Её выбор

Её будит чужое рваное дыхание. Сегодня новолуние, а свет звёзд, столь любимых ею, слишком слаб и не может проникнуть под полог палатки. Но ей и не нужно видеть, чтобы знать, кто к ней пришёл. Шершавые пальцы ловят её ладонь. — Муза… Муза… Муза… — отчаянно шепчет сорванный, охрипший голос. Костяшек пальцев касаются обветренные губы, затем сухой горячий лоб. — Пожалуйста!.. — сдавленный выдох, почти всхлип. — Пожалуйста! Я… Я всё сделаю! Она мягко высвобождает свою руку. — Нет, — её голос разносится звоном колокольчика в горах, расходится кругами по воде. Она знает: такого голоса не получится ослушаться. Ещё один сдавленный всхлип разрывает мрак. Тихо шуршит ткань у входа, а затем наступает тишина. Муза закрывает глаза, утыкается носом в сгиб локтя. Ей снова нужно искать. Костёр умиротворяюще потрескивает, то и дело стреляя яркими искрами в густую ночь пустошей. Пожалуй, именно этот звук в лагере изгоев завораживает Икара больше всего, настолько он не похож на привычный для жителя Полиса гул силовых полей или мерное мурлыканье техники. Бард сидит напротив и неспешно настраивает гитару, Муза пристроилась рядом, накинув на плечи старый плед, и улыбается сквозь огонь мягко, светло и искренне. Икар уже не впервые ловит себя на том, что в Полисе так не умеет никто. — Твой друг больше не хочет приходить? — звонкий голос Музы вплетается в первые, ещё задумчивые аккорды — похоже, Бард пока не выбрал, с какой песни начать. Икар невольно хмурится: нет, после похода к изгоям Брут ничего плохого не сказал, но, как только заходил разговор о повторном визите, так умело и незаметно менял тему, что нормально обсудить всё ни разу не получилось. Муза, кажется, ловит смену его настроения: сочувственно смотрит, затем снова мягко улыбается. — Может, тогда пригласишь свою невесту? Бард поднимает глаза от гитары и несколько мгновений внимательно смотрит на Музу, пламя костра неровными бликами отражается в его очках, — а Икар удивляется, почему столь очевидная идея не пришла ему раньше в голову. Ведь Лия певица, она наверняка найдет общий язык с Музой и Бардом куда лучше Брута, который только о планах и проектах Института и думает. Да и Бродяга в последнее время перестал появляться, а значит, Лию не обидит. Бард берет первые уверенные аккорды, пламя костра радостно пляшет ему в такт. — Да, обязательно приглашу, Лие точно понравится! — воодушевленно соглашается Икар: ведь вместе всегда веселее и интереснее, а за Лией, возможно, и упрямец Брут всё же подтянется. Муза снова улыбается ему сквозь огонь, затем глубоко вдыхает и начинает петь. Икар прикрывает глаза, и ему кажется, что её голос уносит его к звёздам. Когда двое переступают световой круг, образованный костром, Муза поднимает голову и понимает: она нашла. У девушки, которую приводит Икар, непривычно короткие для изгоев волосы: аккуратно уложенные, волосинка к волосинке — наверняка с помощью какого-то специального средства. Даже пройдя немалое расстояние до лагеря, она ухитряется не запачкать длинный подол светлого платья и не сорвать ни одной застёжки с высоких сандалий. Девушка двигается плавно и в то же время собрано, так, словно годами училась контролировать мельчайшее движение. Наверное, думает Муза, в Полисе это считается красивым и естественным. Муза, скорее, назвала бы подобное преступлением. Икар уже о чём-то увлеченно рассказывает, не успев даже толком присесть, его руки то и дело воодушевленно взмахивают в опасной близости от костра. Муза ловит краем глаза, как отец мягко улыбается и кивает Икару в ответ. Девушка тоже садится: грациозно опускается рядом с Икаром, складывает руки на коленях, скользит плавным внимательным взглядом по отцу, палаткам за его спиной, самой Музе, явно подмечая больше, чем Икар за все их встречи вместе взятые. — Ой, точно, я же вас не представил! — прямо посреди очередной вдохновленной тирады спохватывается Икар. — Хотя я и так много о ней рассказывал. Это Лия, моя невеста! На последних словах девушка напрягается — неуловимое, почти незаметное движение, Икар его явно не замечает, — и на короткий миг бросает взгляд в сторону Музы. Той хочется рассмеяться, настолько глупыми кажутся подозрения — ну право, иногда люди очень смешны в своих заблуждениях. Вместо этого Муза лишь улыбается — мягко, искренне и открыто, как умеет только она. — Лия, — имя звенит колокольчиком в горах, расходится кругами по воде, — хочешь, я покажу тебе лагерь? Этих волос должен касаться лишь свободный ветер, а вместо бесцветных одежд бледную кожу обнимет карминно-красный. Её колени будут целовать лучшие воины мира, её имени посвятят величайшие победы. Девушка поднимает взгляд, и в её широко распахнутых глазах танцует отражение пламени. «Что я творю?» Ночник мягко освещает глубоким ультрамариновым светом комнату. Шторы задернуты — Лие никогда не нравилось рассеянное молочное свечение Купола, сейчас же она ещё и боится. Боится, что узнают, что разнесут по всему Полису: первая модель, лицо города, невеста гениального платинового мальчика укрывает в своём доме дикарку — и не просто укрывает, а состоит с ней в порочных отношениях. Нет, Лия знает, что некоторые её подруги в старших классах увлекались подобным, но сама она никогда не разделяла интерес к собственному полу даже ради единичных экспериментов. Она всегда представляла своё будущее как в тех рекламных роликах «умного дома» Икара, с которых и началось их знакомство: муж, дети и домашний очаг, идеальная жена, всегда прекрасная, сдержанная и правильная, создающая вокруг себя ощущение не менее правильного уюта. Сейчас в её кровати, свернувшись калачиком, спит та, с кем она бы раньше и не подумала заговорить. Каштановые кудри тёмными волнами моря — Лия видела его в старых фильмах — растеклись по постели. Покрывало сползло с узкого, покрытого едва заметными веснушками плеча — в неверном свете ночника их не видно, но Лия столько раз их целовала, что, кажется, может по памяти нарисовать их звёздную карту. «Отцы-основатели, что же я творю?!» Сначала она приходит в лагерь изгоев одна, уже без Икара, сразу же на следующий день — сущее безрассудство, но Лия не может забыть голос маленькой дикарки с поцарапанными ладонями. Она сама поёт, едва ли не лучше всех в Полисе, но никогда до этого не слышала подобного голоса — звонкого и завораживающего одновременно. Они просто разговаривают у костра, лишь вдвоём, Муза предлагает ей спеть вместе под гитару, но Лия отказывается. Спешно прощается, безуспешно пытаясь бороться с накатившим головокружением — наверное, дыма от костра надышалась, не иначе — и клянётся больше никогда сюда не возвращаться. Она возвращается. Теряет себя среди вспыхивающих искр костра. Слушает звонкий и одновременно завораживающий голос. Поёт вместе с Музой, даже не зная слов, и каждый звук мурашками отдаётся на коже. Не убирает свою ладонь, когда её касаются огрубевшие от жизни вне Купола пальцы. И остаётся на ночь — а затем зовёт Музу к себе. «Что же я?..» — Лия? Голос, так похожий на колокольчик, тревожит тишину, словно капля — водную гладь, и Лие кажется, что ультрамариновый свет ночника тоже идёт волнами. Обнаженного бедра мягко касается расцарапанная, словно у ребёнка, ладонь. По спине, вдоль позвоночника, от одного прикосновения идут мурашки — а Муза не останавливается: тянет за руку, увлекает на кровать, целует внутреннюю сторону запястья. Мир плывёт перед глазами, и Лия снова ловит ощущение, которое впервые узнала в объятьях Музы: словно с неё, слой за слоем, снимают шелуху, постепенно обнажая то, что так долго было сокрыто и подавлено. Словно не только браслет — само человеческое тело не давало Лие раскрыться и вздохнуть свободно. Прикосновения Музы убирают боль — небо, она ведь даже не думала, что в ней столько боли, она столько лет жила, искренне считая, что счастлива. Но сейчас всё уходит — чуждая ей роль идеальной женщины Полиса, столь тяготящий молчаливый, полный немого обожания взгляд Брута, глубокое, всепроникающее одиночество, которое, казалось, стало третьим в их общей жизни с Икаром. И Лия чувствует, что только сейчас наконец может вдохнуть полной грудью. Муза на миг останавливается, вопросительно заглядывает снизу вверх, и её голубые глаза во мраке сияют звёздами. — Всё хорошо, — шепчет Лия, обнимает, нежно целует в щёку и позволяет себе растворится в мягком тепле чужих губ. — Ты уверена? Палатку отца освещает неровный свет керосиновой лампы, золотистые блики пляшут на корешках книг — крохотная этажерка в три полки под стенкой, редкие осколки былого величия, которые получилось спасти среди руин Старого Мира. Тусклые искры вспыхивают на дугах очков, отец бездумно крутит их в руках. Его длинные узловатые пальцы едва дрожат — в последнее время он словно резко постарел. Муза не помнит, когда именно — когда в их лагерь пришла Лия? Когда отец нашёл Икара? Когда окончательно сломался Бродяга? Она садится перед ним на корточки, заглядывает в лицо снизу вверх, ласково гладит сухую, похожую на старую бумагу кожу ладоней. — Да, отец. Он тяжело вздыхает — словно шуршат страницы древней книги; печально смотрит выцветшими глазами. — Но почему не Икар? Он же даст тебе крылья. Муза звонко и заливисто смеётся. Поднимается, протягивает руку, прячет уже давно сизо-пепельную прядь отцу за ухо, ласково касается кончиками пальцев впалой щеки. — Зачем мне гений, который обожжется о солнце и рухнет на землю? Не лучше ли сразу заполучить само солнце? Отец несколько мгновений смотрит ей прямо в глаза, затем опускает окончательно потускневший взгляд. Муза обнимает его, пропускает поседевшие, похожие на пепел рухнувшего Старого Мира волосы сквозь пальцы. Отец сильный, он не сломался за все годы, хотя был с ней рядом дольше всех. Возможно, потому, что он её отец. Возможно — потому, что отказался от имени, обманув правила нового мира. Персей сломался, не выдержав. И тот, что правит сейчас городом, тоже сломается рано или поздно: человеческой воли недостаточно, чтобы вынести судьбу героя. Отец обнимает её в ответ — сейчас Муза отчётливо ощущает, как дрожат его руки. — В отличие от меня, ты — дитя этого мира, — его голос совсем тихий — словно потрескивание костра или шёпот высохшей травы под дуновением ночного ветра. — И я хочу верить в твой выбор. Мне остаётся лишь молиться, чтобы он оказался успешным. Муза молча улыбается и смотрит вверх, туда, где за тканью палатки спряталось раскинувшееся звёздное небо. Она знает: всё сложится так, как она хочет. Ведь вместо героев или гения она выбрала богиню. Тело с глухим стуком падает на мрамор пола. Брут делает шаг назад; колени дрожат, нож вываливается из одеревеневших пальцев. Под высоким сводом приёмной замирает такая неестественная тишина, что стук собственного сердца раздирает уши. Брут пытается дышать, но не может. Правитель мёртв. Правитель мёртв. Правитель. Мёртв. То, что казалось незыблемым, что было основой его мироздания, пало так легко — всего от одного удара в спину. «Он даже не сопротивлялся», — натянутой струной звенит в голове, и Брут царапает ногтями горло, не в состоянии протолкнуть сквозь него хоть один вдох. Шагов он не слышит, но воздух вокруг словно содрогается, а затем густеет. Дверь плавно открывается — возможно, это лишь галлюцинация, но Бруту кажется, что её не касается ничья рука. Лия входит в приёмную, и мир словно застывает. Босые ступни беззвучно ступают по мраморным плитам, отросшие волосы, больше не уложенные ни в какую причёску, свободно развеваются за спиной. Красный хитон складками огня колышется при каждом движении — Брут помнит платье, в котором Лия снималась для рекламы Крыльев Икара, и сейчас, в сравнении с нынешним одеянием, оно кажется ему по-жалкому блеклым. Этой ткани, состоящей словно из постоянно текущего пламени, Брут не рискнул бы коснуться, даже если бы осмелился подойти к Лие. Он не осмелится. Брут вдруг очень чётко осознает, что больше не осмелится. Никогда. Он потерял право не только быть рядом — он потерял право даже смотреть: для этого он теперь слишком человек. Лия легко переступает через Правителя, словно не замечая — Брут тупо смотрит, как сотканный из огня и пламени хитон на несколько мгновений закрывает слепой взгляд мертвых глаз и покрытые уже подсыхающей кровавой коркой губы. Икар тоже мёртв — Брут самолично отключил силовое поле Купола. Зная, что Икар взял Крылья и пытается добраться до башни Правителя. Единственное, о чём он до сих пор молится — что смерть от падения с такой высоты была мгновенной. Воздух вибрирует — будто низкий, за гранью человеческой слышимости звук кругами расходится по комнате, касаясь кожи, заставляя колени подгибаться. Лия подходит к столу Правителя и садится, словно на трон, складки хитона лужами крови растекаются по белому мрамору. Возле тела Правителя опускается сотканная из теней миниатюрная фигура — Брут никак не может рассмотреть её лица; крохотная ладонь опускает веки, навсегда пряча мёртвый взгляд. — Ты молодец, Брут, — колокольчиком звенит голос, который не может принадлежать человеку. — Я и не думала, что ты настолько достойно выдержишь свою судьбу. Ты почти не сломался до самого конца. Брут хочет что-то ответить, но воздух так и не пробивается в лёгкие. На миг за спиной у тени ему мерещатся два больших крыла, а затем мир окончательно проглатывает тьма. Муза беззвучным шагом покидает просторную спальню, едва коснувшись на прощание пальцами длинных тёмных волос на белых простынях. Неслышно выходит на балкон, раскрывает крылья — настоящие, не механические, свои собственные — и взмывает над погрузившимся в сон городом из белого камня, стекла и металла. Уже давно нет Полиса или лагеря изгоев. Нет необжитых пустошей и бескрайнего неизведанного мира: магистрали Империи паутиной протянулись по всему континенту, объединяя города, неразрывной пуповиной связывая их с Столицей. Есть Императрица, прекрасная и вечная — поколения людей сменяются одни за другими, но боги не стареют и не умирают. Есть мир — окончательно перестроенный, подчинённый божественной воле, лежащий у подножия усыпанного звёздами трона. Есть она, Муза, наконец-то полностью обретшая свою сущность, парящая на собственных крыльях по правую руку от своей богини. Ветер ласково ерошит чёрные, словно смоль, перья и гладит своими невидимыми пальцами обнажённую кожу. Ночь принадлежит ей и только ей одной. Муза закрывает глаза и слушает пение звёзд.