бессонный

тсунаёши долго трёт кожу, царапает её короткими ногтями, пытаясь вымыть червлень. кровью пропахла не только одежда, солоноватым отдаёт даже тело. не вымыться ни мылом, ни содой, ни бензином. вода давно не греет — он привычный к температурам выше тысячи градусов цельсия, привычный к пламени, открытому огню. тсунаёши оставляет за собой влажные следы, плетётся на тёмную кухню и ставит чайник греться. не то чтобы его согреет кипяток, не то чтобы он любил чай. привычка. телефон раздражающе дзынькает, тсунаёши не собирается — просто не может — отвечать, но краем глаза читает всплывшее смс. это от хару. она придёт и «это не обсуждается». тсунаёши вздыхает и морально готовится, мысленно хлестая себя по щекам, пока ищет в шкафу чистые вещи. от свежевыстиранных штанов и любимой футболки пахнет дешёвым порошком. тсунаёши может позволить себе химчистку, но у него нет времени мотаться по городу. пару лет назад хару научила его пользоваться стиральной машиной, попутно не устраивая мыльную вечеринку. тсунаёши вспоминает, как она держала ладони на его пальцах, пока он пытался не порезаться ножом в десятый раз, как стояла за спиной невыносимо тёплая. как грела присутствием, а он продолжал притворяться, что безнадёжный ученик. ведь она упрямая, ведь если взялась — доведёт до конца. ведь ему так мало прикосновений, а просить он не умеет — не научился. хару входит без звонка или стука, привычно ворчит с порога: — ты никогда не закрываешь двери. — всегда забываю. будто не для того, чтобы она всегда могла зайти. беспрепятственно, как возвращаясь. хару гнёт брови на его влажные волосы, быстро скидывает обувь, и тянет его в комнату. ищет полотенце, с укором посматривая на бардак. комнату освещают тёплым светом гирлянды и старая напольная лампа. тсунаёши безумно влюблён в то, что она не зажигает основной свет, игнорируя полутьму. он ненавидит яркие вспышки, и ему дорого то, что хару эту ненависть уважает. её пальцы перебирают мокрые тёмные пряди, мягко их расчёсывают, прежде чем накрыть полотенцем. по шее течет вода, разводы бегут до спины и ключиц. уже не так холодно, но от паранойи колет морозом конечности. тсунаёши потирает ступни, чешет локти, стоит смирно и тихо, впитывая каждое движение и каждый жест. впитывая тепло. он берёг хару от вонголы, от мафии. а от себя не сберёг. не получилось. ведь она упрямая, ведь слишком настырная — так легко не уйдёт, не бросит. — когда полностью высохнут — ложись спать, — хару обнимает со спины, кладёт голову ему на плечо. — я останусь сегодня и лягу на диване. тсунаёши долго не отвечает. не двигается, не моргает. — лучше уходи спать домой. я вызову такси. он не касается её ладоней своими, но объятия разрывает. не поворачивается, надеясь, что она хотя бы в этот раз обидится и уйдёт. плечо предательски теплит чужим прикосновением, и хару с силой дёргает его на себя, насильно оборачивая. глаза в глаза — она всегда смотрит в душу, глубоко копает взглядом. — ясно, — читает по лицу пугающе легко. хару ловит беспокойные руки, делает шаг ближе, плотнее. становится горячо, как в разгаре резни, когда сталь выбивает искры. расстояние между ними накаляется, ухоженные губы касаются сбитых костяшек, красят их в красный и оставляют след цитрусового бальзама. тсунаёши хочет вырваться до того, как она почувствует кровь и копоть, до того как скривится и спрячет отвращение в улыбке. хару чувствует. хару не улыбается. — прекрати мечтать о том, что я испугаюсь. под её ладонями жарко. тсунаёши, осевший на диван, смотрит на поддетое полумраком лицо снизу вверх. из-за уха падает короткая каштановая прядь, скрывая блеск серьги-гвоздика. её глаза всегда были темнее, чем его, всегда скрывали что-то и с каждым годом делали это всё более умело. над густой бровью появляется раздражённая складка, ломается линия губ. — меня бесит, когда ты молчишь, пока я хочу кричать. у каждой первой любви есть пределы. у хару таких пределов нет, она продолжает держать одну и ту же руку годами. рука становится больше, плотнее, обглоданней. но её хватка — константа. вечна. тсунаёши теряет себя по кусочкам, но хару помнит каждый осколок, ценит каждую пустую трещину. любить нечто неполноценное тоже можно. очередной не-разговор кончается его виновато опущенными усталыми глазами. хару не может злиться долго — не на него. через разряды тока между её пальцами и его сердцем, ощущает липкую тяжёлую патоку. она вздыхает, она зарывается пальцами во влажные волосы и собирает капли в кулак. — просто… просто будь в порядке. большего не надо. не отвечай на звонки неделями, оставляй сообщения непрочитанными, игнорируй, только двери закрывай, ради бога, и ешь. ешь, тсуна, каждый день, спи по ночам хотя бы пять часов, проси у ребят помощи. хару опускается на колени, берёт его нездорово-бледное лицо в похолодевшие от влаги ладони, нежно трёт щёки большими пальцами. и смотрит так тепло, что внутри него что-то точно неминуемо надорвется, лопнет. — побудь эгоистом хотя бы немного. побудь счастливым злодеем и позволь несчастному герою внутри тебя выспаться. пожалуйста. тсунаёши не собирается — просто не может — плакать, но хватается за хару, как за последнее, что у него осталось. как за последнюю часть себя, что не пахнет пеплом. хару — всё, что осталось от тсуны. хару — последний рубеж.