Точно в сне неразгаданном

Ближе к вечеру Ольга начала волноваться. Иван Степанович уехал сразу же после обеда, как сказал он сам, «проветриться» — и ей это было даже на руку. Стоило «ласточке» выехать за ворота, Ольга в срочном порядке села за отчёт, и под шум дождя вместо заунывных песен работа, над которой она мучилась всю предыдущую неделю, сделалась за четыре часа. На радостях Ольга подмела в доме пол, перемыла всю посуду и даже запустила стиральную машинку. Готовить ей не хотелось, но в этом и не было необходимости: Валя, перед тем, как уехать, оставила столько еды, что им с Иваном хватило бы ещё дня на три. Вот только свату давно бы уже следовало быть дома, а не разъезжать по тёмным просёлочным дорогам, особенно с его предъюбилейной хандрой. Вале она в его долгом отсутствии так и не призналась — когда та позвонила, сказала, что Иван спит, и сватью этот ответ полностью устроил. Ольга старалась не вникать, что там в последнее время между ними происходило, лишь поняла по косвенным признакам, что супруги спали по разным комнатам и разговаривать без криков могли от силы минуты две. Да и к ним с Сашей Валя явно сбежала не только потому, что соскучилась по внукам. Ольга и не думала её осуждать — в конце концов, ангельскому терпению сватьи должен был рано или поздно наступить предел. Но, понаблюдав за Иваном эти два дня, Ольга не могла отделаться от липкого чувства тревоги и желания хоть как-то вмешаться, пока не стало слишком поздно. В Валину картину мира понятие возрастного кризиса наверняка не вписывалось — с чего ему хандрить, когда все вокруг живы и здоровы? Да и сам Иван Степанович, как истинный мужчина советской закалки, и слышать ничего не желал ни о каких психологах. А Ольга слишком много об этом читала, и вот теперь ей казалось, что ещё чуть-чуть и… Она просто не могла позволить себе потерять ещё и его. Ольга дважды за вечер пыталась ему позвонить, придумав железный повод: в доме почти не осталось муки. Зачем ей вдруг срочно понадобилась мука, она так и не решила — не печенье же делать, в самом деле, на закуску к глинтвейну. Но и оправдываться было не перед кем, поскольку Иван Степанович трубку не брал. Пытаясь хоть чем-то занять руки и голову, Ольга устроилась на кухне с чаем и достала из сумки книжку — томик поэзии Серебряного века. Она таскала его с собой уже месяц с намерением читать по стихотворению в день и, разумеется, так ни разу и не открыла. А сейчас взгляд жадно цеплялся за строчки, поглощая строфу за строфой. «Боже мой, да Ивану Степановичу по этой книге гадать можно», — отрешенно подумала Ольга и сама не заметила, как начала читать вслух: Не жалею, не зову, не плачу, Все пройдёт, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный, Я не буду больше молодым Ты теперь не так уж будешь биться, Сердце, тронутое холодком, И страна берёзового ситца Не заманит шляться босиком...* — Ольга Николаевна, вы шо, издеваетесь? От неожиданности она чуть не выронила книгу. В дверном проёме стоял Иван Будько собственной персоной (как давно он вообще вошёл?) и изучал Ольгу скептическим взглядом. Похоже, многочасовое рандеву с «ласточкой» так и не поспособствовало поднятию его боевого духа. — Иван Степанович, вы меня напугали, — Ольга искренне надеялась, что облегчение в её голосе сват примет за результат секундного испуга, — я не слышала, как вы вошли. — Да потому шо меньше надо всякой возвышенной фигнёй страдать, — поворчал тот, тяжёлой походкой направляясь к плите. — Интеллигенция, тоже мне! А если б это не я был, а грабители? И кто б вас потом героически спасал? Он снял с плиты давно остывший чайник и, убедившись, что кипятка в нём не осталось, открыл кран. — Ну, право слово, кто тут будет к вам ломиться, — громко парировала Ольга, силясь перекричать шум воды. — Между прочим, заучивание стихов очень полезно. Врачи говорят, что после пятидесяти необходимо постоянно тренировать память, чтобы держать мозг в тонусе… — А то шо, привет, бабушка-деменция? Поэтому вы решили поучить стихи про старость? — Будько горько усмехнулся, закрыл кран и, вернув чайник на плиту, стал нервно оглядываться вокруг, видимо, в поисках спичек. — Так сказать, подготовить показательные выступления к моему приходу? — Перестаньте, Иван Степанович, — Ольга взяла со стола коробок и протянула ему нарочито широким жестом. — Это, между прочим, Есенин, классик Серебряного века. — Да хоть Пушкин, — досадливо отмахнулся Иван, чиркнул спичкой и, дождавшись вспышки синего пламени, опустился на соседний стул. Набрал в грудь воздуха, словно собираясь ещё что-то сказать, но потом передумал и лишь в упор посмотрел на сватью. Та поспешно опустила взгляд обратно в книгу. — Зря вы так, Иван Степанович, — Ольга медленно перевернула страницу. — Вы ведь наверняка даже не пробовали вдумчиво читать стихи. Может, вам понравится. И это как раз будет один из символов вашей зрелости, так сказать, новый этап, — она изо всех сил старалась, чтобы её голос звучал бодро и уверено. — Ну, хорошо, вам не нравится Есенин. Вот, смотрите, — она указала рукой на следующую страницу, — Игорь Северянин. И стихотворение совсем короткое, послушайте. Ольга поправила очки, подняла книгу на удобное для глаз расстояние и прочитала: Мы живём, точно в сне неразгаданном, На одной из удобных планет… Много есть, чего вовсе не надо нам, А того, что нам хочется, нет…** — Разве это не про вас? Хотя бы отчасти? — спросила она тихо. Ольга и сама толком не понимала, чего пытается добиться этим спонтанным сеансом поэтических чтений. И уже мысленно готовилась отражать новую волну колкостей. Но Иван молчал. И смотрел не на неё, а куда-то вдаль, словно даже растерянно, отрешенно, а потом вдруг спросил: — А дальше? — Что? — не поняла Ольга. — Там… там ещё дальше шо-то было. Про свечи и ладан, я помню, — Иван болезненно нахмурился, продолжая смотреть в одну точку, — я же помню, она читала… — Иван Степанович, вы бредите? Вот, видите, — Ольга сняла очки и протянула свату вместе с открытой книгой. — Больше ничего нет, только четверостишие. Нацепив очки, Иван рассеянным взглядом уставился на одинокие четыре строчки. И правда — больше ничего. Но не приснилось же ему? Впрочем, та история часто казалась ему каким-то безумным, так до конца и не разгаданным сном. Наваждением, которое однажды чуть не разрушило всю его жизнь, но в тяжелые моменты продолжало терзать сожалением о несбывшемся. Он чувствовал, как Ольга смотрит на него — изумлённо и открыто, всей собой выражая готовность помочь, и не понимал, куда от этого пристального взгляда можно спрятаться. Самое ужасное, что он и не хотел никуда сбегать. Когда сегодня на подходе к дому Иван увидел в освещённом окне её силуэт, хрупкие плечи и рыжие волосы, собранные в небрежный пучок, он вдруг почувствовал такое смятение, какого не ощущал уже очень давно. Последние два дня, что Будько наблюдал её отчаянный спектакль под названием «Помоги ближнему своему», он не мог взять в толк, почему самоотверженность Ольги настолько его пугала. А теперь подумал, что боялся он не столько сватьи, сколько самого себя. Слишком сильным был контраст между такой Ольгой и непрерывно ворчащей Валей, слишком острым ощущалось его желание быть понятым и услышанным, слишком притягательно выглядели сейчас женские черты в блёклом свете настенной лампы — такие родные, и в то же время другие, необычные, изящные… Тишину, вдруг воцарившуюся на кучугурской кухне, прервал оглушительный свист чайника. Ольга первой встала из-за стола, выключила газ и налила в большую глиняную кружку остатки заварки. Кипяток Иван долил сам, доверху, стараясь не слишком пристально разглядывать придерживавшие кружку тонкие пальцы. Наваждение. Кружащее голову здесь-и-сейчас, никому не нужное наваждение, за которым рискует потеряться самое важное и прекрасное, что было в его жизни за все шестьдесят лет. И кто знает, хватит ли им в этот раз мудрости простить, поступить по совести?.. — Извините, Иван Степанович, — прервала Ольга затянувшееся молчание, когда он сделал первый глоток. Чай почти обжигал, но согревал изнутри, а по всему телу разливалось приятное тепло. — Я не предполагала, что стихи на вас так подействуют. Я, если честно, уже и забыла это чувство, когда стихотворение как будто специально для тебя написано, — Ольга теперь явно не знала, куда деть руки, отчего заламывала их почти театрально. — Это всегда так необычно: вот жил поэт сто лет назад, совсем другой мир тогда был, а люди… люди ведь не меняются, и любовь тоже не меняется… — Оля Николаевна, — прервал её пламенную речь Иван, пока сватья ненароком не ляпнула чего-то, о чём они оба будут жалеть. — А когда принимает этот ваш… психолог? — Да хоть завтра, — с готовностью ответила Ольга. — В этой клинике работает отец одного нашего студента, он после летней сессии стольким Саше обязан, что пусть только попробует не найти для нас окно, — она произнесла это быстро, на одном дыхании, словно боялась, что Иван передумает. — Я могу ему утром позвонить, сразу после завтрака. Иван Степанович, — добавила она напряженным шепотом, — а вы… сейчас серьёзно? Вы готовы пойти к психологу? Он поморщился и неопределённо дёрнул плечами, понимая, что Ольга истолкует его молчаливый ответ единственно верным способом. И почувствовал в следующую секунду, как она облегченно выдыхает. — Я позвоню ему, Иван Степанович, — уже спокойным голосом произнесла Ольга и осторожно положила руку ему на плечо. — Я горжусь вами. Это очень важный шаг, поверьте. Я всегда знала, что вы… — Оля Николаевна, — чуть хриплым, но твёрдым голосом произнёс Иван. — Иди спать. Он поймал её взгляд и несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза — искренне и открыто, словно отбросив ненужные маски. В конце концов, Ольга, как никто другой, заслуживала знать, видеть его настоящим. Иногда безоружность может оказаться лучшей защитой. Ольга Николаевна ведь умная женщина. Она сумеет вовремя сделать шаг назад. — Да, конечно, — сватья неохотно отдернула руку. — Спокойной ночи, Иван Степанович. Не забудьте свет погасить. И поспешила выйти из кухни. Проводив её взглядом, Иван так и остался стоять у плиты, опустошая кружку большими глотками, и отрешенно думал, что надо бы достать из кармана куртки начатую пачку сигарет. Лишь присев обратно за стол, он вдруг понял, что на нём по-прежнему надеты Ольгины очки. А рука сама собой потянулась за раскрытой книгой. Будет и мой черёд — Чую размах крыла. Так — но куда уйдёт Мысли живой стрела? Или свой путь и срок Я, исчерпав, вернусь: Там — я любить не мог, Здесь — я любить боюсь…***