Завершён

— Знаешь, что мне будут вырезать? — Томми смотрел в стену, в задумчивости плотно сжав губы. В тот день усилия для ответа на любой его вопрос можно было приравнять к тем, что прилагаются при самопроизвольном очищении желудка. Кэти настраивалась и готовилась: в конце концов, рано или поздно, это должно было случиться и они знали точную дату — всё было по-честному. Но ей всё равно приходилось делать глубокий вдох и выворачивать себя наизнанку, дабы сказать что-то внятное и звучащее наиболее нейтрально. Ей приходилось изо дня в день идти на компромисс с тем и ради того, что позволило ей забыть о цели своего существования и поверить в ещё один проблеск солнца в дождевой туче — своих чувств, которые, оказывается, могут не только мгновенно вспыхивать и затем затухать так же быстро, а храниться словно смятый на бумаге секрет, который может затеряться, но неминуемо найдётся, чтобы заставить своего обладателя давиться битым стеклом от воспоминаний, вложенных в этот клочок. Кэти никогда не хранила секретов. У неё их просто не было, как и любой мимолётности — в её предрешённой жизни ничто не выходило за рамки. Даже единственная деталь, способная разорвать контроль на части, томилась в тепличных условиях, не ускользая за пределы головы Кэти. Даже если это разрывало её на части. Она лишь заимствовала опыт из телевидения. Всё просто: смотришь глупые шоу, усваиваешь глупые уроки. Она упрекала Рут за то, что та вела себя экранно, за неестественность, при этом слишком часто ловя себя на надуманных комедийных сценках, которые разыгрывала сама перед собой, когда каждый вечер слышала Томми и Рут в соседней комнате. Позже, уже работая опекуном, она поняла, что корча сардонические выражения, она лишь пыталась забить в себе зияющую пустоту одиночества и печали. Так делали герои ситкомов, которые они смотрели по вечерам, но она никогда не осознавала этого — это просто засело ей в мозг и помогало перенести всё молча. Кэти думала, что Рут могла скрываться так же. Если бы она поняла это раньше, возможно они бы не испытывали вину, когда вспоминали друг о друге. Или испытывали бы гораздо меньше. — Не знаю, — честно ответила Кэти. Врачи обычно не разглашают свои планы, да и едва ли это нужно. Все и так знают, что смерть до третьей выемки это слабый результат, на третьей — среднестатистический. Мало кто переживал третий раз — Кэти знала лишь несколько исключений, одним из них и был Томми Ди. В свои двенадцать она бы и не подумала, что мальчик, истошно кричащий в никуда от смеющейся толпы, будет таким сильным. В свои двадцать восемь она понимает, что, возможно, только такие и проживают дольше возможного. Пускай и зачастую вопреки своему желанию. Было бы ведь гораздо проще, если бы он умер уже после второй выемки, им обоим — эта противная мысль изредка заползала Кэти в голову, но исчезала при контраргументе: в любом случае было бы тяжело. — И я. — его же голос звучит слишком простодушно. — Вообще, никогда не интересовался. Если это всё нужно — зачем интересоваться? По своему опыту Кэти знала, что заинтересованность доноров в том, что им вырежут, обычно проявляется в первой выемке — в последующих интерес стихает вплоть до полного безразличия. Безразличие — результат плохого опекунства. Значит, она поддерживает в нем бодрость. Или это лишь бодрячество? Он ведь тоже был опекуном, он ведь должен знать о том, что для донора здорово, а что нет. Может, он лишь притворяется, что всё в порядке, как и она? Удивительно, что Кэти всегда знала правильный подход к донорам, но сейчас она совсем не знает, когда Томми нужно оставить одного, а когда составить компанию, если ей хочется быть рядом всё время. Обыкновенно, она хороший опекун — доводит дело до конца, оставляя донора в спокойном, но не равнодушном настрое вплоть до его завершения. В горле Кэти саднило. В нём не стоял ком, она ничего не сдерживала, но лёгкая боль словно предвещала удушающую. Её глаза, готовые в любой момент прослезиться, искривлённый в улыбке рот, едва ли не дотягивающий до гримасы, невольно подрагивающие веки — всё это не выдерживало никакой критики, Кэти Эйч это прекрасно понимала. — Я забыл убрать рисунки! — Томми вскочил с кровати и в невыносимо быстром темпе начал открывать ящики прикроватной тумбы, но все они были пустыми. Резко остыв, он обернулся. — Где они? — Они у меня, Томми. Ты сам их мне отдал. — Ах, чёрт. — он неловко почёсывает за ухом. — Конечно. Ты же не будешь отдавать их Мадам? Он в последнее время немного рассеянный, в который раз подмечает для себя Кэти. Томми уже спрашивал об этом вчера, на что получил примерно такой же ответ. — Нет. Я страшная эгоистка, сам знаешь. — Ничего подобного. Томми наверняка не понимал, что Кэти проявляла эгоизм лишь по отношению к нему и всему, что его касалось. Он не знал, что она каждый день перебирала его рисунки, боясь пропустить хоть один. Каждый раз она следила за скачущими неровными линиями, тем, что неохотно и ярко из них выстраивалось пытаясь понять, что он испытывал, когда создавал. Наверняка одиночество и тревогу от возможности быть пойманным — он всегда прятал всё, что принадлежало его руке. Но он продолжал рисовать, он делал это зная, что для многих его слон — мышь, чувствуя себя никчёмным и бесталанным. Неужели рисование приносило ему нечто большее? Он ведь пытался сказать что-то, самому себе или случайно нашедшим, так что же? Кэти пыталась понять, осознавая, что сам Томми вряд ли сможет ответить на её возникающие вопросы. Она думала, что ему наверняка будет ужасно неудобно на них отвечать, что возможно он доверил ей самое личное, самое уязвимое и снимать с него покровы будет слишком болезненно. Она не хотела портить время, что у них осталось. И когда он усмехался каким-то строчкам в книге, которую она читала ему уже в третий раз, она не спрашивала почему. Она лишь легко фыркала в ответ и продолжала читать. Когда ей хотелось сказать, что ей проще будет понести смерть от тысячи ранений, чем видеть как тело Томми будут выволакивать из операционной, она лишь прижимала его к себе сильнее. А он смеялся, говоря что она осторожничает. Может, так и было — Кэти не хотела случайно задеть и сделать больно. Она избегала всего, что могло вызвать негативные мысли и эмоции. Да, в последнее время она смешная, неловкая, либо слишком долго молчит, либо разговаривает без умолку, но всё это безопасно. По крайней мере, насколько возможно. И она страшная эгоистка — потому что, может, было бы справедливее говорить обо всём начистоту, не умалчивая то, что Томми и так знает, но ей так хочется сберечь то хрупкое, что выстроилось лишь несколько месяцев назад, призрачно возникая на протяжении всей её жизни, до самого конца. Томми не глупый. Наверное, он, так же как и сама Кэти, слишком часто перекручивал их разговоры в голове, чтобы не заметить невесомые перемены в её поведении. Наверное, поэтому он спрашивает, какой рисунок её любимый и это совсем немного её озадачивает, потому что ответ «все» его не устроит. — Лягушки. — взгляд на секунду проясняется, когда она мысленно утверждается в правдивости своего ответа — забавные лягушки всегда ассоциировались у неё с Томми, потому что теперь они лежат первыми в его альбоме и она видит их чаще. А ещё они были такими светлыми, видимо Томми дурачился, когда рисовал их и не давил на карандаш так сильно, как на других своих рисунках. И они улыбались. — Но это ведь просто лягушки… — Просто твои лягушки. — Я нарисовал их в Коттеджах. В тот день, когда ты листала журналы. Помнишь? Конечно она помнит. Она листала страницы, одну за другой, но ни на одной из них не было похожей на неё русой блондинки с вздёрнутым коротким носом. Кэти начала перелистывать страницы с большим остервенением, когда пришёл Томми. Она вцеплялась в мятые листки пальцами, едва ли не вырывая, когда его тёплый взгляд стал слегка насмешливым. Сперва она злилась из-за того, что не нашла свой оригинал, а потом потому что действительно ничего не чувствовала и ей хотелось расплакаться от этого и она не понимала, зачем Томми таскает эти журналы, если у него есть Рут, если они так любят друг друга, если она каждый день слышит эти звуки из их комнаты и почему он так смотрит на неё сейчас, будто всё понимает, но ничего не может изменить, если он такой идиот, как часто говорила Рут. — Да уж. — она дёргает плечом. — Это было глупо. — Вовсе нет. — он поднимается, протягивает руки ей навстречу. Его лицо такое же, как девять лет назад — полное неряшливого участия, даже несмотря на то, что теперь ему нужно куда больше времени чтобы встать и пройти пару шагов. А он словно он не обращает внимания. Взяв её ладони в свои, Томми слабо их сжал. — Ты просто не рассказала, чем занимаешься на самом деле. Я сам должен был понять. — выдохнув смешок, он качает головой. — Глупо было рассказывать об этом Рут. — Это ничего. — высвободив большой палец, она проводит им по костяшкам его руки. Это действительно ничего, если для Томми это не будет иметь значения. Что до неё? Столько лет уже прошло. — Из-за этого ты уехала. — от серьёзности в его шёпоте и глазах в её горле всё-таки встаёт ком, а по непоколебимому до этого выражению лица словно пробежала трещина. — Не из-за этого. — тяжело сглотнув, она почти берёт себя в руки, но когда Томми касается её щеки она понимает, что тот всё видел и воздух, втянутый через ноздри, сталкивается с тяжестью в её груди. Кэти замирает каменным изваянием со стыдливо отведённым взглядом. Она не хочет об этом говорить — вот, что он должен был понять. В памяти силуэт Рут в тёмной спальне всё ещё был слишком чётким, как и ощущение сухого жалостливого поцелуя в лоб. Наверное, Томми не знал такую Рут, ведь с ним она была взбалмошной и немного пренебрежительной, а в плохом настроении — грубой и острой на язык. Но тот вечер она прокралась в её комнату на цыпочках и была вежливой как никогда, цедя слова сквозь зубы. Это был отчаянный шаг — наверняка тогда Рут очень разозлилась. Может быть, когда она немного отошла, ей было так же страшно от этой версии себя, как и самой Кэти. Дело, конечно, было не только в журналах, она лишь пробросила об этом в довесок, но то, что они с Томми смеялись над этим, въелось ей в голову намертво. Пускай позже это и оказалось очевидной ложью. Сперва было шокирующе осознать, что их дружба кончилась вот так, после нескольких безответных реплик в темноте. А потом стало ясно, что это лишь закономерность. Но вспоминая об этом, было сложно отрицать, что ничего тяжелее тогда она не переживала, ни одна эмоция не сравнилась бы с той, что она испытала в тот короткий момент. Даже полупризнание Томми, мерцающее старым маяком в её душе до сих пор, камнем тонет под натиском того, что сказала ей Рут. Оттого Коттеджи так тяжело вспоминать. Весь ярко-розовый вереск самого лучшего периода её жизни опадает под жестоким ливнем. — И когда Рут мне обо всём рассказала, мы поссорились. — немного помолчав добавляет Томми, вероятно жалеющий, что вообще поднял эту тему. Рука, что у него на щеке, мокрая от его внезапного волнения и её слезы. Кэти последовательно выпутывается из его некрепкой хватки и отступает, чтобы наконец сделать вдох и смахнуть остатки её минутной слабости. — Ты же ждала пока мы поссоримся? Конечно она ждала, но лишь из любопытства. Ей было правда интересно, когда и как что-то пойдёт не так, кто кого в этом будет обвинять, а кто на самом деле будет виноват. Наблюдать — удел одиночки, которой она и была в Коттеджах, а всё же стала косвенно причастной к их ссоре. Но ничего из этого она не говорит. — А я ждал пока у меня не появится чуть больше смелости для… всего. — продолжает Томми. Он невесело усмехается, покачиваясь из стороны в сторону, а Кэти обращает внимание на то, какой Ди бледный. До этого, конечно, румянец не пробивался на его щеках, но сейчас он мог бы слиться с начищенным едва ли не до зеркального состояния кафелем в его палате. И это заметно её отрезвляет. Что-то внутри неё до сих пор пищит, пытается выбить из неё неуместное откровение или слёзы, но, будто ведомая выработанным за долгие годы опекунства инстинктом, она произносит, теперь куда более сдержанно: — Томми, тебе лучше прилечь. Если хочешь, я могу почитать. Она бы хотела ещё раз прикоснуться к его теплому лбу. Некогда обычай Рут — тронув лоб, она вплетала пальцы в тёмные, длинноватые волосы Томми. Полностью повторить ритуал не удалось бы, ведь Томми уже был подстрижен под ноль. Ничем не скрытый высокий лоб делал его ещё более уязвимым на вид, хотя до этого казалось, что он и так выглядит слишком беззащитно. Но на самом деле, тогда он был сильнее любого мальчишки. Даром они над ним смеялись. — Что ж, мы оба дождались. - тихо говорит он уже лёжа на больничной койке, когда Кэти случайно касается его плеча, поправляя одеяло. Он улыбался когда она перечитывала ему знакомые главы. Он улыбался до тех пор, пока на него не подействовал наркоз — она видела через стекло и тоже пыталась улыбаться, но продержалась ровно до того момента, как Том уснул. Он, конечно же, умер. Кэти всё ещё помнила, как заполнять бланк и где именно расписываться, но периодически перед глазами всё расплывалось и земля словно уходила из-под ног, поэтому приходилось проявить терпение — просто так это не пройдёт, а раздражение лишь всё усугубит. Про себя она повторяла, что это должно было случиться, пока не вышла на свежий воздух. Потом ей пришло уведомление о первой выемке, которая состоится через месяц. Видимо, все всё поняли, к тому же, ей почти тридцать, далеко не все опекуны живут так долго — на Кэти уже начинали косо подглядывать доноры, считая её привилегированной. Томми, конечно, очень хотел, чтобы Кейт задержалась в опекунах, чтобы как можно дольше жила в своей квартире, в своём теле, ездила на собственной машине, даже если на ней нельзя проехать и лишнего дюйма. Но всё было решено буквально с того мига, как она отложила «Тысячу и одну ночь» на его прикроватный столик. Она больше не может рассказывать истории, откладывая свою смерть. Она ловила себя на волнении, присущем каждому донору перед первой выемкой — это называлось состоянием возбуждения. Но было и облегчение, сходное с тем, что можно испытать пересекая финальную, очерченную на асфальте, черту при забеге на длинную дистанцию. Скоро всё закончится, возможно она сумеет увидеть крохотную фигурку Томми вдали залитого солнцем поля. Остаётся лишь вглядеться.