделать... Чего ты молчишь? Надеюсь, не думаешь мне за это в челюсть прописать? Я знаю, мы не говорили об этом, но я подумал, типа, ты не против, и сейчас, ну... Антон совершенно потрясающе смущается, Арсений теперь знает наверняка. Поэтому он прерывает его, улыбается и говорит успокаивающе и впервые позволяет себе не защищаться, не колоть: — Пойдем, Антош, пойдем. Всё, что хочешь. Новый год же. *** Не сказать, что Арсению нравился Новый год. Он привык жить без чудес и ему абсолютно нормально, просто теперь он знает, что и без чуда живётся отлично.