Счастливые прошедшие денечки

Мне всегда нравился особняк Който. Огромный и такой непохожий на наше поместье, хотя в Кагошиме мы жили не так далеко друг от друга. У них были каменные белые своды, очаги в стенах, а не в полах, и гостиных и спален было гораздо больше, чем в нашем доме. Еще до войны с Китаем, когда адмирал Който и мой отец тоже уехали, а матушка стала ходить работать в солдатский госпиталь для моряков, мы часто гостили у них, иногда даже по нескольку дней, когда учителям не нужно было приходить заниматься со мной. Так что этих поездок я ждал с большим трепетом. Я хорошо знал этот дом, где в нем и что, и работавшие служанки там тоже всегда со мною здоровались. Ведь отец впервые привез меня показаться, когда я был еще маленьким, но не таким маленьким, как Отоношин, который еще лежал в люльке и мне не разрешали играть с ним, обещая, что можно будет попозже. Старший сын Който — Хейноджо тоже еще не уехал в училище и я часто видел его за подготовкой, сильно робея, а тот улыбался. Тогда я и понял, что мне там нравится, ведь вся семья Който была ко мне очень ласковой, а адмирал Хэйдзи иногда даже брал меня к себе на колени и позволял трогать свои усы и медные пуговицы на кителе. Когда я так делал, он смеялся очень по-доброму и отец тоже смеялся, потому что сам не давал мне так делать. Больше этого я любил, когда мы приезжали гостить и Който Хейноджо был не на своих классах, хотя так случалось все реже, покуда я и Отоношин становились постарше. Вместе, втроем, нам было ужасно весело, хотя почти что все время Хейноджо ходил с Отоношином за руку, а тот тянул его вниз и назад и капризничал очень сильно при этом, но его никто не ругал. Я тоже пытался ходить с ним так, когда Хейноджо не было дома, но Отоношин кусал меня за руки и сильно толкался, стараясь, чтоб я упал. Я не падал, но было больно и очень обидно, хотя я никому об этом не говорил. Потом, когда я стал старше и матушка настояла, чтобы ко мне приходили учителя, отец как-то раз усадил меня перед собой, рассказав, что скоро уедет от нас служить в Токио (ужасно далеко!), а потом на войну, и мы долго с ним не увидимся. Я напугался и сильно расстроился: мне не хотелось, чтобы он уезжал, но я не сказал ему. Ведь отец еще не сажал меня вот так вот перед собою, чтобы поговорить. Он наказал мне прочесть императорские рескрипты, которые я уже видел в доме у Който, и подарил несколько переведенных с китайского и немецкого военных трактатов. Мне не нравилось читать на японском и я был бы рад больше, если бы он подарил мне маленький крейсер, который умеет плавать, как был у Отоношина, или раскрашенную лошадку с солдатиком, которую можно носить в кармане, или бинокль из своей комнаты. Потому что книги я уже много читал, а таких вещей у меня никогда не было. Когда он уехал, матушка постелила мой футон к себе в комнату и хотя я скучал по отцу, мне рядом с ней было хорошо и спокойно. Я не думал, что Хейноджо тоже забрали воевать, и узнал это только, когда госпожа Който Юки приехала погостить к нам вместе с Отоношином, который еще от ворот сказал про наш дом, что сейчас деревянными строят только хлева; за это я дал ему по губам, сказав чтобы он «замолкнул сейчас же», и пока он рыдал, матушка долго спрашивала, где я увидел подобную грубость. Я не сказал ей и не хотел извиняться, но Който Юки была расстроена, поэтому я все равно попросил позже прощения у нее. И она простила меня. Она рассказала за ужином, что адмирал Който и Хейноджо ушли на двух кораблях в море, и всю ночь потом я представлял, как они отважно сражаются и какого цвета каждый флажок на их крейсерах, и совершенно не мог уснуть (лежащий на соседнем футоне Отоношин лягал меня по коленям во сне). Я думал о том, что когда Хейноджо вернется с войны с орденами, я буду радоваться и гордиться, и он расскажет мне обо всех своих подвигах, потому что Отоношин наверняка будет смеяться над ним, а я не буду. Потом прошло много времени и отец вернулся из Токио. Он сказал, что у него увольнительная на три дня и он очень рад нас видеть, и справился о выполнении мной своих наставлений. Вечером он расспрашивал с сильным пристрастием, что я уяснил из прочитанного рескрипта. И хотя он немного прикрикнул, когда я случайно заговорил с ним на диалекте, мне удалось рассказать так, что он остался доволен. Отец похвалил меня так тепло, что меня даже совсем не смутило, что он говорил со мной на японском. Те дни дома он даже ни на что не сердился, и я почувствовал себя очень грустно, когда он засобирался обратно. И мне было жаль, что Хейноджо не приплыл на корабле в увольнительную, о чем сказал только матушке. Она меня пожалела и мне стало легче. Через неделю после того, как он уехал обратно в Токио, матушке подурнело: она жаловалась на пищу и не давала мне есть привезенное отцом масло, настаивая, что оно прогоркло, а когда она поручила служанке избавиться от него, та скромно заметила, что возможно «госпожа в тягости». Я не знал еще, почему ей может быть тяжело, но матушка тогда ужасно на нее наругалась. А когда та заплакала, то хотела и вовсе прогнать за то, что она «сует нос не в свое дело». Я любил нашу служанку за ее смех и ловкие руки и, подбежав, упросил матушку не сердиться и не прогонять ее, и матушка попустилась. Она снова спала со мной в одной комнате и перед сном я спросил ее, что значит «в тягости» и как это с ней приключилось, и матушка от моих слов сделалась немного рассерженной снова, но несильно. Она сказала, что может быть она теперь носит второго ребеночка, как когда-то меня, но это сможет узнать только доктор. А я и не знал, что это возможно, ведь она ничего не носила в руках и мы были не как семья Който. Я ведь всегда был один, а теперь знал, что у меня тоже может быть брат, не хуже, чем у Отоношина, и так обрадовался, что совсем не мог спать, но потом все равно уснул, потому что от сильной радости тоже легко утомиться. Утром мама делала вид, что все забыла, и по прежнему ничего не носила, хотя и сказала, что носит. И я ее спрашивал, не придет ли доктор сегодня. Через несколько дней доктор и правда пришел, чтобы ее осмотреть (я хотел все-все знать, но меня не пустили). А когда матушка с доктором вышли, тот с завереньем сказал, что ей померещилось и ее тошнота и боль в животе от того, что она отравилась. Я не знаю, почему она была рада, потому что я рад совсем не был и злился на матушку очень сильно, думая, что расскажу все отцу, когда он вернется. Но я ничего ему не рассказал, потому что не знал, когда он приедет обратно. А потом матушка получила письмо от него, в котором отец написал, что война кончилась, но пока он не может вернуться. А еще он писал, что адмирал Който сошел на берег. А его старший сын — Който Хейноджо погиб в бою. Матушка рассказала потом, что когда я узнал, что умер Хейноджо, у меня случился припадок и я плакал так сильно, что в конце концов занемог. Отец, когда приезжал, много рассказывал мне о войне; я видел во сне, как палубу «Мацушимы», каким он был на фотографии, присланной нам на память, разбивает на щепки, как «Мацушима» горит — так отец написал — и уходит ко дну. Мне снится, как Хейноджо лежит там: снаряд разорвал его на мелкие части, ни лица больше нет, ничего, ни мундира, и что он тоже тонет. И мне кажется, что он там совсем один, хотя отец написал, что он погиб со всеми своими матросами. Мне снится, хотя это не сон, что они все убиты, морская вода на том месте окрашена кровью и приплывающие на ее запах голодные карпы кишмя кишат, поедая кусочки красного мяса среди обломков. И Хейноджо они тоже съедают, пока от него совсем ничего не остается. Я предсталял это и мне становилось так горько, что мое сердце совсем точно так же разрывалось на части. В те дни матушка не отходила от меня ни на шаг, будто я снова младенец. И переживала, потому что я никогда так тяжело не болел, как тогда. Она делала мне компрессы, давала дышать сушеной лавандой, однако осознавая, что мне все не становится лучше, все же послала за доктором, но уже для меня. Тот пришел в своем черном костюме, послушал мое сердце через холодную трубку и померил мне температуру таким же холодным стеклянным градусником. Он расспросил матушку, как все случилось, и после позвал ее выйти поговорить. Я подслушивал. Мне еще не было лучше, но я отвлекся, надеясь, что оставшись наедине матушка снова поговорит с доктором о ребеночке, но они говорили лишь обо мне. Доктор сурово сказал, что со мной все в порядке, и я просто «истеричный маленький мальчик, которому недостает отцовской строгости и дисциплины», а потому посоветовал матери перестать потакать малодушно моим капризам и закалять мой характер известными методами: обливаниями холодной водой и назидательной поркой каждое утро. То, что о моем братике все забыли, меня расстроило еще больше и я даже не думал о том, что меня будут окатывать ледянющей водой из колодца. Она даже для умывания не годилась: от нее моментально немели пальцы, а ногти и губы становились голубыми, как у покойника. Матушка не стала поступать так, как советовал доктор. Называя его коновалом, она нежно натирала мои виски камфарой и продолжала заваривать для меня травы, а я спросил: не поэтому ли, что он коновал, она не захотела говорить с ним про ребеночка? Может быть ей найти нового доктора? Матушка сказала, что я брежу, или у меня мысли путаются от болезни. Но я не бредил. Ведь Хейноджо был убит по-настоящему и теперь даже в гостях у Който у меня б не было никого такого же. Поэтому я попросил ее поносить немного для меня братика. Старшего. И она отвечала, что не получится это сделать, ведь это я в таком случае буду старшим ребенком. Мне так не хотелось, поэтому ее слова расстроили и обидели меня, хотя я ничего не сказал. Матушка не знала, что после моего осмотра, доктор направил отцу телеграмму. Мне уже было получше, когда отец приехал, но когда он приехал, то его никто еще не ждал и не узнавал совсем, наверное, из-за того, что война только-только закончилась. Ведь на войне нужно быть злым. Ту телеграмму он привез с собой, бросил себе под ноги, сильно бранясь и на матушку, и на доктора, что негодяй мог принести в дом холеру, а она со служанками меня портит своим женским тлетворным влиянием, и насколько претят ему подобные гадкие и презренные качества, которые она взращивает в его наследнике. «После пяти лет мать не должна даже видеть мальчика без одежды, не то что воспитывать!», — так он бранился, наверное, вечность очень дурными словами и клял ее на чем свет стоит, пока матушка молча слушала. Меня ужасно это все огорчило и хотелось заплакать, но я не заплакал, потому что было страшно и слезы не вышли. А утром на следующий день отец будто все забыл, даже обнял меня и совсем не ругался, так что я обрадовался, что он дома. К полудню он заказал делижанс, я сам собрался и матушка тоже, и мы поехали к Който. Лошади были очень добрыми, но мне не разрешили к ним подходить. Когда мы уже ехали, матушка спросила, едем ли мы на поминки, но отец сказал: нет, и объявил, что мы в ближайшее время уедем из Кагошимы и будем жить в Токио, чтобы он мог сам мной заниматься вместо матушки. Я сперва обрадовался, а потом подумал о семье Който, ведь мы больше не сможем у них гостить: с Хоккайдо до сюда пришлось бы долго ехать на поезде, а потом плыть на корабле, о чем я сказал, но отец моментально сделался недовольным и потребовал не говорить с ним на диалекте. Сам он давно уже говорил на японском все время, даже дома, и я хотел повторить на японском, но отец смотрел на меня до сих пор очень зло, так что я ничего не сказал и думал о мертвом Хейноджо, и что его останки канули в море. И что их ни на одном корабле более не найти. Нас всех встретили с делижанса и мы поднялись в особняк. Който Хэйдзи и Юки говорили на диалекте, а отец на японском, и это было глупо со стороны, но мне не хотелось смеяться. Матушка только коротко выразила свои соболезнования о смерти Хейноджо и я тоже хотел, но осекся, стоя рядом с отцом. Госпожа Който совсем побледнела от этих слов, а отец резко заговорил, обращаясь к адмиралу, что «как только в централе слышат твой сацумский диалект, даже просто намек на него, они объявляют тебя негласно своим личным врагом» и что «диалект не стОит того. Мой сын будет говорить только на японском, чтобы и никто и предположить не сумел, что он родом из Кагошимы». Я не любил говорить на японском, хотя приходящий к нам в дом учитель, который со мной занимался, хвалил меня за старания. Я пошел с родителями, когда нас сопроводили в одну из гостиных поместья, потому что служанка сказала, что не может нигде отыскать Отоношина. Я хотел, чтобы его нашли поскорее, думая, что мы сможем отвлечься от грустных мыслей, которые теперь навевал на меня этот дом, где мы так весело резвились втроем. Я, Хейноджо и Отоношин. Мы кормили карпов, играли в войну Босин, где никто не хотел быть не на стороне Сацумы, Хейноджо показывал нам с Отоношином, как правильно обращаться с палкой, как если бы палка была боевой саблей. Хейноджо смеялся, но никогда не насмехался над нашими воплями, когда мы подражали бойцам Дзиген-рю, котором он сам владел и обещал научить нас попозже. Но позже, то есть теперь, его больше не стало. И я думал о том, что Отоношина он скорее всего смог научить хоть ему нибудь и горько завидовал, ведь у меня не было старшего брата и меня не научит, наверное, уже никто. И тут я увидел его внутри алтаря, куда нас даже не подвели, может, надеясь забыть о том, что теперь туда есть, кого поместить. Теперь там была фотография Хейноджо, на которой он был в своем парадном мундире, которым мы с Отоношином так восхищались. Я знал, что Отоношин умирает от гордости, хотя он только смеялся над тем, что медные пуговицы совершенно не золотые, хотя и похожи, а белый цвет кителя такой же белый, как цвет лица Хейноджо, и рисовал химическим карандашом своего брата, превратив его голову в белый дайкон, у которого из-за фуражки примялась ботва. Я бы обиделся на такие рисунки, но Хейноджо не обижался, он только смеялся и надевал фуражку Отоношину на голову и говорил, что он прав, и «тебе она больше идет». Я завидовал, ведь мне тоже хотелось примерить фуражку на голову, но Хейноджо не предлагал мне. Теперь я уже ни о чем не мог его попросить. Его тело разорвало на части, и крошечные останки, наверное, вместе с формой унесло рекой Ялу, и осталась лишь фотография внутри алтаря. Данное фото было единственным, что стояло внутри, когда как другие портреты были повешаны на стене, и мне показалось, что ему одиноко и даже холодно там, несмотря на горячий дымок благовоний с не слишком приятным запахом. Мне хотелось немедля забрать его фото оттуда и обогреть, что даже снова выступили на глазах слезы, но я услышал голос Отоношина и это не дало мне заплакать. Тот крикнул на диалекте и толкнул под колени служанку, несшую чай на подносе, и убежал. Вся посуда побилась, но госпожа Юки не накричала, а присела ее утешить, помогая собрать осколки, хотя та упрашивала: «Простите, простите...» и «Вы порежетесь, госпожа». Мой отец сурово сказал Който Хейдзи о том, что ему следует научить Отоношина говорить на японском, на что Хейдзи ответил на диалекте, что придет время и этому. И голос у него был как будто со дна колодца, а глаза на лице землистого цвета совсем не мигали, будто он не живой был и вовсе. Словно не видя, отец сообщил ему о переезде нашей семьи и тот совсем ничего не ответил. Я побежал за Отоношином и быстро нагнал его, потому что я старше и ноги у меня всегда были длиннее. Окликнув, я попытался схватить его за рукав, но тот развернулся и ударил меня кулаком по руке, и отпихнул с ненавистью от себя. Я спросил его почему он меня ударил, а Отоношин ответил, что захотел и ударил. Я не хотел ничего такого, только предложить поиграть, как раньше, но Отоношин был зол, как будто сам пару дней как вернулся с войны. Я сказал ему, что мы с семьей скоро переедем и скорее всего больше не увидимся, и тот яростно выплюнул на диалекте, сведя брови: «Брат тебя не прогонял только потому что был добрый, а я тебя ненавижу!», «Я хотел быть с братом только вдвоем и спихнуть тебя в море, а брат просто тебя пожалел, что у тебя друзей нет, поэтому ты играл с нами! Я бы тебя никогда не взял», «Никто бы тебя не взял, Ююсаку! Ты никому не нужен! Потому что ты прилипчивый! С тобой не весело! Ты скучный!». Отоношил пихнул меня снова и почти разрыдался: «Лучше бы ты умер вместо него!». Он снова убежал, но я не стал догонять. А потом мы уехали. Отец привез нас в поместье, которое было похоже на наше: у нас было столько же комнат и небольшой сад, но оно не могло полюбиться мне так же сильно. Я знал, что отец хотел сделать как лучше, но этот дом только напоминал, что в этом городе у меня совсем нет ничего мне родного. И никого. Матушка говорила, что я должен теперь во всем слушать отца, которого теперь видел чаще. С семьей Който мы больше не виделись, но я думал о них и справлялся об их благополучии, ведь отец не прекращал с ними переписку. Хейноджо был мертв. Мы покинули наш дом. И больше не говорили на родном диалекте, как отец и просил нас. Я заглядывал в домашний алтарь, пока там было еще пусто, и ощущал такую же пустоту: ничего не осталось от старого, но и нового еще так и не появилось. Ведь для этого что-то должно было произойти… Так я думал и вспоминал с сожалением о прошедших счастливых денечках. А будут ли еще другие, я совершенно не знал.