И пророчества прекратятся

Любовь никогда не перестает,

хотя и пророчества прекратятся,

и языки умолкнут, и знание упразднится.

(1 Кор. 13:8)

Больнее всего было во Вторую эпоху. Когда Арда, ещё юная и полная сил, кипела страстями; когда зарождались династии и возводились твердыни, и великие армии собирались под королевскими стягами. Когда Валар говорили с детьми Эру, и миру являлись чудеса. Это было время подвигов и предательств, творения и разрушения; время отваги, борьбы и чести. И оно было — без него. Поначалу не проходило и недели, чтобы Мандос невзначай не ловил себя на мысли: интересно, а что об этом скажет Бауглир. Всякий раз сердце прошивало раскаленной спицей; вытаскивать ее — задержав дыхание, аккуратно и медленно, не меняясь в лице, не прерывая занятия, за которым застал его приступ — стало отработанным навыком. Не вспоминать. Не представлять эту своевольную усмешку, эти дерзкие шутки, и звук голоса, и блеск глаз. Не думать о том, что больше никогда не встанешь перед тяжелой железной решеткой, будто бы устало прислонившись к ней — на деле же прильнув, как не можешь прильнуть к тому, кем любуешься сквозь ее прутья. Вход в тот самый зал с опустевшей клеткой Мандос приказал замуровать в первые же дни. Когда по воле Илуватара пространство Эа растянулось в неведомом доселе измерении, разорвалось, оставляя Истинный Аман по одну грань реальности, а материю Арды, скомканную в шар и окруженную бесконечностью звездного пространства, по другую — изменилось многое. Хоть и не сразу. Новый уклад существования не так уж сильно повлиял на то, что творилось внутри Чертогов: ведь обитатели их и без того были бестелесны, а убранство достаточно скромно, чтобы поддерживать видимость его путем незначительных, почти незаметных ментальных усилий. От собственного же тела Мандос отказался легко; впрочем, подобно другим Валар, оставил себе на память его внешний облик. Теперь он по крайней мере в чем-то разделял судьбу Мелькора. Эта мысль дарила если и не утешение, то хотя бы крупицу покоя истерзанной душе. Однако тень угасания, что впервые легла на благословенный край, постепенно делала свое дело. Приглушала краски, притупляла чувства. Уводила прошлое все дальше, оставляла его в той другой, прежней жизни, отделяя туманной пеленой. И настал момент, когда Мандос смог принять свою утрату. Не смириться с ней — но осознать до конца, испить до дна, перестать ей изумляться. Теперь он позволял себе воспоминания. Изредка, только в полном одиночестве и затворничестве, и когда был уверен, что отдышаться после них хватит времени. Картины минувших дней стали его собственными, ревностно сберегаемыми драгоценностями. Его единственной радостью. Его неизбывной бедой. Поцелуй в саду Лориэна. Те неловкие, нелепые не-объятия, в которые он ринулся сам, первым, после памятного разговора на балконе. И ночь перед казнью. Когда, сотворив для приговоренного парадный костюм, он обозрел результаты своих трудов и деланно поморщился. — Что не так? — заинтересовался Моргот тогда, поймав его взгляд. — Не впечатляет? Так наверное, золота маловато! Ты добавь, не стесняйся. Понимаю, конечно, что опыта нет, сам такое не носишь — а между прочим очень зря, такую красоту подчеркивать нужно, а не прятать в серый мешок… — Ты хоть о чем-то, кроме своей мишуры, иногда думать можешь? — фыркнул Мандос, привычно перебивая словоблудие комплиментов. К тому моменту он успел обойти Моргота вокруг и стоял сейчас за его спиной. — Тебя сейчас хоть золотом, хоть самоцветами облепи со всех сторон — толку не будет. Весь вид портит это вот гнездо. Не вертись, — велел он, одновременно вынимая из складок одежд резной гребень. И уверенным жестом беря в ладонь прядь встрепанных черных волос. Уверенность была, конечно, такой же наигранной, как и возмущение. Почти неделю Мандос собирался с духом для этого шага. Не единожды успел принять малодушное решение оставить эту затею, и привести шевелюру Моргота в порядок тем же незамысловатым способом, что и одежду — но всякий раз сам же его оспаривал. Потому что отступать было некуда. Если струсить сейчас, не сделать то, к чему так тянет — то другого шанса больше не предоставится. И он взялся за дело — осторожно, медленно, стремясь не причинить ни малейшего неудобства. В ответ раздалось лишь удивленное «оу…» вполголоса — последний звук, который издал его подопечный, прежде чем замереть, затихнуть, постепенно расслабляясь под чужими руками. В тишине, в полутьме творилось таинство. Гребень плавно, размеренно скользил вдоль волос, раз за разом, движение за движением — и это продолжилось даже тогда, когда последний вихор был приглажен. Заворожённый, Мандос следил, как черные, местами тронутые сединой пряди струятся сквозь частые зубья. Касался их, неожиданно мягких — не банальный пошлый шёлк, нет; скорее бархат, темный, теплый и тяжёлый, — бессчётное количество времени, вплетал в них пальцы. Очнулся лишь тогда, когда молчание нарушил вздох Моргота — сдавленный, прерывистый, граничащий со сдерживаемым стоном. Вздрогнул, и поспешно отступил. Сокровища памяти — те же Сильмариллы. От них не отказаться, не выпустить из рук, даже когда они прожигают ладонь до костей. А те, что сияют ярче других — те и ранят беспощаднее. Третья эпоха канула в небытие вслед за Второй. Эпоха, в которой старших Детей Илуватара настигла тяжесть их бессмертия. Один за одним они отбывали на Заокраинный Запад — и каждый будто бы приносил с собой частичку этого бремени. Мандос видел их иногда. Тех, кто появлялся с того конца Прямого Пути — потерянных, бледных, изможденных; отторгнутых искаженным миром, уставших идти против течения его неизбежных перемен. Мандос помнил последний корабль, прибывший оттуда. Помнил взгляд эльфийского короля, которого дольше всех держали в Средиземье его долг и честь. В этом взгляде не было ничего живого. Ни крупицы радости, ни искры любопытства, ни малейшего движения беспокойной души. Только мудрость семи тысячелетий, и глухая, беспросветная тоска. И вроде бы все было по-прежнему в Истинном Амане: эльдар обитали на завещанном им острове Тол-Эрессеа в радости и благоденствии, тепло приветствуя вновь прибывающих собратьев; мудрые Силы правили разумно и справедливо, поддерживая в своем королевстве мир и покой, даруя освобождение от печалей. Но и цветущие сады, и величественые города были лишь призраком былого великолепия. Лишь иллюзией, сотворенной умами Айнур и эльдар, убежищем, в котором им предстояло пережидать дни до конца времен — и об этом было сложно забыть. Год за годом, век за веком красивая картинка все более походила на декорации давно наскучившего всем спектакля: потертые и запыленные, с облупившейся краской, на поверхности которой знакома каждая трещина. Века складывались в тысячелетия, а представление продолжалось — и Мандос мог бы поручиться, что уже к середине Пятой эпохи никто из Валар не знал, зачем продолжает поддерживать этот бессмысленный, бесплодный фарс. Но все продолжали. Продолжал и он. Так было надо. А по ту сторону завесы, прочно отделявшей мир духов от мира живых, история шла своим чередом. Эльфы исчезли, уступив Арду новым обитателям — и вместе с ними исчезло волшебство. Больше никто не ковал легендарных мечей и не чертил заклятий на крепостных воротах, не создавал могущественных амулетов и не повелевал стихиями. Самое большее, на что были способны человеческие колдуны — это призвать дождь над полями или заговорить больной зуб; но даже эти искусства были утрачены очень скоро. Что уж говорить о памяти древних дней. Времена, когда Айнур ступали по земле Средиземья, сохранились лишь в сказках, которые каждое людское племя передавало потомкам на свой лад — превращая в самые разнообразные сорта нелепиц и небылиц, наделяя Силы теми чертами, которые были понятны им самим, но не имели решительно ничего общего с правдой. Другие расы ненадолго пережили Старший Народ: энты и тролли вымерли, хоббиты и гномы сократились в числе до минимума, и потомки их смешались с людьми. К началу Пятой Эпохи младшие Дети Эру уже пребывали в уверенности, что от начала времен на Земле — так стали называть тот каменный шар, в который свернулась плоскость Арды — не существовало никаких разумных существ, кроме них. Примерно тогда же они начали жаждать могущества. Но не того, что происходит от созидания и творения, от приумножения данных судьбой талантов и мудрого их применения. Нет; следуя зову той темной силы, что была вложена в материю Арды с ее сотворения, они решили стать сильнее другим путем: через обладание чем-то, чего нет у других. Истинные короли, далекие потомки Арагорна Элессара, были свергнуты: справедливость и мудрость стали не в почете. Куда больше людей влекла военная мощь. Способность добыть новые земли и новые богатства, когда старые неизбежно иссякнут, раздерганные на клочки жадными руками. И разные народы, все дальше отходившие друг от друга и от того единого источника, что дал им жизнь, враждовали меж собой со всей яростью, что прежде обращалась против общего врага, против настоящего зла. Отбирая друг у друга пространство для жизни, выскребая сокровища из истощенных, выхолощенных недр земли — чтобы купить на них больше союзников, чтобы завоевать, захватить еще больше. Презирая всех, кто уклонялся от этого дела, и немедленно подчиняя или уничтожая их. Карая неугодных, запугивая слабых. Как кстати здесь пришлись сказки о Валар и их посланцах, перекроенные в жестокие, непримиримые культы! Когда народ занят ненавистью к тем, кто оскорбляет высшие силы неправильным произнесением их имен — правителю гораздо проще объяснить, ради чего в бою должны гибнуть юноши. А в изобретении способов погибели люди оказались талантливы. Без всякой магии, без помощи извне, они создали порошок, что от одной искры мог вспыхнуть огненным шаром огромной разрушительной силы. Стрелы и копья остались в прошлом: теперь можно было посылать смерть на сотни шагов вперед с немыслимой, неуловимой глазом скоростью; а бочки с этим порошком могли заменить таран при сносе стен. Но и этого оказалось мало. Шестая эпоха принесла небывалый расцвет всему, что касалось уничтожения себе подобных. Самоходные машины, питаемые жаром сгорающих ископаемых, переносили войска по земле, воде и воздуху в любую точку Земли за считанные дни и часы. Ученые мужи трудились не покладая рук, совершенствуя все то, что взрывается, отравляет, разъедает, горит — и то, что может помочь хранению, доставке и применению смертоносных предметов. Часть их открытий, впрочем, нашла применение для облегчения быта людей, для продления краткого срока их земной жизни. Но едва это случалось, как за них мгновенно разворачивалось все то же соперничество, борьба на всех уровнях. От состязания хозяек в том, чья кухня обставлена богаче, до всемирной вражды кланов в попытках завладеть новым секретом производства. Да, даже за знания люди готовы были убивать. Можно ли было помыслить о таком в начале времен, когда Айнур стремились передать как можно больше своих знаний о мире старшим Детям Илуватара — которые, в свою очередь, были замыслены как мудрые наставники для своих младших братьев?.. Скорбь наполняла умы Валар, когда смотрели они на то, что осталось от прежнего мира. Мира, в который им теперь был заказан путь. Мира, что стремительно летел к своему концу, теряя по дороге все, для чего он создавался: надежду, радость, любовь. Эта скорбь опустошала и выматывала. Погружала в оцепенение, в ощущение бессмысленности всего происходящего, вязкое и топкое, как болотная трясина. Выдирать себя из него — раз за разом, день за днем, год за годом — было единственным, на что теперь хватало сил некогда всемогущих созданий. А потом кончились и эти силы. Когда род людской, вдоволь наигравшись со средствами уничтожения материи — создав оружие такой мощи, что применить его, не разрушив саму Землю, было невозможно — принялся за уничтожение чужих душ. Когда изощрённая, изысканная ложь стала править миром. Когда людям внушали, что заботятся об их безопасности и благополучии — и под этим предлогом постепенно закрывали, ограничивали, запрещали все, что может поставить под сомнение решения верховной власти. Когда давили в зародыше любое творчество, любой полет мысли, любой свободный выбор. Когда люди сами начали врать себе настолько виртуозно, что за считанные десятилетия уверили себя, что живут в раю. Клетки, в которых были заперты их умы и тела, стали казаться им безопасным пространством, единственной защитой от угроз жестокого внешнего мира. Хором повторять одни и те же внедренные в сознание мысли стало единственным способом общения. Те, кто искал даже не истины — просто какого-то нового знания; кто желал создать хоть что-то, чего не было до них, — объявлялись опасными сумасшедшими. Их устраняли, зачастую без вмешательства служителей закона — одними лишь силами добропорядочных и бдительных граждан. Так проходила Седьмая Эпоха. И некому было поднять бунт. Никто из людей, ни в одиночку, ни даже группой не смог бы противостоять огромной, опутавшей всю Землю паутине лжи. Те, кто сидел в центре этой паутины, имели теперь неограниченную власть над всем, что творится в их мире. Но могли ли они сами сказать, для чего им эта власть — извращённая, больная, добытая таким страшным путем? Власть, заложниками которой стали и они — ведь выпустить из рук контроль означало быть разорванными на куски толпами людей, осознавших, чего их все это время лишали, — и сам мир: ведь нынешнее население Земли, поколениями росшее в неволе, уже не смогло бы вернуться к полноценной самостоятельной жизни. Движение остановилось. Отныне и навсегда — никакого развития, никакого созидания. Только медленная, неизбежная деградация. Только упадок и мрак. «Когда мир будет стар, а Силы утомятся…» Даже те из Айнур, кто был когда-то в недоумении насчет краткого срока человеческой жизни, теперь не могли не считать это величайшим даром. Мимолетные гости на Земле, люди в течение отпущенных им десятилетий не успевали разглядеть во всей полноте картину своего падения — и уходили в неведомый иной мир вполне спокойными, а иные, если не считать неизбежного страха смерти — даже счастливыми. Но видеть на протяжении веков и тысячелетий, как гибнет, гниёт, разлагается заживо все то, что в свое время творилось в священной радости, с любовью и хвалой Эру на устах… Невыносимо. «Когда мир будет стар, а Силы утомятся…» Вот уже много сотен лет Мандос не покидает своего трона в главном зале Чертогов. В этом нет нужды. С конца Третьей Эпохи ни одного нового постояльца не попадает в его владения. Примерно с конца Пятой — никто не уходит из них. Душам больше некуда стремиться, ведь снаружи этих стен — все то же самое, что и внутри. Лишь истончившиеся до предела, почти незримые и недвижимые призраки среди иллюзий земель и городов. Иллюзий, о достоверности которых больше никто не печется. Ведь сами Валар теперь — тоже призраки, состоящие, кажется, из одной только бесконечной усталости; неспособные более ни на тревоги, ни на скорбь. Даже жаждать скорейшего конца мира, исполнения того пророчества, что шесть эпох назад изрек он перед троном Манвэ — последней битвы, что должна освободить Мелькора из плена Изначальной Тьмы — Мандос не в силах. Безучастным взором глядя вглубь веков, он сидит, словно вмерзший в ледяную глыбу. Он знает, что все случится очень скоро. Он ждет. Прислушиваясь к слабому шепоту надежды — такой же изможденной, как и он сам. Заглушая иные голоса, твердящие ему на все лады: этого не может быть, этого не будет никогда; Эру не вернет свое старшее дитя к жизни, не теперь, после всего, что тот сделал с миром, не тогда, когда посеянное им в Арде зло дало такие кошмарные плоды. И когда снаружи Чертогов раздаются громовые раскаты; когда небеса наполняет дикий, леденящий душу вой — бешенство и злоба такой силы, что могут воплотиться лишь в этом исступленном звуке, но не в словах на каком-либо из известных языков, — когда мироздание сотрясается и корчится, и даже казалось бы безучастные ко всему духи эльдар в ужасе жмутся друг к другу и к подножию трона — даже тогда Мандос не движется с места. Нет смысла. Сейчас — спустя без малого десять тысяч лет с последней встречи — Моргот Бауглир, вероятно, даже не узнает его. Более того, сможет ли сам Мандос узнать Мелькора в том изуродованном, обезумевшем от пытки Пустотой чудовище, что ворвалось сквозь врата Андо Ломен в Истинный Валинор? Хочет ли видеть его таким — зная, что именно это впечатление может оказаться последним?.. Мандос не хочет ничего. Только острый коготь сострадания неумолимо раздирает его душу. Он вознес бы молитву Создателю о том, чтобы избавление Моргота от полного боли существования было быстрым и легким — но молиться он разучился. Как разучился радоваться и печалиться, и трепетать перед великим замыслом, и стремиться проникнуть в его суть. Он просто ждет. Просто надеется. Среди бушующей битвы, среди агонии издыхающего мира — повторяет имя, что на волоске, на тонкой ниточке держит его самого над бездной. Тот, Кто Восстает в Могуществе. Мелькор. Вспомни, кто ты такой. Пожалуйста, вспомни. И вернись. Пожалуйста, пожалуйста, вернись. А потом наступает тишина. Ее нельзя назвать даже гробовой. Это тишина истинного, абсолютного небытия. Подчиняющая себе все, заглушающая мысли, останавливающая время. В какой-то момент среди этой тишины, среди недвижимости и недеяния Чертоги начинают медленно преображаться. Как проступают на бумаге письмена, написанные тайными чернилами; как очертания предметов выплывают из предрассветного тумана с восходом солнца — существовавшие лишь в воображении стены начинают приобретать реальность. Колонны, и стрельчатые своды, и гобелены, хранящие память древних эпох, и мраморные плиты пола, и ступени, ведущие к трону — прорисовываются в пространстве, наполняются материей. Среди молчания раздается первый звук — чей-то удивленный вздох. Прежде развоплощенные эльдар, тысячи лет проведшие во владениях смерти, смотрят на себя и друг на друга. Потрясенно молчат. Лишь поднимают к лицу руки, робко шевелят пальцами. Кто-то делает шаг с места — и стук подошвы по камню разносится раскатисто и гулко в безмолвном зале. «После этого Земля будет разрушена и переделана…» Значит, вот оно как. Значит, «после» уже случилось. Мандос опускает взгляд. И видит, что его собственные одежды прямо на глазах превращаются из призрачной картинки, из созданного силой мысли образа в обыкновенные слои ткани, настоящие, ощутимые и зримые. Жизнь и бытие против тысячелетий небытия. Они растекаются в воздухе, касаются эльдар и Айнур, оборачиваются вокруг них потоком, словно бы впитываются в них стремительно, как вода в иссушенную почву. А вместе с телом воскресает душа. И первое, что чувствует эта душа — боль. Как отогреваются отмороженные части тела, пульсацией нестерпимой боли объявляя о том, что они все еще чувствуют, все еще живые — так и вновь сотворенное сердце мгновенно сжимается в горе и ужасе. Моргота больше нет. Нет и Арды Искаженной. Рассеянная в ней мощь переплавилась — во что? Отправилась — куда?.. Когда-то давно Намо Мандос дерзнул своевольно трактовать послание Эру об этом. Но вдруг он убийственно, непоправимо ошибся? Вдруг надежде суждено погибнуть прямо сейчас, вслед за старым, отжившим свое миром?.. Сейчас. Все станет ясно прямо сейчас. Мандос резко поднимается с трона. И одновременно с этим сами по себе распахиваются двери, ведущие из Чертогов наружу. Дивный свет заливает зал. Свет, подобного которому не видели здесь с незапамятных времен. Толпа вновь воплощенных эльфов у ступеней трона ахает в голос. Тянется к этому свету, будто пытаясь поймать его в ладони. Наконец один, другой, третий шагают ему навстречу. Неумело, давно позабыв, как это — ходить по земле, но постепенно вспоминая. И ускоряясь, переходя почти на бег — вылетают сквозь отворенные ворота прямо в это сияние, теряясь на его фоне, лишь оглашая радостными восклицаниями оставленную позади Крепость-тюрьму. Один за другим, и группами, и наконец целым нескончаемым потоком эльдар стремятся навстречу свету, и смеются от радости, и обнимают друг друга на ходу, заново узнавая, каково это — касаться тех, кто близок и дорог. «…а эльфы пробудятся, и восстанут все их мёртвые; и замысел касательно них будет завершен». Они все идут и идут, навсегда покидая Чертоги. К новой жизни, безоблачной и вечной. Снова юные, счастливые, чистые душой, прощенные за все прегрешения. А Намо Мандос делает несколько нерешительных шагов по ступеням. Останавливается на полдороге, медлит. Вглядывается в ослепительный свет до рези в глазах. И видит, как на его фоне выделяется одна фигура, что на две головы выше прочих. Она движется навстречу потоку. Внутрь, в распахнутые двери Чертогов. Лица отсюда не разобрать — только силуэт, очерченный среди сияния. Намо Мандос не знает, как удается ему спуститься со ступеней трона, удержаться на разом ослабевших, подкосившихся ногах. Он делает еще несколько шагов вперед, навстречу той фигуре, что все приближается издалека. Но это последнее, на что он способен. Потому что в лучах нездешнего света он видит существо, великолепие и мощь которого невозможно описать словами. Его облик знаком до единой черточки, до мельчайшей детали — даже вышивка на камзоле, кажется, та же самая, что в день их расставания. Его улыбка — такая же, как и прежде: хитрая, ласковая, слегка насмешливая. Но сила духа, что стоит сейчас за вновь созданным телом, возносит этот облик на невиданные высоты, поражает и оглушает, заставляет задыхаться от восторга. Тот, Кто Восстаёт в Могуществе. Он пришёл. Он здесь. Все, чего хочет Мандос сейчас — это броситься к нему со всех ног, прижаться, распластаться по нему, обтереться об него всем телом, как кот, обвить, как змей, зацеловать, как человек, с ног до головы вылизать, как волчица своего потерянного детёныша. Хочет держать лицо в ладонях, смотреть затравленно и жадно, не веря ещё до конца в его возвращение, в его материальность. «Это ты? Это правда ты? Ты пришёл… ты, величайший из воплощённых, свободный отныне быть где угодно, в любой точке Эа — пришёл сюда, ко мне?.. за мной?..» Все, что позволяет себе Мандос из этого — смотреть. А Мелькор подходит к нему вплотную. Поднимает руки — свободные, наконец-то свободные! — и касается горячими ладонями скул. Запускает пальцы под покрывало, бережным, но властным жестом стягивает его, сбрасывает на пол вместе с глухо звякнувшим венцом. И делает всё остальное сам. *** Они соединяют тела, как прежде успели соединить души. Плевать на всё. Если привязываться к телу и всему, что оно способно выразить — грех, то Мандос согласен на грехопадение. Только бы не разлучаться. Не терять больше ни мгновения долгожданной близости. В Чертогах обнаруживается спальня с просторным ложем; Мандос не может вспомнить, обустраивал ли ее для себя когда-то, на заре сотворения Валинора, или же она возникла только сейчас. Но это ему тоже глубоко безразлично. Его тело лишено одежд, и видеть его таким — мягко говоря, непривычно. Говоря по правде — ошеломляюще. Закинув руки за голову, вцепившись в резное изголовье, он прячет лицо в сгибе локтя: чтобы не сойти с ума от того, каким уязвимым, открытым, подвластным сейчас выглядит для Мелькора. Чтобы не дать ему хотя бы прочесть по глазам все свои чувства. А Мелькор, кажется, наслаждается именно этим больше всего. Этими попытками сдержаться, этой внутренней борьбой. И то и дело будто нарочно трогает, гладит, целует не там, где это чувствительнее всего — когда головокружительное удовольствие оглушает разум, заставляет забыть самого себя, отринуть стыдливость и страх, — а в других, менее отзывчивых к ласкам местах. Чтобы Намо Мандос каждую секунду осознавал все происходящее. Чтобы знал, кому принадлежит — и как именно. Вот и сейчас губы Мелькора чередой обжигающих прикосновений проходят от паха до нижних рёбер, вдоль напряжённого живота; спускаются обратно, ниже; а следом к ним присоединяется влажный горячий язык, рисующий кольцо вокруг пупка. — Интересно… — раздается вдруг его задумчивый голос, и Мандос вздрагивает от того, как дыхание касается мокрой кожи, — зачем нашим телам нужно вот это? Мандос поднимает голову, недоуменно хмурится, с трудом фокусируя взгляд на лице Мелькора, пытаясь осознать полуобморочным разумом, что имеется в виду. — Вот эта отметка, — с готовностью подсказывает тот, потеревшись щекой о его живот. — Она появляется у тех, кто рождён от тела матери. А нам-то она для чего? Чтобы уж если быть похожими на эльдар и атани, то даже там, где никто никогда не увидит? Глаза Мандоса расширяются, а брови ещё больше сходятся на переносице — теперь уже в искреннем потрясении и гневе. — Ты… — выдыхает он с усилием. — Вот это вот… это главное, что тебя сейчас волнует?.. В такой момент?.. Будто отдельно взятое персональное, вновь созданное Солнце зажигается прямо здесь, в этой комнате — такой счастливой и довольной становится чужая широкая улыбка. И Мандос понимает, что его в очередной раз обвели вокруг пальца. Вынудили проявить небезразличие, раскрыться, признаться. — Какой же ты, когда злишься… — низко и бархатно урчит Мелькор, разом поднимаясь и смещаясь выше, нависая над Мандосом, беззастенчиво любуясь его лицом. — Обожаю, м-м… Он наклоняется и целует его в губы — жарко, жадно, глубоко. Мандос мстительно впивается ногтями ему в плечи. Но стон, который он извлекает этим, полон такого неприкрытого наслаждения, что разум снова отключается — на сей раз уже, кажется, окончательно и бесповоротно. Последнее, что Мандос успевает понять — что его колени сжимают чужой торс, а бедра подаются навстречу неловким, нетерпеливым толчком. Стать ближе, ещё ближе. Вжаться, влиться друг в друга сильнее, больше, чем позволяют внешние границы тел. Сейчас. Что будет дальше — уже все равно. *** А дальше они просто лежат рядом. Мандос кутается в простынь, свернувшись клубком, подложив локоть под голову; Мелькор же, раскинувшись на постели, и не думает скрывать своего тела. Мандос оглядывает его украдкой, рассеянно и восхищенно. Крепкие подтянутые мускулы, золотисто сияющая кожа. Ни единого шрама или рубца. Никакого напоминания о прежних ранах. Ему больше не больно. Никому из них никогда больше не будет больно. — Что теперь? — осведомляется Мандос наконец, первым нарушая молчание; негромко и так буднично, словно речь идёт о планах на вечер. Но Мелькор, конечно, понимает, что он имеет в виду. — Теперь — куда-нибудь ещё, — он лениво, разнеженно потягивается, и с львиной грацией перекатывается на живот, привставая на локтях, глядя на собеседника чуть сверху. — Здесь прекрасно обойдутся и без нас. Мандос кивает. Страха больше нет. Нет никаких вопросов относительно «нас». И совершенно не хочется выяснять, что такое «куда-нибудь». Мелькор наверняка знает, где это. А если ещё не знает, то узнает в самом ближайшем будущем. И поведет за собой. Мандос не сомневается в нём ни мгновения. — Эа большая, — поясняет Мелькор, будто прочтя его мысли. — Бесконечно большая, если точнее. В ней хватит места для множества миров. Мы сделаем их такими, как нам понравится. Пусть братец и его друзья поют здесь свои песенки, пусть творят все, что захотят… мне это больше не интересно. «Но Эру Илуватар… разве допустит Он такое?» — мелькает вопрос в сознании Мандоса. И тут же гаснет. Не ему судить о замысле Творца. Довольно и того, что шесть эпох назад удалось верно понять Его волю. Могущество старшего Айну, как и его мятежный, беспокойный дух — это то, что необходимо Вселенной. Арда — лишь один из ее миров. И кажется, она наконец достроена полностью. Время двигаться дальше. — Но если мы покинем Землю… — вместо этого задаётся он вслух другим вопросом, — нам придется развоплотиться. Как тогда быть без… Он окидывает выразительным взглядом их фигуры, лежащие так близко, задерживается на обнаженных ключицах Мелькора. Раздражённо смаргивает и хмурится. Он не может назвать словами то, чем они только что занимались здесь, не может себя заставить. Но точно знает: это лучшее из всего, что когда-либо случалось с ним в жизни. — Ерунда, — отмахивается Мелькор с беспечной (и, кажется, совсем чуть-чуть польщеннной?) усмешкой. — Я создам нам новые тела. Я теперь умею. Можем менять их хоть каждый день. Хотя лично я бы предпочел оставить все, как было... С этими словами он подбирается вплотную, стягивает с плеча Мандоса край простыни. И, пока тот не успел с возмущенным возгласом прикрыться обратно — покрывает бледную кожу короткими, горячими поцелуями. А следом сгребает и самого Мандоса в охапку, окончательно пресекая сопротивление. — Между прочим, ты здорово ошибся тогда, — только и остаётся пробурчать, глухо и неразборчиво, куда-то между складками простыни и плечом Мелькора, — когда сказал, что Валар не чувствуют своих тел. Ощущать материю и зависеть от нее — две разные вещи. И совершенно необязательно было с ней завязываться намертво. Со всеми вытекающими последствиями. — Я много в чем ошибся, — легко соглашается Мелькор, и Мандос удивлённо притихает: раньше таких речей от него было не дождаться. — Но это неважно. Всё, что было — было для чего-то нужно. Наверное. Тебе должно быть видней… Он чуть разжимает объятия, находит чужое лицо, приподнимает его за подбородок. И мягко, медленно, словно смакуя каждый звук — даже прищурившись от удовольствия — добавляет вполголоса: — …Намо. …И все, что ещё оставалось между ними недосказанного, неясного — скатывается, как каменная глыба с плеч. Тот, кто некогда выбрал себе имя по месту обитания — кто вскоре покинет это место навсегда, забудет о нем во веки веков, — кто прилагал все усилия, чтобы не быть Судьей для старшего Айну, но так и не смог уйти от своей горькой участи — теперь чувствует себя освобожденным. Прощенным. Простившим самого себя за все. Он и правда знает теперь, для чего было нужно всё это. Но растолковывать не собирается. Не сейчас. Голос Судьи звучит лишь по воле Короля — так заведено от сотворения Эа. Тот, Кто Восстаёт в Могуществе, выстроит новые королевства, создаст свои законы, но завещанного Илуватаром менять будет не вправе. К счастью, для того, чтобы чтить эти заветы — не нужно приносить никаких жертв. Достаточно лишь посмотреть немного шире на мироздание и то, как оно устроено. «Невозможно сыграть тему, которая не брала бы начала во Мне». Вот и весь секрет. Но одну вещь Намо Мандос все же собирается сообщить своему новому Королю, хотя тот о ней не спрашивал. По крайней мере, не вслух. — Ты всё-таки невероятный придурок, Мелькор, — выдыхает он в лицо напротив. И добавляет почти беззвучно, глядя в глаза: — Я тебя люблю. А над Землёй восходит новый день. Распускаются цветы в полях под рукой владычицы Йаванны, и быстроногая Нэсса летит над ними в ликующем танце. Спустившийся с небес славный Эарендил, утративший облик звезды, отдыхает от тяжкой ноши — и сам Ирмо баюкает его в цветочной колыбели своего дивного сада. Где-то в кузницах юга Аулэ гладит по голове рыжеволосого майа, преклонившего колени перед его троном — а Ниэнна дарит тому живительные, очищающие слёзы, чтоб избыть его отчаяние, страх и вину. Манвэ Сулимо, обняв стан своей звёздной супруги, смотрит вдаль с вершины сияющей горы. Скоро всех их призовут к трону Эру, чтобы зазвучала Вторая Музыка. Она объединит Айнур и Атани, что с концом старого мира сбросили свое извечное проклятие и встали в один ряд с создателями Мира сущего. Никто не заметит, что в этом хоре будет недоставать двух голосов. Никто, кроме самого Илуватара, не узнает, чем обернется творение новых миров за пределами Арды. На что они будут похожи, будут ли заселены, и если да, то кем — об этом повествует совсем иная история. А пока существуют порядок и хаос, жизнь и смерть, разум и чувства — истории эти будут бесконечны.