Вечное пламя

Весной всегда сложнее быть мёртвым. Иногда, когда я витаю в бело-голубой паутинке весеннего света, меня поглощает меланхоличная грусть и моё сердце наполняется тоской по чему-то, чему я не могу дать названия. Сейчас в воздухе витает запах роз — тонкий аромат, что проникает в сердца как живых, так и мёртвых. Я чувствую его даже здесь, в пыльном классе, где призрак рассказывает живым о прошлом. Я смотрю на десятки юных лиц передо мной и хочу рассердиться, как и положено учителю, ведь они так открыто игнорируют мой урок. Шестикурсники спят, витают в облаках или рисуют цветы, лица или первые буквы имён первой любви на полях книг. Никто не слышит и слова из того, что я говорю. Я стараюсь чувствовать злость на их юность и на весну. Однако яркий солнечный свет льётся сквозь тяжёлые старые окна, и их юность и сияющий белый свет весны делают их лица похожими на лирических героев стихотворения. Как прекрасны живые весной! Я пытаюсь укоризненно посмотреть на Сириуса Блэка, когда вижу, что он хочет вновь наслать проклятие на бедного Берти Обри, но слова застревают у меня в горле. Ведь тёмные кудри Сириуса выглядят, как каскады чёрного водопада в бело-золотом свете, а его шаловливые глаза светлее звёзд. Я хочу нахмуриться, когда вижу, как Джеймс Поттер снова передаёт записки Лили Эванс, но мои губы против воли расплываются в улыбке. Ведь как может живой молодой человек не влюбиться в огненные волосы и светящуюся кожу Лили? Как я могу винить тебя, Джеймс, в том, что ты отодвигаешь книгу и восхищаешься ангелом? Они все отвлекаются, всё время. Но как же иначе, когда вокруг них весна, жизнь и цветочный аромат? Я стараюсь вспомнить, кружила ли весна так мне голову, когда я был жив, но не могу. Я провёл свои годы жизни средь книг и читал о жизнях мёртвых. Сколько же я потерял! Я никогда не замечал тонкого запаха цветущего боярышника или красоты лиц вокруг. Я улыбаюсь сам себе, когда Лили и Джеймс тайком многозначительно переглядываются. Однако я продолжаю говорить, как и всегда, даже вопреки тому, что мои слова кажутся сухими и мёртвыми во рту. Я столько раз проводил этот урок, что могу обращать на него столько же внимания, сколько они, эти прелестные негодники, пьяные от весны и жизни. Если бы я был жив и молод, думаю я, интересно, чьи инициалы я рисовал бы втайне на полях своих книг. Возможно, я любил бы Марлин за её золотые кудри или Лили за её изумрудные глаза. Или, быть может, я любил бы юношу; когда я был жив, меня никогда не интересовала любовь. Может, я любил бы Сириуса за искру в его глазах или Джеймса за его смех… Но затем мой взгляд падает на Берти, и в душе я знаю, что его бы я любил больше всех. Ведь его глаза такого живого тёмно-синего цвета, что каждый, кто видит их, вспоминает о летних деньках и далёких морях. Он бледный, худой мальчик, и никто его не замечает. Никто, кроме, разумеется, Джеймса и Сириуса, которые часто ищут жертву для своих шуток, которая посмеётся вместе с ними, а не сдаст их преподавателю. Старина Берти — классный чувак, говорят они одобрительно и продолжают шутить наполовину смешно, наполовину жестоко. Вот и всё, что говорят о Берти. Он классный чувак. Как это возможно, что его никто из живых не замечает? Почему на него не смотрят девушки и не видят, как его каштановые волосы иногда завешивают глаза? Если бы я был жив, я бы постарался привлечь его внимание… Я чувствую, как тёмная древняя тоска тяготит моё сердце, когда я смотрю на него. Я уже давно смирился с нахождением среди призраков, что витают в тени этого замка, но сейчас мне безумно хочется быть среди живых. Иногда я задумываюсь, что бы я делал, будь я жив весенними вечерами. Возможно, я бы достал свои старые книги об истории и писал в них его имя яркими синими чернилами, рядом с выцветшими именами умерших волшебников и гоблинов. История бессмысленна. Кому интересно, кто жил и умер в прошлом, какие войны велись когда-то по банальным причинам? Если бы мне пришлось переписать историю, я бы начал писать о живых и о том, что действительно важно. Я бы писал о солнечных лучах, льющихся сквозь высокие дубы, окрашивающих траву золотым и изумрудным, о сладком аромате дикого барбариса, растущего у озера, и о морском цвете глаз Берти. Однажды я витаю в пустом классе, когда все ученики уже сбежали навстречу свободе, и вдруг Берти открывает дверь. Я задерживаю на нём взгляд, удивлённый его неожиданным появлением. — Вы забыли что-то, мистер Обри? — мой голос звучит, будто шёпот, но он не замечает. Он почти незаметно улыбается мне, и нежданная кривая улыбка задевает какую-то струну в моём сердце. — Забыл? Нет, нет, профессор. Я просто прячусь. — От мистера Блэка и мистера Поттера? — мягко спрашиваю я. — Они снова преследуют вас? — Что? — он растерянно смотрит на меня. — Не ожидал, что вы это заметите. Я знаю, конечно, что это всё безобидные шуточки. Но иногда это утомляет. На прошлой неделе они увеличили мою голову, и это было очень неудобно. Вы не против, если я здесь посижу немного? — Что? Да, несомненно, — я чувствую, как моё неосязаемое тело пробирает дрожь. — Я бы не отказался от вашей компании. Если мистер Поттер и мистер Блэк зайдут, спрячьтесь за шторой. Я скажу им, что не видел вас весь день. — Правда? — лицо Берти озаряет широкая улыбка. — Вы не против? Это так здорово с вашей стороны, профессор. — Не за что, мистер Обри, — шепчу я. Но Джеймс и Сириус не заходят; возможно, их что-то отвлекло и они забыли, что хотели преследовать Берти. — Возможно, вам стоит рассказать о них директору, мистер Обри, — мягко говорю я. — Если вы хотите, чтобы они перестали шутить над вами. Берти только хмурится. — Нет, профессор, я не могу. Не хочу быть плохим чуваком. Они на самом деле неплохие парни, Джеймс и Сириус, они просто полны энергией. Вы ведь здесь уже долго, не так ли? Вы знали других, таких же, как они… Я слегка улыбаюсь. — И правда, я помню, как Фабиан и Гидеон Прюэтты меня однажды так прокляли, что я говорил стихами целую неделю. Но это было уже очень давно. — Правда? — Берти мягко смеётся, и его глаза сияют. — Вы сдали их? — Нет, — я медленно качаю головой. — Я не стал. Возможно, мне стоило бы, но я так восхищался ими, несмотря на их странные порой шутки… — Кажется, вы были очень похожи на меня, профессор, — серьёзные глаза Берти сосредотачиваются на моём лице. — На вас? — я улыбаюсь Берти. — Не думаю, мистер Обри. Я был весьма обычным и посредственным мальчиком, а вы… — я замолкаю. Я хочу сказать ему, что он красив и необыкновенен, но это было бы крайне непристойно. Поэтому я просто шепчу: — Просто скажи мне, если тебе будет нужна моя помощь, Берти. Он удивлённо смотрит на меня. Я понимаю слишком поздно, что обратился к нему по имени. Наверное, ему показалось это весьма странным. Но он только улыбается мне и смущённо шепчет, прежде чем выскользнуть из класса: — Спасибо, профессор. Вы… классный… … Этой весной Берти заболевает. Он проводит неделю за неделей в Больничном крыле, но ему всё не становится лучше. Лицо мадам Дервент искажает выражение глубокого беспокойства, когда она смотрит на него. Я прихожу его проведать каждый вечер, и он всегда радуется, когда видит меня. Как странно, что у него почти нет других посетителей! Должно быть, он очень одинок. Вначале его однокурсники приходят, разумеется, они приносят ему цветы и книги. Но снаружи весна так сладко пахнет, а Берти так долго болеет, что они вскоре начинают о нём забывать, занятые прекрасной погодой, новой любовью и другими важными делами. Но я прихожу каждый вечер и витаю около его койки. — Не говорите с ним о школьных заданиях, профессор, — всегда наказывает мадам Дервент, прежде чем нас покинуть. — Не буду, — уверяю я её, но она лишь качает головой. — Я знаю вас, профессор, — смеётся она. — Вы будете ему рассказывать всё о восстаниях гоблинов, правда? Но она не знает меня, и мы не говорим ни о гоблинах, ни о восстаниях. На самом деле, я вообще почти не говорю. Я предпочитаю витать возле него час за часом и слушать, как Берти говорит о том, что его волнует. Он рассказывает о своём маленьком домике у моря, об умершей матери, строгом отце и новой мачехе. Ему нравится его красивая мачеха, и он ею восхищается, хотя и очень сильно стесняется её. Он говорит о многом, и каждая тема более волшебна и дорога мне, чем предыдущая. Вскоре он начинает говорить со мной, будто мы старые друзья, и я чувствую себя счастливее, чем когда-либо, когда я был ещё жив. Я прошу его рассказать, как выглядит море из окна его спальни, как меняется цвет воды в зависимости от погоды, о яблонях в саду, о старых игрушках на полке, о его коллекции ракушек… — Я никогда не видел море, — шепчу я. — Но я почти вижу его сейчас, когда ты говоришь о нём… Иногда у него поднимается температура, и он беспокойно спит, пока она не упадёт. Тогда я касаюсь ладонью его лба, и мои прикосновения дарят ему покой, даже в таком состоянии. И я протягиваю руку и обвожу пальцем черты его лица, снова и снова. Как странно чувствовать, что меня будто пронизывает необычный жар, пламя, что горит ярче и ярче, когда я смотрю на его бледное лицо, бледнее подушки, на которой он лежит. — Выздоравливай, Берти, — шепчу я, но глубоко внутри я знаю, что этого не случится. Однажды вечером, когда солнце садится и освещает всё вокруг золотым, а небо становится тёмно-фиолетовым за окном, Берти открывает глаза и смотрит на меня в последний раз. — Ты со мной, — его голос охрип. А затем мягкая улыбка, бесконечно красивая, озаряет его лицо, раскрасневшееся от жара. — Я рад, что ты здесь… В его чертах есть что-то странное и нежное, такое прекрасное и одновременно неописуемо грустное. А затем он закрывает глаза, и они больше никогда не открываются. Аромат боярышника и диких цветов яблони проникает в палату сквозь открытое окно, и мне хочется плакать. Но мёртвые не плачут, они могут лишь ощущать странную тёмную боль в душе. Я молча витаю у его кровати, пока за ним не приходят и не забирают его. Нужно всё организовать и связаться с его семьёй. Как неразумно, думаю я, что его нужно отдать им, хоть они и так мало заботились о нём, когда он был жив! Я выплываю из открытого окна и остаюсь там на всю ночь наедине со звёздами. Дикая боль терзает мою душу, и на мгновение я задумываюсь, могут ли призраки умереть. Медленно, так медленно, становится светло, и очертания замка становятся видны в серебристом свете утра на востоке. Тогда я слышу тихий шёпот за спиной и разворачиваюсь, испуганный. Призрачная форма витает в воздухе передо мной в мерцающих лучах раннего утра. Мне нужен всего миг, чтобы понять, что это он. Теперь он другой, светлее и менее плотный, но он всё равно Берти, а его глаза такие же синие. — Берти? — я удивлённо шепчу его имя. — Что ты здесь делаешь? Дорогой мой, тебе не стоит здесь оставаться — ты должен идти дальше. — Дальше куда? — тихо спрашивает он. — Туда, к неизвестным чудесам за гранью, — я слышу, как мой голос дрожит. Он раздумывает над этим какое-то время, но затем качает головой. — Думаю, я лучше останусь здесь с тобой. Если я уйду, кто будет рассказывать тебе о море? Он улыбается мне и тянется к моей руке. — Как странно, — выдыхает он. — Я могу коснуться тебя теперь, а раньше не мог. Когда ты касался моего лба, пока у меня была температура, я чувствовал только слабый холодок на коже. А теперь я чувствую тебя. Твоя рука в моей прямо как настоящая. — Это потому, что мы теперь одинаковые, — шепчу я. — Мы оба призраки, Берти, призрачные сущности из воспоминаний и тоски… — По чему же тоскует твоё сердце? — тихо спрашивает он. — В твоей душе бушует пламя, теперь я чувствую это. — По многим вещам, — я неуверенно смотрю на него. — По морю, по жизни, по другу… Его призрачная фигура витает в утреннем воздухе, и он касается моей руки. — Твоё сердце тоскует по другу? Как и моё. Возможно, именно поэтому я ещё здесь. Идём же со мной! — в его синих глазах всё ещё пляшут задорные искры. — Идём к озеру, и я буду сидеть с тобой и рассказывать тебе о море… Всегда. И его губы касаются моего лица, и его дыхание такое же тёплое, как весенний ветер.