I think there's a flaw in my code (Oh, ooh-oh, ooh-oh, oh) These voices won't leave me alone Halsey — Gasoline
— Не смотри на меня так! — Джинкс кривит губы, как делает всегда, когда испытывает отвращение. Мышцы подёргиваются, как у зверя, готового зарычать. — Как? — Силко не отводит взгляд от её перекошенного лица, такого изменчивого и непостоянного — сейчас оно выглядит злым и измождённым. — С жалостью… Ты никогда так на меня не смотрел, — её сердитые глаза в полумраке кажутся почти чёрными. — Ошибаешься… — ему ужасно не хочется вспоминать все эти моменты: её пусть и редких детских болезней, жестоких приступов ночных кошмаров, её порезы, ушибы и ранения. Все эти шрамы и метки были обласканы его пальцами ещё задолго до сегодняшнего дня. Конечно, она не помнит выражение его глаз, ведь каждый раз она оказывалась в его объятьях, и ей оставалось только вслушиваться в его успокаивающий шёпот, что безвозвратно терялся, путаясь в её волосах. — Только не смей… не смей сказать, что ты жалеешь! — она вскакивает и опять напоминает синий вихрь, сгусток неподвластной даже ему энергии. А ведь власть была тем, чего он всегда жаждал, но сейчас он лишь безмолвно продолжал смотреть на то, как простынь слетает с тела, как его Джинкс, не стесняясь наготы, садится на колени и в порыве отчаяния зарывается пальцами в свои волосы. От беззащитного разлёта ключиц к нежным сферам грудей, от сжавшихся сосков ко впадинке пупка, от выступающих подвздошных косточек всё ниже и ниже скользит его пылающий немигающий глаз, как безжалостный лазер, режущий металл. Но он не хочет причинять вред. Больше не хочет. На изнанке век выжжен образ её бледного лица, искажённого гримасой боли: сверкающей полоски сжатых зубов, складочки в муке нахмуренных бровей, лихорадочной испарины на лбу. В ушах на повторе звучит полукрик-полустон, обозначивший конец всему. Силко даёт себе обещание, что, реши она сейчас уйти, он ничего не сделает, чтобы её остановить. Он почти хочет, чтобы она ушла, и от них ничего не осталось, кроме этих грязных влажных простыней с обличающими пятнами крови — улики, которые он уничтожит. Но в следующее мгновение Джинкс змеино-быстро кидается вперёд и припадает к его руке, касаясь её губами. — Прости, прости меня. Прости… — её горячие неконтролируемые слёзы жгут кожу, хватка у неё крепкая и жёсткая. Должно быть, ей больно и страшно, а на светлой коже уже проступают метки, которые он ей сегодня наставил. Чудовищно прекрасно. — Я бы никогда, никогда… — она захлёбывается и дрожит, эта дрожь передаётся его мышцам и сухожилиям. Он, кажется, слышит стук и скрежет зубов. Своих? Её? — Ты — всё, что у меня есть, не покидай меня, не покидай, — её истерика по-детски безнадёжна. Он не видит, но капилляры её глаз налились кровью, губы покраснели и распухли, а острые черты лица смазались, и всё же уголок его губ непроизвольно дёргается, потому что ему плевать на это. Жар заполняет пространство за грудиной, ведь никто и никогда по нему так не плакал. Джинкс стреляла в него, и лишь чудом пули прошли мимо, но ей до сих пор хотелось отгрызть свои пальцы, выломать их из суставов, снять собственную кожу приспособлением для чистки овощей, чтобы хоть как-то себя наказать. Для неё была абсолютно непостижима его способность к прощению, потому что сама она не простила никого: ни родителей, которые погибли, ни Вандера, который пытался строить из себя лидера, а оказался слабаком, ни Майло, ни Клаггора за вечные насмешки, ни тем более Вай, которая бросила её, которая даже теперь выбрала общество поганого миротворца. Все они бросили её, поэтому так легко было их ненавидеть. Но самым страшным было то, что она не могла простить себя. Истерика тёмной удушливой волной продолжала затапливать её изнутри, жрать и когтить её внутренние органы, душить, корёжить. И не было ничего в этом мире, в этом огромном пространстве, что могло бы ей помочь и принести облегчение. Были только она —девчонка без дома и семьи, террористка, слышащая голоса, и он — её несостоявшийся отец, убийца, повелитель их неидеального мира, вместе во мгле, пропахшей сексом и кровью; только эта огромная постель с белоснежными простынями, похожая на бельмо какого-то исполинского чудовища; только эта рука — когда карающая, когда ласкающая, к которой она припала в жесте крайнего отчаяния. — Тшшш, девочка моя, ничего не бойся, не плачь… Прошу тебя, только не плачь, — его вторая рука опускается ей на затылок, ему хочется сделать всё, как раньше. Как раньше, быть единственным человеком, которому она может доверять, как раньше, просто баюкать её в своих руках, пока вся эта боль, все страхи не отступят хотя бы на время. Тяжёлый жар раскалённого обруча давит на виски — это похоже на мигрень, но возможно, что это лишь побочный эффект вины. Такой мерзкий, кто бы мог подумать. Эти слова он шептал ей в детстве, предлагая сладости и яркие игрушки, теперь он шептал, собираясь что? Заняться с ней сексом второй раз за этот вечер? Его пальцы лишь сильнее вцепились в её волосы, всё ещё влажные на затылке. — УУУУ! Я хочу, чтобы они все замолчали! — она вскидывает на него свои воспалённые глаза. — Они говорят мне ужасные вещи, — она ползёт к нему, как к источнику тепла, источнику любви, всё равно уже какой. И он привычно раскрывает объятья, круг замыкается в очередной раз. — Сейчас они все замолчат, клянусь тебе, — губы у виска, как дуло пистолета; руки-кусаки-капканы; кожа к коже — прошивающий до костей контакт. Утопленник и убийца. Кто кого топит?***
— Он же как отец тебе! — шипение куда-то в шейные позвонки. Она лишь крепче обнимает подушку и сжимает зубы — лучше не отвечать. Там никого нет. Там никого нет. Так он успокаивал её, прогоняя морок бреда и галлюцинаций, но сегодня он точно не придёт, не поможет. — Ты и о Вандере мечтала, больная девчонка? — ещё один голос вторит первому. Они давным-давно мертвы. — Да, ты сама нас убила! — двоеголосье в оба уха. Так ей точно никогда не уснуть… — И сделала бы всё это снова, если бы могла! Заткнитесь! — устраивать пальбу в спальне не хочется, в последний раз от какой-то шутихи загорелись шторы, горечь гари до сих пор мерещится в воздухе. Силко приказал перекрасить тут стены, но она выпроводила незадачливых маляров, и, кажется, кто-то из них не досчитался пальцев, но она не виновата. Не нужно трогать её вещи! Неоновая краска светится в темноте — бесконечная череда кривых рожиц, зубастых оскалов и мёртвых глаз. — Они просто живут в твоей голове, — он обхватывал ладонью её лицо и в такт словам ласкал кожу большим пальцем. — Их здесь нет, а если бы они посмели прийти в наш дом, я бы уничтожил их своими руками. Тебе нечего бояться, моя самая смелая, самая прекрасная девочка, — какой-то колючий восторг скручивал ей живот от этих слов, они были, как искристая газировка с приторным сиропом, кофеином и каплей чёрного рома — похожи на тот коктейль, который она придумала сама. Она и не боялась, но сейчас его не было рядом, а безумие также размеренно дышало ей в шею. Так пусть смотрят в глаза! Она резко перевернулась с живота на спину, бросая им всем вызов, пялясь в зыбкий полумрак огромными зрачками. — А папочка знает, чем ты по ночам теперь занимаешься? — им плевать на её положение в пространстве. Над ними нет власти ни у бомб, ни у ножей, ни у ружей. Только глубокий шёпот, только мягкость его голоса прогоняет их на время, он что, заговорённый? Воображением она призывает этот образ: его стройная фигура, склонённая над постелью, его руки, поправляющие одеяло, его губы на лбу, на сомкнутых веках. Джинкс мечется в постели, растрёпанные косы пляшут в такт. — Он не знает, но вы не сможете ему проболтаться, — она невпопад хохочет, прикусывая нижнюю губу в попытках сдержать смех. Они не могут причинить ей никакого вреда, жалкие серые тени, она почти уже не помнит их лиц. — Помнишь ты всё… На потолке подрагивают тени пожара, неровные отсветы ложатся на стены, на обоях оживают монстры, пламя не щадит их, они пищат и корчатся от боли. Краска плавится и стекает длинными полосами ярко-розового и ярко-синего. На одной руке ногти у неё тоже розовые, а на другой — синие, она сцепляет пальцы в замок и смотрит на шахматку цветов, прикладывает их решёткой к глазам. Сквозь струи дождя и гари опять смотрит на себя. — Такая слабая, — в горле сухо, и язык липнет к нёбу. Ребёнок безутешно рыдает на её глазах — сажа, слёзы и кровь мешаются с водой. — Слааабая малышка Пау. — Кем бы я была без тебя? — вопрос в никуда, лопатки печёт стена огня. За спиной притаился изуродованный труп. Она такое уже видела — зверушки, а иногда люди тонули в узких вонючих каналах. Их раздувшиеся животы кишели какими-то тварями, мерзкими червями, глаза их выцветали, а кожа серела и лопалась, разлагалась фактически на глазах. Она же хотела им помочь! Спасти их! — Но Вандер не утонул, а ты обнимаешь убийцу, убийцу, убийцу…. Цу. Цу. Цу. Пау. Пау. Она целится — указательный и средний пальцы с яркими острыми ногтями стреляют точно. Поэтому и ребенок, и мужчина падают замертво. Яркие кляксы испещрили их тела. Из отверстий вытекают розовая патока и синий сок. Забавно. Ты всё портишь. — Порчу, — в ногах нервная дрожь, спазм, как от электрошока, она кивает в такт каплям дождя, в такт треску пожара, в такт жалким всхлипам, в такт грозному обещанию. — Я вам всем покажу ещё… Мы покажем, — её веки смежаются, подрагивают колючие полумесяцы ресниц.***
Кажется, что веки весят тонну — глаза разлепить почти невозможно; тело тяжёлое —прибито, придавлено к постели; голова гудит, как с дичайшего похмелья, а язык похож на дохлую рыбу, выкинутую на берег прибойной волной. Мерзко. И липко… Где-то между ног. — Не так это должно было произойти… — сбившийся голос за спиной полон самого глубокого отчаяния. — Я так давно этого хотела, — задушенный всхлип в подушку. Джинкс полностью дезориентирована, как раненый зверь, готовый кинуться на направленное на него оружие: опасный и разъярённый, но совершенно беспомощный. — Воды… — горло дерёт. Можно подумать, что она очень много кричала и кричала на пределе своих связок. Силко что-то дал ей вчера, когда она, выбившаяся из сил, мокрая от пота и слёз, орала какие-то проклятья. Досталось всем, но Вай она клеймила яростнее всех, это она точно помнит. Предательница. Предательница. Посмотри, что ты со мной сделала! Её не отпускало, она скребла его кожу ногтями, она в беспомощности вцепилась в него зубами и, кажется, даже прокусила кожу, а потом опять и опять, как заведённая игрушка, повторяла одно и то же. — Прости, прости меня, — зализывала языком свою же работу. — Выпей, — сквозь пелену слёз ей померещилась паника в его здоровом аквамариновом глазу, повреждённый же, как обычно, свирепо кроил её лицо на полосы. Её доверчивость была вознаграждена мягким поцелуем. — Спи, спи, я должен подумать, как мне тебе помочь… — Ненужнамненикакаяпомощь, — она всё ещё пыталась понять, где находится — точно не там, где заснула. — Я сделаю тебе больно, — понять, чего больше в его голосе: восторга или раскаяния, было совершенно невозможно. Но ей стало смешно от его слов, и осколки смеха наполнили всё пространство, определённо, точно, это были осколки незакалённого стекла. — Я делала тебе больно столько раз, и как ты ни старайся — это не будет больнее того, что со мной уже произошло. Я хочу почувствовать это, прошу… — Зачем ты притащил меня сюда? — она со злостью ударила кулаком по постели. Конечно же, ей никто не ответил. Она отдёрнула смятую простынь с ног и с интересом уставилась вниз — тёмно-коричневые, ярко-алые подтёки на ногах, размашистые пятна и разводы. Металлически-ржавый запах крови ударил в нос. — Хм, — Джинкс скривила губы и сморщила брови. Подцепила резинку пижамных шорт. Он переодел меня, когда я была в отключке? Быстрое движение пальцев между ног не отозвалось болью, подушечки пальцев поблескивали слизью и красным. Впрочем, её кровь приобрела какой-то лиловый оттенок от того количества шиммера, которым накачал её доктор. — Ну, вы не то чтобы вовремя, — Джинкс закатила глаза, обращаясь к своим месячным, и даже это движение причинило боль, но губы её изогнулись в измученно-томной улыбке. Она откинулась на подушки и потянулась по-кошачьи блаженно. — По какому поводу такая радость? — как шипение старого радио на периферии её сознания. — Не твоё собачье дело! — Джинкс жмурила глаза и сучила ногами, кровь и тянущая боль внизу живота её не смущали и не беспокоили. — Твой банкет удался? Розовый воск сочится и стекает на скатерть. Она с любовью расставила стулья, с ненавистью привела на него гостей. Добро пожаловать! — О, более чем, — она встаёт с постели, тело постепенно наливается силой. Пошатываясь, она движется к ванне, что абсолютно нелепо стоит посреди её мастерской. По пути скидывает пропитавшиеся кровью шорты и майку. Пот с его лица капает на неё, его волосы в страшном беспорядке — её работа. Это что? Просто дощатый пол? — Видим, что потери тебя не беспокоят… Ты уже привыкла терять? — шипение скребётся под кожей. Расколотое зеркало зияет чёрной дырой. Что она в него тогда запустила? Или это был её кулак, а потом белые бинты и трепетные всепрощающие касания. — Будь аккуратнее, — мурлыканье, лёгкое надавливание, и томатный сок скользит по запястью. Всклоченные косы, спускающиеся почти до земли, лиловые вспышки глаз, тонкое бледное тело, разукрашенное облаками и гематомами — всё пересекают чёрные изломы трещин. Белоснежная ванна заляпана бог весть чем: пятна всех цветов радуги похожи на уродливых медуз, тянущих щупальца друг к другу. Чучело Майло сидит на дне и ухмыляется из-под чёлки. Плевать. Трубы стонут и гудят, когда вода из особого резервуара начинает подниматься вверх. Очищенная — такой нет почти ни у кого в Зауне. Вода наполняет ванну быстро, поднимая «игрушку» всё выше, он болтается в воде лицом вниз. Когда Джинкс заходит в воду, та переливается через бортики, увлекая Майло за собой, он грудой тряпья и опилок валяется где-то внизу, но что толку. Он всё равно никуда не уйдёт. — Добилась своего? Ты всегда так поступала, даже в детстве… — Вас это не касается, — насмешливые нотки оттеняют её осипший голос. — Поклянись! Поклянись, что не бросишь меня! — лёгкие горят от крика. — Что он сделал с тобой? — голос Клаггора более мягкий, в нём почти нет шипения неисправной техники. Волосы напитались влагой, оттягивают голову назад; ноги расслабленно расходятся в сторону; тёплая вода не способствует свёртываемости крови. Короста на коленях размягчается — художник опускает в воду кисти, испачканные красной краской, она жидким дымом, призрачными змеями вьётся в прозрачной невесомости, ластится к обнажённой коже. Нет, не было там никакой кровати с белыми простынями, не было подушек — она это точно выдумала. Запах пороха туманит разум, пар поднимается от воды, рука скользит между разведённых ног. Скользко и немного больно. Сейчас она — красная сеточка полопавшихся капилляров, обнажённый пульсирующий нерв. — Прости, прости меня, — её оружие откинуто, а колени саднит от резкого броска ему навстречу. — Не плачь, — его извечное заклинание, как будто эти слёзы отнимают у неё жизнь, как будто это худшее, что может с ней случиться. — Я бы никогда, никогда... — она давится слезами, тянется к его путам, прижимается к его телу. Совершенно таким же броском, напротив этого же здания, она разбила ему сердце не так уж много лет назад. — Всё хорошо, ты не виновата, — в проваленных заданиях, в истериках, в убийствах, в истерзанных нервах, в том, что чуть не убила его. Непогрешимая Джинкс. Его руки свободны, он пытается побороть тремор затёкших конечностей, когда прижимает её к себе в отчаянном объятии. — Я не хотела, я не хотела…— её невероятные новые глаза встречаются с его. Скрытый триумф рвётся наружу, он-то слышал, что творится за его спиной. Понимание приходит и к ней: Вай ушла и забрала с собой эту пилтоверскую потаскуху. Силко молчит и не двигается, затаившись, ждёт её решения. Станет ли она догонять? Малиновые глаза светятся в полумраке почти угрожающе, смертоносные руки опущены, пальцы сжимаются, ногти впиваются в плоть. Они второй раз в жизни разыгрывают эту сценку, только теперь всё слишком явно, нет никаких секретов, нет обходных путей и всё яснее ясного. — Я выбираю тебя, — треск несуществующих фейерверков и облегчение накрывают с головой, возможно, он придумал эти слова, но она точно никуда не уходит. — Джинкс, — он легко поднимается, привычно над ней возвышаясь. Пальцы раздвигают складки и двигаются чуть быстрее, от жара чёлка липнет к лицу, потрескавшиеся губы жжёт соль пота. Это так легко: привстать на носочки, скользнуть пальцами в его волосы (ты в капкане, тебе не выбраться) и поцеловать. В её движениях нет ни страха отказа, ни стеснения, ни неловкости, словно каждый день они только этим и занимались. Собственно, а почему они этого не делали? Почему так много времени потратили даром? Она хотела этого с той поры, как ей захотелось секса. Но в итоге они сделают это в полуразрушенном здании, на осколках её разбившихся надежд, под тоскливое карканье воронов, при неровном свете почти сгоревших свечей. Это настолько неизбежно, что почти страшно. Она вся состоит из боли предательства и потерь, совсем как он. Её поцелуй лёгкий, как дуновение ветерка, нежный, с привкусом дыма. — Ты же не откажешь мне? — его расширенные дикие зрачки подтверждают, что никакого отказа не будет. — Ты же знаешь, что я бы ни за что тебя не отдал? Никому и никогда… — звучит слишком угрожающе и нездорово, но от этих слов сводит мышцы внизу живота. — Знаю, знаю… — дорожка горячих быстрых поцелуев вдоль горла, освобождённого от шейного платка. Она нетерпеливо расстёгивает рубашку, стаскивает с него жилет и швыряет его куда-то во тьму. Взрывной волной горячего воздуха их кидает друг к другу. Степень контузии определится чуть позже. Металлический хохот падающей посуды, звон и скрежет, скольжение ткани и гаснущие искры фитилей. Отчаянная боль обладания. — Не останавливайся, — шепчет она в свирепый голодный поцелуй, сминающий, терзающий её губы. Она не понимает: уничтожить, убить они друг друга хотят, заклеймить или признаться в чём-то важном. В безумном поцелуе их зубы стукаются друг о друга, по её неопытности или из-за его голода. Не важно. Не важно. Её пальцы нетерпеливо толкаются внутрь, дыхание перехватывает, настолько это оглушает. Поясница податливо выгибается нетерпеливым движениям навстречу. Вода волнуется, постепенно окрашивается в розовый, такой нежный и прекрасный цвет. Я уничтожу тебя своей любовью, сотру твою кожу до костей, перетру тебя в алый порошок, растворю его и заглочу одним жадным глотком. Да будет так! — Иди, иди ко мне, — кто это шепчет или кричит? Не понятно. Все запреты, догмы, обещания сдохли, их предсмертный скулёж звучит на периферии сознания. Он с высоты своего опыта старается оценить ситуацию, которая ядерной аварией, природной катастрофой разворачивается во всю ширь. Стол? Кресло, где он чуть не сдох? Пол? Я не хочу тебе навредить, ты — всё, всё, всё… Всё, что у меня есть. Важнее вздохов, трепета сердца, работы органов, тонн наркотиков, сладости власти, города, любой мечты, жизни… — Я сделаю тебе больно, — заезженная пластинка признания, которую она ловит жаркой темнотой своего рта. Есть, когда испытываешь голод; согреваться, когда мёрзнешь; любить, когда кругом царит одна ненависть. Она смеётся сквозь слёзы и целует. Зубы щёлкают, травмируют кожу. Укусы на грани каннибализма и поцелуи сменяют друг друга. Так это вкусно и запретно. Липкая влага сочится между ног, бёдра нетерпеливо сжимаются. Силко рвёт её одежду. Или режет ножом. Зубами? Джинкс в помешательстве хохочет, и смех пляшет вокруг, его искры и отблески на всех гладких поверхностях, её разящий смех осколочной бомбой впивается в мясо. Совместимы ли эти травмы с жизнью? Одна её рука впивается в атласную изнанку бедра, другая играет чужую роль и вопреки здравому смыслу исследует шелковистую глубину, заставляет глаза закатиться, вытягивает рваные всхлипы. Клитор немеет от такого резкого воздействия, вагина неконтролируемо сжимает пальцы. Вода такая розовая. Остро пахнет металлом. — Это должно было быть по-другому! — нежность не свойственна этому взгляду. — Но должно было быть? — она распростёрта на истоптанном ковре, её тело мягко подсвечено пламенем. Свеча в любимых руках, как обещание, как награда за старания, как наказание за все насмешки, ёрзанье на коленях, поцелуи, не ведущие никуда. Ты наказана, наказана. Кап. Кап. Кап. Розовые капли на соски, на впалый живот. Воск жжётся. Дорожка пчелиных укусов ведёт к лобку. Силко хочется поцеловать все мурашки, а их сотни, тысячи на тонкой коже. Ему видны все капилляры и вены сквозь голубоватую белизну. Ты хорошо учил анатомию? Руки дрожат, а движения размашисты, так художник-неумеха накладывает мазки на холст. Вверх. Вниз. Она ли растекается под его пальцами, она ли горит под его взглядом? Хвала непоправимой травме, что он не может смежить веки хотя бы одного глаза. Без заминок он подносит влажные пальцы ко рту и облизывает их. Вкус и запах важны. О, как вкусна эта созависимость, так, что его сердце как никогда близко к остановке. Она никогда не видела голого мужчину. Мужчину с открытым переломом — вспоротая плоть и сахарная белизна костей; мужчину с содранной кожей — глазированная, леденцовая гладкость; мужчину со вскрытым горлом — булькающая симфония её побед; мужчину, отравленного шиммером в отсветах пожара — её бесконечный кошмар. Его член кажется ей лишь инструментом, иглой, металлической скобой, всем тем, что просто сошьёт их воедино. Джинкс не может оценить его размер, но она готова и к боли, и к удовольствию. Ворс шерстяного ковра жжётся, когда он толкается ей навстречу. — Я хочу всё, всё, что ты можешь мне дать… Нет ни сомнений, ни сожалений в её светящихся глазах, только голод, жажда назвать что-то своим, безоговорочно. К этому почти невозможно подготовиться, сколько бы ночей она ни провела, мечтая о нём. Это больно. Феерично. Словно она победила во всех битвах, словно это он сейчас под ней вместе со всем городом, со всеми приспешниками и своей неимоверной властью. Влажная спина травмируется от резких толчков, и Джинкс непроизвольно скалится на проникновение. Ей хочется запечатлеть его выражение лица, сохранить его в памяти, чтобы лелеять. Она бы прошлась языком по его потному лицу, искажённому гримасой, по всем неровностям шрамов, но ей не дотянуться, она пытается подстроиться под ритм нового для неё танца. Тем временем он вытаскивает член из неё, и тот блестит от крови, похожий на конфеты, что он дарил ей не за хорошее поведение, а просто так. Её грудь вибрирует от беззвучного смеха. Облизать бы и его… Одним движением он переворачивает её, любуется видом. На колени, девочка. Ему больно смотреть на её влажные дрожащие ресницы, на чёрные подтёки косметики на щеках, на сомкнутые с силой зубы. Что ж, смотри на ожоги на её спине и ягодицах. Неужели он так отчаянно её трахал? Ему почти опять хочется просить прощения, чуть позже он с благоговением поцелует её лопатки. Чуть позже. Его руки ласкают округлость ягодиц. — Я так хотел, так хотел тебя, — она выгибается на его признание, предлагая себя. Хочешь взять меня по-собачьи? Силко с яростью выдёргивает жалкий ковёр из-под неё. Верно, сделай это просто на досках, пусть кожа на локтях и коленях пострадает, а занозы жалами застрянут глубоко внутри. Одна его рука пригибает её голову ниже, вцепляется в волосы, готовая выдрать их с корнем. Несколько раз скользит по щели, примеряясь. Всегда ли эти проникновения будут выбивать из него весь воздух? Это ещё предстоит проверить. Он добавляет пальцы, гоняя скользкий камушек клитора. Тесная, никем не тронутая, влажная от возбуждения и крови как доказательства его первенства. Ну и что, ведь растил он её для себя, под себя настраивал этот убийственный инструмент. Несколько рваных толчков, и он кончает ей на спину, продолжая движения рукой. Вскрики Джинкс рикошетят от стен, как пули, но кончает она совершенно беззвучно. Он оседает на колени, а она ещё больше заваливается вперёд на свои руки, демонстрируя полураскрытую вагину. Розоватые капли шлёпаются на пол в полной оглушающей тишине. Всё было так быстро, а потом она устроила истерику — но это же нормально, она ведь почти лишилась его. Джинкс вытаскивает пальцы и успокаивающе себя поглаживает. Но теперь-то всё будет по-другому, когда все точки и запятые расставлены. — Кончи в меня! — ей срать на последствия, на отсутствие защиты, ей до одури хочется почувствовать его сперму внутри. Резкий шлепок по заднице — ощутимый, с оттяжкой, оповещает о том, что не всё будет так, как она хочет. — Да, было бы прекрасно, если бы он зачал тебе ребёнка, — голос совсем как живой. Джинкс лениво открывает глаза, её тело расслаблено, щёки пылают от горячей воды и прилива крови, ей как никогда сильно хочется побыть в тишине. — Но хорошо, что ничего этого не было, правда? Недовольное рычание срывается с её губ, она поворачивает голову вправо и, даже не целясь, стреляет. Пространство заволакивает розовым дымом, а она лишь усмехается своей ловкости. — Этого недостаточно, — их слаженный дуэт дико бесит. Она жмурится, пытаясь их рассмотреть, сегодня они не похожи на серые дымчатые тени, на скелеты прошлого, они наливаются красками, они стоят совсем рядом. Как живые… Спазм боли идёт от горла прямо к сердцу. — Вы не сможете испортить и это, не сможете… — она поднимается и встает во весь рост. Вода, как драгоценные камни, поблёскивает на груди, игривыми ручейками стекает ниже. Но они не прикрывают в стеснении глаза, как сделали бы реальные Майло и Клаггор. У Майло в груди торчит металлическая труба, с неё капает, совсем как с обнажённой Джинкс, только совсем не вода; очки Клаггора все в кровавых отпечатках, всё, что осталось от его глаз, мутными пятнами размазано по щекам. — Как думаешь, он тоже будет приходить к тебе? Чтобы трахать в твоём воображении? — их губы не двигаются, но звучат они потрясающе синхронно. — Что? — Ты же убила его… Убила своими руками, — они смеются, совсем как в детстве, когда у неё что-то не получалось, когда она лажала, такая непохожая на них: неловкая и маленькая. — Не плачь… Не плачь. — Это неправда! — ей кажется, что она кричит, но выходит очень плохо, её связки повреждены и плохо слушаются — низкий хриплый голос идёт откуда-то из глубины. Пороховой дым заволакивает пространство, крики испуганных птиц бьют по нервам. Это она стреляла. В него. Капли крови шлёпаются на пыльный пол. — Нет! Нет, нет… Прости, прости меня, — она баюкает его лицо в ладонях, как всегда делал он. Колени саднит, а сердце разрывается от боли. — Не плачь, — только ей всегда достаётся эта мягкость. — Он не пострадал, — левой рукой она вцепляется в свои волосы, гримаса ужаса искажает её юное лицо. — Ты убила Силко, и ничто это не изменит. Но это и к лучшему: если бы произошло то, что ты нафантазировала, то он бы точно бросил тебя. Ведь ты была бы ему больше не дочь, а такие отношения легко заканчиваются… Так унизительно стоять перед ними голышом и рыдать. Слёзы падают в воду, похожие на капли дождя. — Не плачь. Ты идеальна, — его шёпот пробирает до костей. Снося всё на своём пути, она натягивает одежду, с волос стекает вода, но всё отходит на второй план — ей жизненно необходимо опровергнуть их ложь. — Ты идеальна, Джинкс, — он целует её пальцы, которыми она только что жала на курок.***
— Чак! — она забегает с чёрного входа и через кухню залетает в зал. Ей никто не отвечает. В этот ранний предрассветный час тут никого нет — редчайший момент тишины и спокойствия. Никого нет, лишь под тяжелыми подошвами хрустит скорлупа орешков, а пыль клубится в свете одной-единственной лампы. — Это просто пересменка, — она успокаивает себя, но голос так дрожит, что она заикается. — Сейчас ты поднимешься наверх и просто подождёшь его, всё будет хорошо, — она поводит обнажёнными плечами, пытаясь скинуть нервное напряжение. Она запыхалась от бега, но при этом ужасно замёрзла, да что там — её колотит, как в лихорадке. — Может, выпьешь со мной? — Как голос родного человека может так ранить? Её реакция как никогда быстрая, она вскидывает оружие и выпускает всю обойму в темноту. Разноцветные бутылки разлетаются на куски, осколки звонко летят во все стороны, воздух наполняется запахом алкоголя, что красочными потоками стекает с полок. — Как тебя такой коктейль, Вай? Ммм? — она не может сдержать смешок. — Ты опять делаешь неправильный выбор, Паудер, — сестра даже не вздрагивает, просто обречённо качает головой. — Янепаудер, непаудер, — язык не слушается, Джинкс косится на лестницу, ей нужно подняться наверх. — Паудер, милая, — Вандер загородил проход, он тоже совсем как живой. Можно, как в детстве, подбежать к нему и обезьянкой забраться на плечи. — Ты запуталась, с кем не бывает. Но ты же знаешь, что мы любим тебя… — его голос такой тёплый, но это не способствует уменьшению дрожи. Джинкс целится и в него, но пистолет кидает из стороны в сторону, она пытается придержать его второй рукой, но это не срабатывает. — Уйди с моего пути, — вот же эти ступеньки, она взбегала по ним тысячи раз, она может это сделать с закрытыми глазами. — Паудер, ничего страшного, мы всё ещё можем быть вместе. Ты не должна себя винить, — Вай улыбается и манит к себе. Физически больно не шагнуть ей навстречу, но Джинкс не двигается с места. — Уйдите, уйдите все, — прицел пляшет, от загривка по полуголой спине струится не то вода, не то пот. Его поцелуи такие нежные и жаркие, что что-то рушится внутри неё. Непоправимо. — Пожалуйста, не прекращай меня целовать, только не прекращай… — Ты всё придумала, этого никогда не было… — серые глаза сестры наполнены слезами. Не дай им тебя поймать! — Может, так? — улыбка искривляет губы, а тёплый металл касается виска. — Если я выстрелю, вам точно конец! — Джинкс смеётся, её рука больше не дрожит. Одно движение — и её мозги разлетятся на добрые десятки метров, смешаются с лужами этого дешёвого пойла, станут кормом для огромных крыс, для востроносых чёрных птиц. Это срабатывает — их силуэты тают как дым. Просто серая пелена пепла на роговице глаз. Джинкс взбегает наверх так быстро, как, наверное, не делала даже в детстве. На входе в кабинет она спотыкается, хотя нет никакого препятствия, как новорожденный жеребёнок, она путается в собственных ногах и просто вваливается внутрь. В глазах темнеет от страха, она не может оценить здраво, что происходит. Все чувства её подводят, но пара глубоких судорожных вздохов немного помогают прийти в себя. Она принюхивается, желая почувствовать запах раскуренной сигары. Он никогда не считал, что дым может повредить её здоровью, поэтому кожа и волосы были пропитаны этим ароматом постоянно. Но нет, он точно не здесь провёл эту ночь. — Конечно, не здесь. Его труп гниёт там, где ты его оставила… Джинкс задерживает дыхание и подкрадывается к его креслу. Его нет. В кабинете ужасно пусто и холодно без него. Она привычно располагается на его месте — ну, кто ещё в этом городе может себе это позволить? Щёлкает настольная лампа, даря подобие уюта и безопасности. — Ты убила всю свою семью. Кресло покачивается из стороны в сторону, как маятник, пальцы смыкаются на рукоятке ножа. — Этим ножом он хотел перерезать тебе глотку. Её рука любовно скользит по рукоятке. Секунда — и Джинкс уже любуется отражением своих глаз в гладкости металла. Ярко-розовая ядовитая вспышка. — Ну, у меня есть идея, — лёгкий укол подушечки пальца, и красная пульсирующая капля скользит по пальцу. Языком она следует за ней. В её крови предельная доза наркотиков, и никакое кровопускание не поможет. — Вы не верите, что он трахнул меня? Вы говорите, что я могла убить его, ёбаные вы придурки… Она не позаботилась ни о чём, поэтому между ног уже проступило небольшое пятно крови, но ей нет до этого дела. Джинкс быстро стягивает ботинки и брюки, одну ногу закидывает на стол, второй упирается в кресло. Бельё пропиталось кровью. Как она сможет опровергнуть их теории? Как? — Я пойму, точно пойму, — рукоятка ножа надавливает и скользит сверху вниз, но ей не до прелюдии, она нетерпеливо сдвигает бельё. Это неудобно и больно, рука соскальзывает. Она что, уже держится за само лезвие? Всё сиденье залито кровью. Что-то рвётся внутри, что-то лопается в её сердце. — Мы тебя предупреждали. — Джинкс, что ты, мать твою, делаешь???!!! — его бледное лицо так близко, что она видит все изъяны и все прекрасные доказательства того, что ему она дорога. Теперь он тоже поселится в её кошмарах? Нет, этого ей точно не перенести. Она с воплем вытаскивает нож и бьёт свою очередную галлюцинацию. Им никогда не вредили ни её ножи, ни пули, эта же зло скалится и заламывает её руку, а затем отвешивает звонкую оплеуху рукой, испачканной в её же крови. Капли салютом разлетаются от удара. Это сладчайшее облегчение в её жизни. Она может наконец-то расплакаться по-настоящему. — Кажется, я схожу с ума, — она уже стянута вниз на пол, кольцо рук до треска костей сжимает её дрожащее тело. — Поэтому мы всю ночь с доктором искали для тебя лекарство… Как ты испугала меня, Джинкс, — запах табака и крови смешивается воедино, пусть только на время, но голоса покорно замолкают. — Не плачь. Ты идеальна.