Что может быть хуже холода? Хуже ледяного ветра, хлесткого и злого, кусающего раскрасневшиеся щеки и нос не может быть ничего.
Такой холод бывает не только в самые худшие зимние дни, не только на улице, но и внутри. Где-то в глубине, куда прикосновениями не дотянуться. Неосязаемое нечто, зовущееся душой, этим скверным льдом обрастает напрочь, не реагирует на заботу, отвергает помощь и слова поддержки, обжигает безразличием и вызывает недоумение. По крайней мере у тех, кому это самое безразличие чуждо.
Ацуши никогда не мог найти в его сердце ничего кроме отвратительного непробиваемого холода, не мог согреть своими вечно теплыми ладонями, горячим дыханием и мягкой заботой, еле заметной, потому что открыто проявлять ее было сродни самоубийству. Не к этому человеку.
К нему вообще сложно было найти подход, а неловкий и неуверенный в себе Ацуши уже давно отчаялся, пытаясь пробиться сквозь глыбы льда внутри Акутагавы. «Надеюсь, вы сможете подружиться, Ацуши-кун!» — слова своего наставника казались и кажутся невообразимо глупыми, опрометчивыми и необдуманными до сих пор. Не то чтобы протеже не уважал этого человека, наоборот, уважение к Дазаю было безграничным, неисчерпаемым, но эта фраза до сих пор заставляла давиться возмущением.
Неоднократно Ацуши прокручивал эту фразу в голове, пытаясь понять, было ли это сказано хотя бы с каплей серьезности. Потому что, наблюдая за бывшим врагом и нынешним напарником, представить себе дружбу… нет, даже не дружбу, простой спокойный разговор без ненависти, издевок и оскорблений, он не мог, как бы ни старался. Здесь даже бесконечная вера в людей не спасала.
«Подружиться? Дазай-сан, вы серьезно? Он отрубил мне ногу в нашу первую встречу!».
На самом деле, проблема заключалась даже не в этом. Несмотря на, казалось бы, простодушие и доверчивость Накаджимы — именно такое впечатление производил его вид на окружающих — простить пережитый ужас Акутагаве он так и не смог. Его собственная отрубленная конечность в луже крови часто возникала в ночных кошмарах, а в ушах звучал истошный крик, пронизанный отчаянием и болью. После такого слово «дружба» к обладателю Расёмона было неприменимо. И все же, спустя пару месяцев совместной работы и тягуче-долгого количества времени, проведенного бок о бок на заданиях, первая встреча начала потихоньку забываться. По крайней мере ее последствия и животный ужас, испытанный тогда. Быть может, ничто не забыто, а просто очень хорошо спрятано.
Это было начало нового кошмара.
«Подружиться? Дазай-сан, скажите, что это была ваша очередная глупая шутка или оговорка», — спустя пару месяцев Ацуши неожиданно и резко вернулся к разговору.
В тот раз наставник странно улыбнулся, посмотрел протеже в глаза, положив руку на плечо, и промолчал. Он всегда молчал, когда Накаджима больше всего нуждался в его словах, ответах на вопросы и разгадках, к которым сам прийти не в состоянии.
Ацуши раз за разом вглядывался в черно-серые глаза с металлическим блеском и не понимал, как обладатель таких ужасно-пугающих глаз мог дружить. Нет, как он вообще мог испытывать что-либо, кроме жгучей ненависти и злости? Накаджима не понимал.
Но пытался понять. Отчаянно пытался, неоднократно ходил по лезвию и пытался подобраться к разгадке, но раз за разом утыкался в ледяную корку, которой все нутро Акутагавы было покрыто.
Время все шло, и что-то действительно менялось. Медленно, почти неуловимо, со скрипом и нежеланием изменения признавать. С обеих сторон. Несмотря на тщательные попытки сохранить видимость всепоглощающей ненависти, она утихла. Ее больше не было.
Он не понял, как это произошло и, тем более, что с этим делать, но в черно-серых глазах с металлическим блеском, ужасно-пугающих, Ацуши утонул. Слишком ли часто всматривался или увидел что-то важное, особенное, человечное и теплое, он не знал. Знал лишь то, что подружиться с Акутагавой теперь он точно не захочет. Это была странная, чертовски неправильная и непонятная влюбленность в того, кто его до дрожи в теле ненавидел.
— Акутагава, — голос подрагивал, а слова сопровождались мелким постукиванием зубов друг о друга. — Мне холодно.
Обдало новым порывом ветра, и Ацуши поежился. На другом конце улицы внезапно погас фонарь.
Акутагава молчал и безразлично сверлил дорогу под ногами взглядом.
Ему было все равно.
— А тебе?
Тот все еще продолжал молчать, и ответом Ацуши был лишь тихий равномерный хруст снега под ногами.
Вой ветра и гнетущая тишина ночного города вкупе со сложившейся ситуацией и этим неловким диалогом, больше походящим на монолог, давили все больше и больше. Все вокруг будто кричало о том, что ночь эта спокойной не будет.
— Слушай, Тигр, — он даже не попытался скрыть раздражение и неприязнь, когда все же решил ответить. Акутагава выдержал непонятную, томительно-долгую паузу, прежде чем продолжить говорить. — Зачем ты мне это говоришь?
Ацуши неловко и глупо улыбнулся, понимая, что зря затеял разговор. Любые попытки всегда приводили к краткому ответу, не требующему каких-либо комментариев или — не дай Боже — возражений. Сколько горечи было в этой улыбке… Порой эта извечная хладнокровность напарника не просто выводила из себя, а причиняла боль, била под дых по остаткам самолюбия, по атрофированному чувству собственной важности. Иногда нужно уметь привыкать и смиряться.
Но как, как можно смириться с тем, что тот, кого по удивительно нелепой случайности хочется разговорить, обнять, к кому так отчаянно хочется прикоснуться, даже не поднимает на тебя глаз? Поймать хоть один взгляд, не наполненный презрением, отвращением и прожигающей насквозь ненавистью, вдохнуть запах мягких черных волос, подарить улыбку, помочь, вылечить, успокоить и, в конце концов, переубедить. Во многом переубедить: в собственной ничтожности и слабости, в том, что любовь нужно заслуживать и доказывать, в том, что ему нужен, так сильно нужен отдых.
Долгожданная развилка на пути прервала размышления Ацуши, и он еле заметным движением провел по щеке. Неумение контролировать и скрывать свои эмоции когда-нибудь его доведет.
Привычный вечно пустующий перекресток, на котором они прощались обычно немыми кивками из вежливости, даже он сегодня выглядел как-то не так. Но изменений уловить не получалось — то ли наблюдательность подводит, то ли фантазия разыгралась. Снег лежал тонким твердым слоем, в окнах не было света; удивляться нечему — время давно за полночь, да и жильцов здесь никогда много не было. Даже светофоров сюда не поставили, слишком, видите ли, мало машин.
Горечь обиды в этот раз не отпустила, а только с большей силой разгорелась внутри, когда Ацуши заглянул в темные глаза, прежде чем бросить пару фраз на прощание. Он стоял неподвижно и молча, с пылающим огнем в глазах смотря на Акутагаву, почему-то тоже остановившегося, будто этим огнем и собирался растопить замерзшую душу. Его взгляд был настолько выразительным и красноречивым, что даже равнодушный ко всему бессердечный пес не посмел пренебрежительно отвернуться и молча уйти домой.
Вместо этого Акутагава удивленно смотрел на дрожащего Тигра и не понимал, что происходит. Кажется, он говорил, что замерз.
— Идем.
Спокойный тихий голос разрезал звенящую, нагнетающую морозную тишину. На желто-фиолетовых глазах выступили неприятно-обжигающие слезы.
— Я не буду повторять дважды, оборотень. Ты ведь замерз, так?
— Замерз?! Да это ты замерз, Акутагава! Ты продрог до мозга и костей, и упрямо продолжаешь не замечать свое отвратительное пренебрежение и безразличие! — дребезжащий голос срывался на крик, а по лицу продолжали стекать соленые дорожки слез, от которых шел пар. На улице действительно было холодно.
Ацуши надорвано хватал воздух ртом и не понимал, что он вообще говорит. Акутагава мог лишь ошарашенно смотреть на рыдающего Накаджиму и даже не думать о том, что с этим делать, и нужно ли делать вообще. В понимании чужих, да и, честно говоря, своих собственных чувств силен он не был, эмпатией не обладал и состраданием тоже. Ему было сложно.
Хватаясь за последние обрывки смутной интуитивной надежды на понимание, Ацуши всматривался в безучастное лицо, и с каждой секундой разочаровывался все больше. Надежда? Какие, черт возьми, глупости.
Он раздраженно развернулся, чуть было не поскользнувшись на снегу, и собирался сделать уверенный шаг вперед, дальше от этого пугающего своей предсказуемой апатичностью человека, но его резко потянули за рукав.
— Стой.
Ацуши стоял. Стоял и не понимал, почему это делает. Горячие слезы продолжали катиться по раскрасневшимся от мороза щекам, плечи надломлено трепетали то ли от холода, то ли от накатившей так не вовремя истерики, но он стоял, а чужая тонкая рука крепко держала за край одежды.
***
Тиканье старых массивных часов действовало на нервы. Каждую прошедшую секунду будто капали прямо на голову, и от совсем недавней эйфории и спокойствия не осталось и следа. Ацуши откинул одеяло и поежился от пробравшего холода. Мурашки пробежали по оголенной шее и спине, заставив непроизвольно вздрогнуть. Мыслей в голове было настолько много, что ощущались они абсолютной пустотой — ухватиться хоть за одну не представлялось возможным.
На кухне тихо говорили по телефону, явно пытаясь скрыть суть разговора, отчего разобрать доносящееся из другого конца небольшой квартиры слова было сложно. Но Ацуши и не вслушивался. Он сел, накинул рубашку и попытался закутаться в нее, но тонкий хлопок лишь сделал хуже; свесил босые ноги с края кровати и бесцельно уставился куда-то в пол, изучая царапины на паркете.
Хотелось… Ацуши даже не знал, чего ему хотелось. Все это уже надоело. Тишина, натянутость и недосказанность после каждого вечера, проведенного в небольшой квартире, в кровати с идеально белыми простынями, все время ледяными. Хотя бы на пару часов он чувствовал себя важным, нужным и желанным. Хотя бы в такие моменты мог назвать Акутагаву по имени и не заслужить удар, прикоснуться к хрупкому телу, почувствовать прикосновения на своем, сбежать от собственных нагнетающих мыслей и согреться. Согреться, чтобы замерзнуть вновь.
Контраст не просто поражал, он буквально убивал. Ацуши чувствовал себя использованным, непонятым и выброшенным после каждой встречи, которые он сам ни разу не назначал.
Появившийся в дверном проеме Акутагава сначала даже не был замечен. Он смотрел на погруженного в свои мысли Ацуши и опять думал о том, что его здесь быть не должно. Каждый раз упрекал себя в том, что позволил в тот вечер войти сюда, позволил себе ощущать тепло чужого тела рядом, позволил чувствовать. Акутагава слишком привык держаться особняком и в свою ледяную крепость никого не пускать, но в ту ночь что-то в нем кричало, что бросить рыдающего напарника он не мог. Проснулась ли совесть или что похуже, Акутагава не знал и знать не хотел, отгонял от себя все мысли, обрывал разговоры, не позволял приблизиться и держал дистанцию. Его оружием были безразличие и холод, а Ацуши не хотел защищаться.
Акутагава рассматривал оголенные острые ключицы и шею, испещренную его метками, белоснежные волосы, казавшиеся мягкими даже на расстоянии, рассматривал всего Ацуши. Он, безусловно, был прекрасен, но говорить об этом не хотелось. Слова все время вертелись на языке, но никогда не высказывались, хотя самого его комплиментами осыпали постоянно.
«Рюноске, боже, ты великолепен»
«Ты знал, насколько ты восхитительный?»
«Я никогда не перестану любоваться твоей красотой»
«Почему ты такой изумительный?»
«Как вообще можно быть настолько привлекательным, Рюноске?»
«Ты идеален»
А он молчал. Молчал, но запоминал и думал, часами думал о том, чем заслужил такие слова. Иногда огрызался и злился, просил не называть по имени, отрицал, отмахивался — делал все, чтобы больше не слышать этого, чтобы в груди так отчаянно не болело и не сжималось. Он ненавидел лицемерие и ложь, и решил, что безопаснее воспринимать все эти слова именно так.
— Тебе пора. Десять минут на сборы, потом тебя здесь не должно быть.
Ацуши вздрогнул и поднял взгляд на Акутагаву. Опять. Опять слезы стояли у него в глазах.
Акутагава вздохнул и отвернулся. Не хотелось вновь поддаваться непонятным эмоциям и желаниям, не хотелось сделать все не так. Не так, как он привык.
— Ты… Заваришь мне чай?
— Что? — на лице Акутагавы застыло искреннее изумление. Слова Ацуши настолько противоречили предыдущим мыслям, что ответа лучше не нашлось.
— Мне холодно.
Акутагава снова молчал.
— Рюноске… Рюноске, пожалуйста, скажи что-нибудь. Не молчи…
— Акутагава. Тебе никто, черт возьми, не давал права называть меня по имени, Тигр. Прекрати ныть и уходи.
— Почему?..
— Просто уходи. Это с самого начала было неправильно.
— Тогда почему ты позволил мне?! Зачем начал все это? Скажи мне-
— Да как ты не можешь понять простых вещей? Выметайся. Я позволил тебе быть в моей постели не для того, чтобы ты выдумывал себе нелепые надежды. Мне не нужно твое тепло, мне жарко. То, что мы трахались, не значит, что ты можешь оставаться здесь на ночь или приходить снова по своему желанию, пытаться мне помочь, просить этот чертов зеленый чай, делать вид, что это все может быть нормальным. Оставь меня уже в покое, я могу просто включить обогреватель в розетку.
***
Еще пять минут за дверью не слышится ни единого шороха, и лишь тихие всхлипы напоминают о том, что он все еще здесь. Что все еще не поздно исправить. Акутагава стоит, прижавшись к холодному металлу, и пытается уловить каждую секунду, каждый звук, будто это последнее, что он услышит в жизни, прежде чем потерять счет времени и перестать слышать.
Но торопливые, неуверенные шаги все же слышатся и становятся все отдаленнее, пока вовсе не исчезают. Рука сжимается в кулак, ноги предательски подгибаются, и Акутагава тихо сползает по двери, царапая голую спину о неровный металл. А по лицу стекают слезы — настоящие слезы, такие же соленые, как вода в море. Он позже подумает об этом. Сейчас ему просто холодно. Акутагава тихо, надрывно шепчет, в обреченной на провал надежде на то, что его услышат:
— Я замерз. Я тоже замерз, Ацуши.
