Остыли реки и земля остыла И чуть нахохлились дома. Это в городе тепло и сыро, Это в городе тепло и сыро, А за городом зима, зима, зима.
— Оливия, ты что, с ума сошла?! — возмущённо произнёс Ботан своим тоненьким, таким приятным слуху голоском, шустро поспевая за ней, столь не желающей слушать все эти занудства. Она и не рассчитывала больно, что тот поддержит эту сумасшедшую идею. — Нам по сколько лет уже!.. Стар мимолетно обернулась на Ботана, разглядев в замотанных греющих шарфах его уставшее, красное лицо, запотевшие очки, как специально соскользающие с мокрого носа. Ботан выглядел так по-детски, так невинно и простодушно, что ещё больше заводило настолько резвую Оливию. — Чего-чего ты там бухтишь? — хихикала Оливия назло Ботану, забираясь всё выше в горку. Внизу послышалось безнадёжное и тихое «Оливия!..», а та лишь тряхнула головой, снежными кудряшками, стараясь справиться с неожиданно помутневшими мыслями. Она ловко ухватилась за последний снежный комок на вершине, дабы позорно не скатиться вниз. Осчастливленные зимой дети кружились друг за дружкой, настраивали смешные ледянки, переливающиеся всеми оттенками радуги, толкались и падали головами вниз. Кто плакал, кто смеялся, а объединяло их то, что каждый пытался добраться до самой верхушки, победно затанцевать, привлекая к себе внимание, и животом вниз довольно скатиться по гладенькому льду как самые настоящие тюлени. И наглотаться снегу, чистого, беленького, как пух. Вопли ребятишек не стихали тут до самого позднего вечера. А среди них всех, закутанных малышей, гордо и без капли стеснения шагала Оливия, готовая распихать тут всех к чёрту, заорать, чтобы самой вспомнить детство и проехаться с ледяной горки, такой милой сердцу. Она удобно уселась на каком-то огрызке линолеума, которым с ней поделился один щедрый мальчонка, почувствовала на спине пронизающий и запоминающийся холод. И властно улыбнулась, прикрыла свои обворожительные глаза, наслаждаясь выпавшим моментом. Плевать, что она королева всего-то какой-то детской снежной горки. Плевать, что внизу дети громко протестуют против того, чтобы кто-то посторонний претендовал на их забаву, ведь они тоже хотят покататься. В груди расцветал неповторимый восторг. Она вдыхает свежий морозный воздух, чувствует приятное покалывание снега на щеках, как чёрные локоны хрустят от снега, как шум ветра врезается в зимний пейзаж вокруг, он шелестит ей что-то на ухо, поглаживая белоснежную бородку. А солнышко играет на небесах, разливает свои зимние, негреющие желтеющие лучи. — Оливия… — прошептал нежданно Ботан, но это имя показалось каким-то громким, мощно ударив по ушам. Горячим дыханием опалив её лицо, нахально вырвал её из своих шикарных раздумий, таких уютных, резко вцепился ей в спину, приобнимая, и сам невольно толкнулся вперёд, ощутив, как земля буквально уходит из-под ног. — Да-а-а-а! — бешенно выкрикнула Оливия и без того перепугавшемуся Ботану прямо в ухо, от чего сознание окочательно опьянело, а перед глазами поплыли разные картинки, такие странные, словно вьюга, мчались, неслись… Последнее, что он тогда почувствовал прежде чем отключиться – сладкий и томный поцелуй Оливии в щёку.И уносят меня, и уносят меня В звенящую снежную даль Три белых коня, эх, три белых коня Декабрь и январь и февраль!
Ботан после их знакомства был готов, кажется, уже ко всему на свете. Он знал, что Оливия – девушка заводная. Несерьёзная. Озорная. Иногда вела себя в точности как маленький, непонимающий, но настырный ребёнок. И от своего никогда не отступит. Он отлично понимал, на что шёл, когда уехал с ней за город на новогодние каникулы, оставив ухмыльнувшегося Брайна за входной дверью и повернувшись к Оливии, полной счастья и предвкушения. Уже с коньками на голове и лыжными палками в руках. Знал, какая она на вкус, его Оливия Стар. Но иногда она правда не понимала, что Ботан умеет бояться. Оборонительный безусловный рефлекс в биологии. Что он, Ботан, поддастся на любой мягкий взгляд Оливии, сломаясь под этой приятной тяжестью, как соломинка, а потом пожалеет. Что Оливия управляет им и его сердцем, сама того не ведая, но управляет кардинально, сидя за штурвалом. И теперь Ботан плыл на лыжах по заснеженной тропинке, боясь толком наступить на землю, словно это белоснежное одеяло – горящие сыпучие пески в пустыне. Наступишь – обожжёшься. Красные скользкие доски мелькали из-под снега, заставляя двигаться дальше неповоротливого Ботана, а на фоне восторженно кричала совсем беззаботная Оливия: — Сколько ё-о-олок здесь, а! Зырь! К тому же, временами злая и недовольная на весь мир Стар шипела что-то себе под нос и угрожала Ботану шерстяным кулаком, уклоняясь от мощной бури и от острого снега, летящего, как назло, прямо в лицо. Ощущаясь острыми колючими железными опилками. Ну и на кой они вообще сюда поплелись тогда?! Лыжи были длинные и скользкие, а снег совсем не доброжелателен к нему. Ботан не любил снег, а снег не любил Ботана. Тот без конца проваливался, больно цепляясь о какую-нибудь корягу под покровом толстых мягких пластов. Оливия злилась. Жгучие слёзы катились по розовым румяным щекам Ботаника, и тот только грёб лыжными палками сильнее, как вёслами, пытаясь выплыть из этого кошмара. Впереди, конечно же, шла Оливия, ко всему прочему счастью растаптывая всю накатанную добрыми людьми лыжню. То свистела победно, то рычала, когда её заледеневшие чернеющие кудряшки-сосульки лезли в лицо и катались по шее. Похоже, только ёлки улыбались им в ответ и сверкали своими яркими зелёными ветками, расправляли их от снежных вихрей. Они здесь королевы. Они здесь красавицы, всегда нарядные и живые, приятно пахнущие хвоей. Ботан ехал всё дальше, а дорога не кончалась, только расстелалась впереди извилистым ковром. Оливия снова разозлилась, ведь та упала под тяжёлым ветром и не смогла самостоятельно распутать ноги. Двинулась вперёд, нахмурив тёмные брови, покрытые инеем, резко дёрнула закутанной рукой. — Давай быстрее, — донесся до Ботана хриплый голос Стар сквозь поток белого тумана.Зима раскрыла снежные объятья И до весны все дремлет тут. Только елки в треугольных платьях, Только елки в треугольных платьях Мне навстречу все бегут, бегут, бегут.
Ботан и сам не заметил, как поскользнулся, пытаясь нелепо ускорится по очередному недовольному велению Оливии. Уплыл в своих тягучих мыслях, закрывая лицо и поправляя заснеженную шапку на голове, а предательская лыжа невольно сошла с дороги, заставив ноги больно раздвинуться в разные стороны. Непрочно завязанные ботинки зарылись в рассыпчатом снеге окончательно, и теперь Ботан отчётливо почувствовал, как по щиколотке проходится мерцающий холодок. Острый. Катился куда-то внутрь, прожигая ногу, и боль резко и без предупреждения бьёт, словно по самым костям проходится. И, чёрт возьми, так мучительно было даже пошевельнуться сейчас, даже дрогнуть, когда соскользнувшая лыжа не позволяла двинуться, чтобы внезапно не ощутить очередной раскат гневной боли по бедру. Чтобы она не стрельнула раскалённой молнией в спину или не заставила вывернуться ещё сильнее. Вставать самим, кувыркнувшись на лыжах, — та ещё бесполезная затея. Как закон. Его в таких безвыходных и нелепых ситуациях всегда выручала подружка. — Оливия! — крикнул Ботан, а из глаз уже во мгновение брызнули горячие слёзы, пробивая колящие от лютого мороза щёки. Её имя необычайно. Та даже не обернулась. В ответ завыл ветер, и силуэт уходящей вдаль Стар только летел вперёд, словно так и было надо, словно и не кричал он сквозь сиплый голос. Сдавленное тяжелое дыхание Ботана сковывало лёгкие морозом, проникающим в тёплое нутро, а глаза, глаза закатывались от усталости, губы нервно подрагивали перед искерикой. Ну же, обернись!.. Если бы у него в руках сейчас была пачка чипсов, то та за километр почуяла бы великолепный запах сметаны и краба, всё бы услышала!.. Нет же, когда ему, Ботану, нужна помощь, то её и след простыл!.. — Оливия! — что есть мочи вскрикнул Ботан, повалившись на наметённый бурей снежок, окунулся туда. Боль чирканула по спине пламенем, но тот лишь истерично дрогнул, сдерживая все визги в себе. Не сейчас и не здесь. Соберись, возьми себя в руки!.. Ботан на приливе сильных воющих чувств попытался дёрнуть ногой, но проклятая лыжа повелась ещё дальше. Ему нужно просто подать руку. Просто подать руку. Ну всё. Он здесь заснёт и замёрзнет, черт возьми, и никогда-никогда не проснётся. Он даже не погладил рыжего товарища Тигру перед отъездом!.. Ботан отпустил скользкие лыжные палки, закрыв глаза заснеженной варежкой, сжался, готовясь, наверное, к самой смерти. Сил больше не было. За что он вообще согласился на это, какой же он всё-таки дурак!.. — Ну, и че, — яркий и знакомый до визга хохот донёсся до его ушей звучной мелодией, и тот краснеющими яркими глазами взглянул на Оливию, которая заливалась смехом, не щадя себя. Ну и дурочка!.. Он вновь зажмурился, чувствуя, как ноги уже обмякли. Ну, теперь уж точно всё. Оливия беспощадно бросила его здесь на погибель, со своими лыжами, своей зимой, со своим: «Ботаничек, я хочу живую ёлку!» Насмехается над его горем. От этого стало ещё горько на душе. Даже говорить не хотелось. С его синеющих губ теперь не срывалось ни слова. Хотелось закрыться здесь, свернуться в клубок и внезапно на удивление исчезнуть в пространстве, появиться у себя дома за учебником программирования, окунуться в мир расчётов и точных знаний, забыть всё на свете… — Давай, вставай! А вдруг тут собаки прыгают? Я тебя опять на спине не потащу, понял?! — закопошилась Оливия, наклонившись к нему вперёд. — Давай-давай! Но Ботан не откликался. Молчал. Назло всем молчал. Отголоски слов доносились до его ушей сквозь задорный свист шквала ветра, а по заледеневшим щекам бежали защитные тревожные слёзы. Ничего не хотелось. Ну всё. — Ну-у-у, Ботан, вставай! Ботан, да ла-а-а-адно тебе! Харе губы дуть, тут чуть-чуть же осталось, — пыталась безнадёжно подбодрить Оливия, но солнце ушло на закат, и вероятность того, что они вдвоём успеют такими усилиями хотя бы доехать до этой проклятой ёлки, постепенно падала к минус бесконечности. Она медленно-медленно, словно робеюще опустилась на колени, опустила взгляд, дрожащей рукой отстегнув Ботану задние кнопки на лыжах, и тот нервно и рвано вздохнул, почувствовав свободу на ногах. Дёрнулся, зажмурившись, и обмяк в собственных объятиях. Они больше не разъезжались в разные стороны… Не смотрел на Оливию. Ни на секунду взгляда не поднимал. Однако она, похоже, услышала его. Дотронулась до его лица, до мохнатых рук, замёрзшими пальцами аккуратно раскрыв сжатые злые кулаки и заглянув в его глаза. Плавающие в слезах. Беспомощные и самые-самые искренние, чистые. Доверяющие. А тот дрожал, смотрел на неё этими самыми глазами, зрачок расширялся и бегал туда-сюда туда-сюда, как ненормальный, читал каждую эмоцию, скрытую за тёплым шарфом. — Пошли-пошли, очкарик, — зовёт Оливия без какой-либо угрозы в голосе, сжимая его ладонь. Ботан глядит на Оливию. Видел её каждый день, каждый сантиметр видел. Такой – не видел. В таком свете. Окутанной чем-то другим, совершенно иным. И он пьянеет от неё, как глупый мальчишка ведётся, но сердце обливается необычайно тёплыми знакомыми чувствами, когда их взгляды соприкасаются. И он доверяет ей. Ботан легонько поднимается, неуклюже удерживает равновесие, так, чтобы не провалиться под снег. Оливия чувствует его. Чувствует. Он застёгивает лыжи и, пропустив глубокий вздох, уходит вперёд, оставляя Оливию в непонятках. Замолчав тогда, когда нужно столько всего сказать ей. Столько всего!.. Скользит вперёд с мыслью, что Оливия последует за ним вдогонку, чтобы обогнать парнишку и по-детски показать ему язык, завизжать от счастья и больше не расстраиваться. Ёлки бегут вперёд, размахивая треугольными платьями, метель гонится вдаль, а непослушная шапка вновь сползает с макушки… Но когда услышал, как сзади кто-то громко и с криком бухнулся, то вся радость на душе испарилась за секунды, а внутри словно оборвали тонкие струнки. Обернулся, резко, чётко, зажмурился, разглядев через снежную пелену… Оливию. Заразительный звонкий смех раздался из её уст, когда та подняла голову, нащупывая землю руками. Заснеженный красный бубончик на шапке весело плясал на голове, а Оливия замотала головой, откинувшись назад, чтобы вновь не упасть уже от хохота лицом в снег. Она забыла все обиды. Она, наверное, тот человек, без которого больше существование Ботана не будет возможным. Потому что она – Оливия Стар, которая никогда не будет расстраиваться из-за каких-то неудач и жизненных препятствий. И Ботан не мог не улыбнуться такой яркой картине. Искренне и без капли фальши. Задышав через рот, засверкав от счастья. — Заболеешь ведь, Оливия! — ответил он.Остыли реки и земля остыла Но я замерзнуть не боюсь. Это в городе я всё грустила, Это в городе я всё грустила А за городом смеюсь, смеюсь, смеюсь.
Она не могла не признать, что замёрзла. Даже несмотря на то, что после прогулки на лыжах и возникшей острой ангины она укрылась во все самые колючие одеяла, надела все самые тёплые кофты и обмоталась всеми возможными шарфами. Ботан, зануда, заставил. Спрашивается: ну и зачем? Зима такая классная, а она сидит дома, именно в тот момент, когда ей представился шанс насладиться настоящей русской зимой, с сосульками, морозами и снежками, а не сидеть в гнусном городе и выходить на улицу только за чипсами. Она ведь даже отложила Интернет и смешных зевающих рысек на Ютубе. Ради того, чтобы сейчас, опустив взгляд, наблюдать за красивыми узорами от своего горячего дыхания. В такую погоду такое наплывшие уныние казалось совершенно неудивительным, ведь лёгкий ледяной ветер чуть ли не щекотал кости. Такая обстановка будоражила мысли как никогда. Заставляла сжаться и задуматься. Оливия не любила думать. Тем более о том, что происходит с ней сейчас. Река жизни журчала где-то рядом, а она и не оборачивалась. Даже не заметила, как пришла к такому. Она не привыкла обращать внимание на то, что дано, по правде, ей по праву. Просто радоваться всякой чепухе. Жить, хмуриться, болеть, смеяться, злиться, наслаждаться. Не умела ценить эти простые эмоции и не нуждалась в этом никогда. Не заметила, как пришла к тому, что стоит сейчас здесь посреди ночи, замерзает. И на такой почве думает обо всякой дряни. Где там Ботан? Он обещал принести ей горячего чаю за минуточку. На небе плыли тяжелые тёмные облака, кучковались и шли одним большим потоком, заслоняя очаровательные звёзды. Перед лицом, перед глазами пролетают и промелькают пуховые снежные хлопья. Ночь. Тусклый жёлтый свет фонаря на столбе освещает ей хрустящий снег под сапогами, а тот сверкает так слабо-слабо вокруг, словно какое-то необыкновенное море… Чистенький, новенький, белоснежным ковром стелется под ногами. Ботан говорил ей однажды, что снег хрустит при морозе. Всё вокруг утонуло в ласкающей и приятной взгляду синеве. Полосы на дороге. Вдали играют огоньки, в окошках, занесённых метелью домов, мелькают довольные лица каких-то детей. Свежий чистый воздух. Тишина гробовая. Чёрт, она могла описывать это вечно, только бы не думать обо всякой ерунде. Не думать-не думать. Ей это нафиг не надо. Ботан жмурится, прикрывая ресницы, тихо-тихо подходит к ней со спины, еле касается закоченевшей рукой плеча, чтобы привлечь внимание. Пробует её сейчас на вкус. Сердце внутри трепещет, с последними попытками пытается вырываться из груди, вспорхнуть, как бабочка!.. Он протискивает ей в скользкие варежки оранжевую тёплую кружку, в которой бордовыми оттенками весело плескается чай Оливии. В её любимой кружке заварил. Подлиза. И молчит, оборачиваясь на тот пейзаж, который сопровождает их сегодня. Еле-еле хмурится, дёрнув бровями, склоняет голову к нервно дёргающемуся плечу Оливии, всё ещё придерживая её. Смотрит, ни слова не выдавливая, словно так и надо. Боится заговорить с ней, нарушить момент, что ли? Да к чёрту момент! Его размеренное дыхание заставляет дрогнуть. Слегка-слегка, что он даже не заметил. От осознания того, что Ботан сейчас трясётся за её плечом, но усердно делает вид, что всё отлично, прижимается к ней, как испуганный ребёнок к любимой плюшевой игрушке, водит растерянным туманным взглядом за толстыми линзами очков. Любит её всё-таки, как никто другой. Чертёнок. И Оливия осмеливается нарушить нависшую громкую тишину. — Снова снег пошёл. Не будет никакого фейерверка, — сухо произнесла она, раздражённо одёрнув руку. Глаза у неё совсем припухли от ангины, и её вялый вид вызывал в Ботане только тревогу. Весёлые шоколадные зрачки потускнели словно, стали пустыми и безнадежными. Ботан не смотрел в них, но точно знал каждую мелочь в её взгляде. Чувствовал её. Оливия невежливо и резко дёргает плечом, сгоняя перепугавшегося Ботана, как надоедливую муху, хмурит тёмные густые брови и тяжело разворачивается, как-то непривычно размеренно зашагав в сторону дома по узкой незатоптанной тропинке. Болезненно и хрипло закашляв, что слёзы хлынули из глаз. И его, Ботана, этот кашель словно разбудил от мыслей, нагрянувших так неожиданно в голову. Он шестым чувством понимает, что настроение Оливии было испорчено окончательно. Ботан настолько морально близок, что сам не понимает, как может ощущать даже малейшие перемены в ней. И спасает потерявшую любую надежду ситуацию. — Оливия, — произнёс он тихо, словно совсем удручённо и потерянно, но его тоненький румяный голосок раздаётся и бьёт ушные перепонки. Странно. Зовёт её. Так, как умел только он один на белом свете. Нежно. Всегда «Оливией», но в разных случаях это бархатное имя слетало с его немеющих уст совершенно по-разному. С разными чувствами. Безнадёжно зовёт, ощущая, как неприятный кислый комок подбирается к горлу, сковав его внутренности. Он опять всё запорол. Она приподнимает тяжёлые веки, оборачиваясь на мгновение, а хитрый внимательный взгляд ловит одну вещицу из его раскрытого кармана, сверкнувшую яркую упаковку бенгальских огней. — Это че у тебя там? — спрашивает она, медленно, нерешительными шагами поплыв обратно. Только ради этой ерунды, сверкнувшей так заманчиво. Стар прищурилась, надеясь найти какой-нибудь подвох, и по-хозяйски протянула руку к его карману, не спеша нащупывая там что-то бумажное, хрустящее и тоненькое, как спичка. — Чё это? — повторила она, и её томное тёплое дыхание, щекоча, скользнуло по щеке Ботана. Он лишь застенчиво улыбается. Ничего не говорит, сгорая на глазах от жгучего заразительного румянца на щёках. — Я… Я просто подумал, Оливия, — начал он, — я просто подумал, что… Просто… — а грудь словно заливают раскалённой сталью, не давая набрать воздуху и объясниться. Стар бесцеремонно выхватывает у него эту заманчивую вещицу, а любопытный, почти уже хищный взгляд бегает по яркой, золотой, переливающейся надписи:«БЕНГАЛЬСКИЕ ОГНИ»
И она вновь хитро щурится, разглядывая смешного вырисованного деда Мороза на бордовом фоне запечатанной упаковки, замечая зеленеющую ёлку в уголке и яркие блёстки. Оливия щурится, из-под чёрных длинных ресниц посматривая на совсем ошарашенного Ботана, а тот нервно и рвано дышал, хватая губами воздух. Испугался. Разволновался. Воробушек. Яркий танцующий огонёк на конце тоненькой спички подскочил в ночи, чиркнул в его нежной ладони, и Ботан от страха быстрее прижёг кончик палочки, резко одёрнув руку. Однако Оливия успела подхватить его на тонкую ножку и с придыханием посмотрела на неё, словно в замедленной съёмке, молчала, слегка приподняв уголки губ. Беспощадно разъедая, пламя скользнуло по тоненькой палочке вниз, будто заряжая её горячим потоком света, передавая свою жаркую верхушку, и она, наконец, слабо сверкнула, озаряя лицо, что в обеспокоенных тёмных глазах Ботана разлился светлый золотой огонёк, совсем неестественный и необычайно весёлый. Она заискрила, шипя, превращаясь в такой не очерченный огненный шар, виляющий у Оливии в ладонях, вырывающийся на свободу. Стар улыбнулась ещё шире, совсем бросив свою угрюмость, жадно выхватила пестрящую игрушку, то нарочно медленно, то резко размахивая ею в разные стороны. Снег падал и падал нескончаемой бурей, а Оливия по-детски добрыми глазами смотрела на горящий факел в своих пальцах, на палочку, оставляющую за собой яркий чёткий свет, как комета на небе, а затем он рассеивался в тишине густой мрачной ночи. Оливия резче махнула игрушкой, усмехнувшись, повертела над головой, пытаясь, видимо, распробовать её по-новому. Краснеющие крохотные звёздочки вылетали из рук, отдалённо напоминая какой-то, и правда, маленький приручённый фейерверк, спускающийся вниз и с каждой секундой чуть ярче сияющий и искрящийся золотом, а затем он потухает, оставляя за собой лишь необыкновенное воспоминание!.. Режет взгляд, чёрт возьми, своими искрами, а затем убегает. Морозный, привычный запах зимы, пропустил яркий специфический запах, вызванный порхающими огнями. Кажется, и искры внезапно охладели и стали совсем не горячие, ведь тепла на закоченевшем от мороза лице уже и не чувствовалось почти, а только снежные колючие снежинки с новыми силами били в лицо. — Улё-ё-ётно, — восторженно сообщает Оливия, мотая искрящийся золотым водопадом огонёк. А в её завороженных и совсем детских глазах Ботан видит ту теплоту, которая греет сердце. Снова её видит. Он смелеет, поистине смелеет сейчас, и предательская слёза скатывается с его щеки, которую он сразу же стирает ладонью, чтобы только Оливия не перебросила на него своё внимание. Обвивает тонкими дрожащими руками её талию, прижимает к себе, склоняя голову набок и метаясь взглядом у потухшающей хлопушки, а горящий кончик, словно раскалённая магма, переливается до последнего, оставляя за собой, и правда, только горелый запах и странное необычное чувство в груди. Ботан не понимает, что чувствует. Что-то странное. Что-то леденящее душу и поджигающее сердце. Совсем знакомые чувства, и он, наверное, всё же прекрасно осознаёт, что именно преследует его сейчас. Мягко, совсем нежно дотрагивается до её губ, целует, чтобы сквозь этот поцелуй показать всю любовь, всю заботу, которую он только позволял себе отдавать ей, которую он только умел вкладывать. Показать то, насколько он небезразличен к ней, насколько волнуется за Оливию, радуется, отчаивается, злится и умеет искренне и без капли фальши дарить ей тепло. Робко соприкасается с ней носами, опаляя жаром её ледяные губы, поднимает глаза, наполняющиеся пеленой слёз. Хочет прочувствовать момент, хочет навсегда крепко засадить его в памяти, засадить в себе эти восхитительные чувства и никогда больше не отпускать их. Она легонько улыбается ему в ответ. — Да ладно тебе, не ной, — легко произносит Оливия. Ботаник случайно чувствует мягкий фруктовый привкус с выпитого чая, и та слегка робеет в непонимании, но, ощутив его проскользнувшую мгновенную слабость, целует чуть резче, грубее, стараясь не навредить, но придать поцелую напора. Так, как умеет только она. Над головой прогремел первый хлопок, разукрасив серое заснувшее небо в живые горящие оттенки.И уносят меня, и уносят меня В звенящую снежную даль Три белых коня, эх, три белых коня Декабрь и январь и февраль!