***
Света ждёт его с работы, украшать ёлку – Ваня возвращается домой с апельсинами и коробкой фарфоровых игрушек. Это первый Новый год, который они встретят вместе. Сорок пятый исполнил их две самые заветные мечты. Рокотов становится в десять раз внимательнее (казалось бы, куда ещё) и заботливее, а Елагина капризничает, требует возвращаться пораньше, жалуется, что сильно скучает, и плачет по любому поводу – ведёт себя как те самые «кисейные барышни», так презираемые ей несколько лет назад. Окончательно и бесповоротно запрещает мужу курить. Мол, вредно это, причём не только для него, но и для них. Улавливает малейший табачный запах и хмурится, когда Ваня уверяет, что Григорий Иванович курил в машине. Света твёрдо уверена, что у них родится девочка. На любые доводы и аргументы Вани четко отрезает: «Я мама, в конце концов, мне виднее». И это «мама», слетающее с улыбающихся губ, бьет Рокотова под дых – ведь год назад они даже мечтать не могли о… а сейчас, обнявшись под одеялом, полушёпотом перебирают понравившиеся имена, примеряя к ним отчество.- Виктория Ивановна… ну красиво же звучит, Вань?
- Красиво… Виктория - это победа с латинского.
Светка хватает его за руку и прикладывает к животу каждый раз, когда ощущает малейшее движение внутри. И выглядит при этом так восторженно, что Ваня и не смеет сказать, что ничего не почувствовал – лишь кивает головой и умиротворенно улыбается. С каждым днём она все больше напоминает ему ту, киевскую, Свету из сорок первого года – нежную, немного наивную и неопытную, с легкой паникой в больших глазах. А Ваня для неё и тут бесспорный авторитет, опора, поддержка и главный советчик – у него ведь уже есть сын. Ваня подкладывает ей свернутое одеяло под поясницу, греет мерзнущие Светкины руки в своих вечно горячих – жена благодарит уставшей улыбкой.***
В конце декабря в Главной Московской прокуратуре приём по случаю Нового года. Светлана Петровна появляется на пороге под руку с мужем, в темном платье с длинным рукавами и с красной помадой на губах. Молодые лейтенанты по привычке отдают ей честь и вытягиваются по струночке, вспоминая жёсткий характер майора Елагиной. А она лишь смеётся и кутается в шаль, пытаясь спрятать фигуру от посторонних глаз, и тихо говорит, улыбаясь: «Вольно!». – Товарищ командир, а мне тоже перед Вами по стойке «смирно» встать? – шепотом на ухо. – Ваня, дурак! – легко толкает в плечо и снова смеётся. Те, кто в сорок первом служили здесь с Елагиной, сейчас ее просто не узнают. Неужели эта хрупкая женщина, которая все время улыбается и ни на минуту не отходит от мужа, нежно смотря ему в глаза… Неужели она каких-то четыре года назад расследовала самые громкие дела и собственноручно расстреливала виновных? Неужели она ползала по передовой, по колено в крови и в грязи? Сейчас с ее лица пропали даже острые скулы и, наверное, это можно объяснить ее чудесным положением, но кажется старым знакомым чем-то удивительным и даже абсурдным.***
Минск дышит последним декабрьским днём. Сорок пятый, принёсший так много горя и радости советским людям, медленно уплывает, уступая своё место следующему, мирному году. Они обнимают друг друга под бой курантов и чувствуют себя совершено счастливыми. – Следующий год мы встретим втроём, – мягкая улыбка. И сейчас все именно так, как и должно быть.