Хреновые ангелы

      У таких, как он, не бывает райских кущ, поэтому там, куда он попадает, его встречает не сонм ангелов в приколоченных к черепушкам нимбах, а Джордж Харкнесс. Там, куда он попадает, всегда затхло, всегда сумерки, всегда пахнет дешёвым алкоголем и порохом… но там, куда он попадает, к нему подходит Джордж Харкнесс, улыбается, сверкая золотым зубом, обнимает его со всей своей дурной силы (от его шубы тоже пахнет порохом и затхлостью) и говорит:       — Ну ты и дебил, полковник. Родину не так защищать надо.       — А сам-то! — отвечает Рик. — Вот ещё ты поучи меня, как Родину правильно защищать. Где мы?       — Да чёрт его знает. — Джордж безразлично пожимает плечами. — Всё, что я знаю — тут есть бухло. Мне достаточно.       Бумерангу и правда достаточно. Он походя цепляет с ближайшей барной стойки (приглядевшись, Рик понимает, что барной стойкой эта хрень, чем бы она ни была, только прикидывается) мятую баклажку с пивом и уходит дальше, не оглядываясь, потому что тот, кто оглядывается, никогда не выйдет из царства мёртвых. Рик закидывает автомат за плечо и бросается за ним. В царстве мёртвых расстояние и время — вещь относительная.       После непродолжительной экскурсии (вот здесь у нас тёмный вонючий угол, а вон там ещё один, так что, если захочешь кого-то грохнуть — за то, куда спрятать труп, можно не беспокоиться) Джордж приводит его в комнату, более всего напоминающую… комнатки видеонаблюдения, как у охраны в торговых центрах. С десяток экранов. На половине из них — соревнования по регби.       Бумеранг, перехватывая взгляд Рика, поясняет, поводя плечом:       — Если повезёт — поймаешь хоккей или водное поло… но чаще всего — регби. В аду всё время крутят регби. Но ничего, я привык… даже нравится. Запал на вон ту регбисточку, видишь? Не пропускаю ни одного матча с ней. Думаю, она ничего в постели!       Рик послушно вглядывается в экран (чёрт, ну не пытается же он в самом деле разглядеть ту регбисточку?), изображение идёт рябью, распадается на пиксели и шум. Кажется, Джордж Харкнесс спятил ещё сильнее, чем при жизни. Кажется, Рик Флаг, ты спятишь вместе с ним.       На оставшихся экранах — мыльные оперы вперемешку с избранными моментами из жизни Рика Флага (кажется, ему двадцать три, кажется, он только что заработал своё первое ранение на службе)… В аду всё время крутят регби, но, видит бог, здесь действительно больше нечем заняться. Разве что спиваться вместе с Джорджем, которому, кажется, всё равно, где и с кем пить.       Виски обжигает язык и растворяется, не доходя и до пищевода. Виски такой же ненастоящий, как и всё здесь. Кроме Джорджа. Бумеранг — не худшая компания для того, чтобы вечность пялиться в идущий рябью экран («как думаешь, сегодня покажут «Дикого ангела»?»). По крайней мере, он достаточно тактичен, чтобы не напоминать Рику о чипе в своём загривке.       В царстве мёртвых расстояние и время — вещь относительная. Для подсчёта дней Рик сначала пытается делать зарубки на стене, ориентируясь на внутреннее ощущение времени (часы на запястье остановились в момент его смерти), но бросает, поняв, что количество зарубок всегда оказывается разным, и никогда — тем, которое он наблюдал в прошлый раз. Бумеранг посмеивается, но не мешает ему сходить с ума. Кажется, Джордж знает об этом месте гораздо больше, чем рассказывает.       Они много пьют, ещё больше говорят, впервые за всё время знакомства не связанные отношениями «тюремщик-заключённый», — но никогда не говорят о смерти. Ни слова о том, как страшно умер Джордж Харкнесс. Ни слова о том, как глупо умер Рик Флаг.       — Полковник, сюда греби! — вопит Джордж, и Рик даже чертыхается негромко, подходя: у них пожар? землетрясение? апостол Павел принёс повестку на Страшный суд? — Нам кабельное провели!       Он отодвигается, освобождая Рику место, один из крохотных экранов как всегда сочится шумом и рябью, и Рик уже готовится тонко намекнуть Джорджу, что, если его в следующий раз без уважительной причины сбить на второй сотне отжиманий, то пожар, землетрясение и Страшный суд он организует лично… а потом понимает, что вот это — не дурацкое телешоу, не хоккей и не водное поло. Это — по-настоящему.       Бумеранг щурится, разглядывая происходящее на экране, и заявляет, скептически прищёлкнув языком:       — Если это — твой новый отряд, то я бы на этих задохликов не ставил. Хотя вон тот, с рыбьей башкой, вроде ничего такой. А это… оба-на, да это ж наша чокнутая! Слушай, ты за ней всё-таки приударил, а? — он заговорщически пихает Рика локтем в бок, а Рик, не в силах оторваться, смотрит, смотрит, смотрит… не глядя, он садится в ближайшее кресло и, сцепив пальцы, наблюдает за тем, как умирает его команда, для которой, кажется, после его смерти прошло едва ли больше пары часов. Как умирает Харли Квинн. Потому что, когда огромное жизнерадостно-разноцветное щупальце (проект «Морская звезда» теперь уже точно не сохранить в тайне) сметает её с крыши дома, Харли Квинн не ловит равновесие, не совершает ловкий прыжок и не танцует в воздухе. Харли Квинн падает на штыри арматуры и остаётся лежать маленькой изломанной фигуркой. На красном платье не видно крови.       Рик выдыхает — и забывает вдохнуть. Это же не может быть правдой. Только не Харли. Только не она.       — Это же… — Рик сжимает кулаки в бессильной ярости, ища хоть что-то, хоть что-то, что могло бы ему помочь. — Мы же не можем так просто сидеть и смотреть?! Неужели я ничего не могу сделать?!       Он поднимает глаза на Джорджа, стоящего за его креслом, и Джордж, в своей идиотской шубе, со своим золотым зубом и вечными усмешками, смотрит на него серьёзно и печально и говорит:       — Можешь. Нужно только пожелать. Пожелать сильнее всего на свете. Так, чтобы не жалеть себя.       Рик смотрит на него непонимающе… а потом закрывает глаза. Самые важные вещи делаются в темноте. Самые важные вещи — это вовсе не вещи.       Боль приходит сразу, не нарастает постепенно, а наваливается пуховым одеялом, вышибает из него дух, отнимает силы, дыхание, сознание, оставляя только одну мысль: пожалуйста, пусть она выживет. Пусть с ней ничего не случится. Ей не место здесь, в этом тёмном и затхлом.       Кажется, он сжимает ладонь Джорджа. Кажется, Джордж не пытается её освободить.       Через тысячелетия боли Джордж говорит ему на ухо:       — Всё. Всё, полковник. Отставить.       Тогда Рик снова начинает дышать (кажется, он прокусил губу), и Харли на экране, идущем помехами, улыбается очаровательно и безумно… и не умирает. Она не умирает.       — Эй, Рик. Всё понимаю, но руку-то отдай. Все кости мне сломал нахрен.       Рик, осознав, что до сих пор сжимает ладонь Джорджа, разжимает окоченевшие пальцы… а Джордж треплет его по плечу, будто ничего не произошло, и говорит со своей вечной идиотской усмешкой, будто прилипшей к лицу:       — Ну вот, а ты боялся. Пошли, полковник, надо отметить. Идти можешь?       Рик, на удивление, может. Опираясь на руку Бумеранга, он выходит из комнаты, бросая последний взгляд на экран (Харли посылает ему прощальный поцелуй)… и выдыхает сквозь зубы. После Харли, живой, яркой и похожей на экзотический цветок, смотреть на затхлые тёмные коридоры ещё более невыносимо, чем всегда.       Джордж перехватывает его взгляд, скалясь:       — Что, не по тебе картинка? А мне нравится: тепло, уютно и мухи не кусают. Самое то для такого мусора, как…       Рику удивительно: чего это он так взъелся? А Джордж смотрит на него по-детски обиженно своими странными, будто подведёнными углём глазами и отвечает, сплёвывая на пол:       — Ты хороший мужик, полковник. А я просто завидую нашей куколке.       И уходит дальше, оставляя Рика стоять посреди коридора. Кажется, он чего-то не понимает. Он не понимает ни черта с тех пор, как умер, но сейчас — в особенности.       Бумеранга он догоняет за следующим поворотом коридора, когда тот уже успевает успокоиться. Джордж не умел долго злиться даже тогда, когда они могли умереть каждую минуту — и что уж говорить теперь, когда они всё-таки умерли, и теперь у них на двоих и ад, и последняя бутылка, и все затхлые коридоры. Джордж несильно толкает его локтем в бок, мол, нормально?       Нормально.       — Слушай, полковник, а ты возьми да сделай перестановку.       Это Бумеранг предлагает много позже, когда Рик успевает что-то всё-таки понять. Рик вскидывает голову от стола, пытаясь сообразить, о чём речь (и не спятил ли Джордж окончательно за те двадцать минут, что Рик на него не смотрел). Бумеранг ухмыляется так гордо, будто на коленке собрал атомную бомбу и хочет немедленно поделиться изобретением с миром.       — Гарри Поттера читал? — улыбка Джорджа становится всё более придурковатой, ну да ничего нового. — Это как Выручай-комната. Это — моё воображение, не твоё. А ты попробуй сам.       Рик, проглотив вопрос в духе «что у тебя с воображением, приятель, раз ты после смерти предпочитаешь коротать время на помойке» (он, кажется, уже понял и это тоже), просто закрывает глаза. И пробует.       Вокруг звенит, мерцает — даже под закрытыми веками — и пахнет попеременно то крысиным ядом, то дорогими духами, то маминым пирогом, то вообще несусветной дрянью… Крепкие руки обхватывают его за талию, и хриплый голос говорит ему куда-то в плечо:       — Ну ты и ремонт затеял, полковник. Жуть какая. — Пока Рик гадает, что же там происходит такого, что могло бы напугать даже Бумеранга, Джордж добавляет, крепче сцепляя кольцо рук: — Оно выворачивается внутрь себя.       И больше не говорит ничего. Вокруг свистит ветер, которому неоткуда взяться в затхлом посмертии Джорджа Харкнесса, бьётся посуда, трещат частые автоматные очереди и на заевшей пластинке с шипением и треском крутится одна и та же песня, знакомая с детства. Рик обнимает Джорджа, прикрывая его голову от шального осколка.       Когда музыка стихает, Бумеранг открывает глаза первым. Он поднимает голову, присвистывает, глядя поверх плеча, — и отодвигается, уходя из-под рук с грацией пьяного танцора.       — Ну хорош меня лапать-то уже, полковник!       — Ещё раз назовёшь меня полковником — в зубы дам, — мрачно обещает Рик, маскируя неловкость. — У меня имя есть.       — Да в жопу твоё имя, ты глаза-то открой, можно уже.       Рик послушно открывает глаза, и Джордж, стоя близко-близко, смеётся так, будто знает их общий секрет, маленькую тайну, одну на двоих. Рик зачем-то разводит руками: ну, вот так.       — Слушай, а где мы вообще? — полушёпотом спрашивает Бумеранг и, перебивая сам себя, повышает голос: — Погоди-погоди, я знаю! Это же…       И ещё до того, как Джордж завершает фразу, Рик понимает, что сделал. Тот бар, в котором они пили перед концом света, и мир рушился прямо у них под ногами, а все приказы можно было поставить под сомнение, даже если это грозило смертью. Тот бар, в котором он встал на колени перед отбросами, убийцами и мутантами, — а потом эти отбросы, убийцы и мутанты стали его семьёй. В конце концов, он ведь и сам такой же, как они.       — Слушай, полковник, ты же мог сделать что угодно! Ну, то есть вот буквально всё: бассейн с красотками, пляж на Гавайях, домик с белым заборчиком, или что там у вас, американцев, в вашей американской мечте… а ты не придумал ничего лучше, чем эта дыра. То есть вот так и выглядит твоё самое заветное желание? Ну, хоть пойло нормальное…       Бумеранг, не переставая трепаться, заныривает вглубь бара — и выныривает уже с бутылкой в руках. Этикетка затёрта, барная стойка всё ещё прикидывается барной стойкой, стулья имеют неуловимо неправильную форму, — но, кажется, это место действительно пытается казаться чем-то знакомым. Чем-то безопасным. Подойдя к аквариуму с разноцветными рыбами, застывшими, будто жуки в янтаре, Рик задумчиво ковыряет пальцем стекло… и только тогда понимает, что его цепляло всё это время.       Он спрашивает:       — Слушай, а ты не пытался отсюда выйти?       — Да куда ты выходить-то собрался, полковник? Здесь же нет… — смеётся Джордж, подходя ближе… и упавшим голосом заканчивает: — …Никакой двери.       Дверь есть. Рик затрудняется ответить, была ли она здесь раньше или появилась только сейчас, когда он не смог вспомнить места лучше, чем безымянная забегаловка… но это определённо дверь. Обыкновенная стеклянная дверь. Происходящего за мутным стеклом не разглядеть, но ему и не надо. Если дверь есть — она должна куда-то открываться. О том, что будет, если дверь откроется в грёбаное ничего, Рик предпочитает не думать. Ну, в конце-то концов, он ведь уже умер. Что ему терять?       Полковник Рик Флаг перехватывает автомат, проверяет, крепко ли завязаны шнурки на ботинках… и почти строевым шагом направляется к двери. Бумеранг из-за плеча опасливо подаёт голос:       — А ты уверен, что нас там ждут? Что нам там будут рады? Не дури, полковник. Решил открыть своей башкой вообще все двери на этом свете?       — А ты хочешь просидеть здесь всю вечность? — не оборачиваясь, спрашивает Рик. — Пойдём. Нас, кажется, называли самоубийцами? Надо же соответствовать.       — Ну ладно, ладно. Дай хоть вещички соберу! — Джордж кидается к бару, Рик расправляет плечи, чувствуя, как с них падает бетонная плита…       От порога он окликает Бумеранга, пытающегося упихнуть в карманы шубы всё содержимое бара:       — Ну, ты идёшь или как? Всё равно весь бар не утащишь!       И, когда Джордж Харкнесс встаёт за его левым плечом, он улыбается (Джорджу, но больше — себе) и распахивает дверь.