The Boy Who Ate The Sun

У Сана смешные веснушки, с самого кончика носа расползаются дальше, на щёки и лицо, рыжими пятнами облепляют шею и спускаются на острые плечи. Скатываются по груди. Мун знает, что у него веснушки спускаются ещё ниже, и старается каждую-каждую сосчитать языком на пару с родинками. Губами выводит слова на худых бёдрах, и медленно кусает нежную кожу ног, так и норовящих сомкнуться вокруг его головы. Муну хочется быть нежным, потому что у Сана тонкая и светлая кожа, ярко-рыжие густые волосы, пятна коротких волосков у паха, и ему вредить совершенно не хочется. Он не заслуживает боли, но Мун сам по себе состоит из острых углов, зловещих зубов и когтей, впивающихся до кости. Он хочет быть мягким, но он так боится. По Муну непонятно, может ли он вообще чего-то бояться — но дети нервируют его, но громкие звуки нервируют его, но яркий свет нервирует его, и мир вокруг такой, такой громкий, он иногда хочет только тишины, и прижимает подушку к лицу очередного малолетнего ублюдка, назвавшего Сана педиком из-за подводки. У Муна мало терпения и ещё меньше причин не убить всех карликовых ублюдков, решивших поиграться с выключателем. Он ненавидит нарушения правил и непослушных детей, отказывающихся спать — и когда крохотная ладошка опускается на панель охраны, переключая освещение, ничто не удерживает его от убийства. Ничто, кроме дрожащей руки, сжимающей его собственную. У Сана смешные веснушки, покрывающие тыльную часть ладони, и Мун может пересчитать каждую из них, языком прочертить примерно миллион созвездий между рыжими точками. У Сана длинные пальцы, и он столько раз держал их во рту, что успел запомнить каждую косточку, небольшой изгиб кожи и суставы. Для многих это будет странно, но он — его солнышко, и Муну совершенно плевать на то, о чём могут подумать остальные. Они не нужны, они не важны, потому что его руки, маленькие и сжатые сердито в крепких кулаках, накрывают и обнимают теплом. Сан ведь дрожит, дрожит так, что становится страшно взглянуть на него. У него дёргается голова, колени и руки, ему так страшно от своего дорогого напарника, что это горечью во рту разливается. От прикушенного в страхе языка, должно быть. — М-мун, только не паникуй! Давай мы тебя успокоим, правильно? Правильно! У меня есть пара буклетов йоги, ну же. Дети смеются им вслед, и только титанические усилия солнечного мальчика позволяют удержаться на месте, он до боли впивается в бледные запястья и тянет на себя. Они одного роста, но Мун чувствует себя хрупким. Маленьким. Слабым, в большей степени, и это ощущение не неприятное — на удивление. Обычно он свою слабость ненавидел. Но его личное солнышко никогда его не обожжёт. «Давай мы тебя успокоим» было их личной мантрой, небольшим ритуалом на кончиках пальцев и в прижатых друг к другу ладонях. Ему не нужно спокойствие, ему нужна детская кровь на его руках, и желательно как можно больше — вот только не выходит. Он не может позволить себе сорваться тогда, когда в него впервые кто-то начал верить. Тем более — парень с солнечным взглядом и маленькими лучиками тёплых прикосновений. У Муна острые лопатки и хрупкие кости, держащиеся только на чистейшей, искренней и глубокой ненависти ко всему, что не обрисовывало солнечный силует его партнёра, и поэтому он кажется до боли маленьким на этом дурацком пледе, который стащили с детского сончаса. У него есть лишь один способ успокоиться, и Сан знает об этом, бережно гладя между бёдер и стаскивая массивные штаны. Он зарывается лицом куда-то в район промежности и белья, проводит языком по сухой ткани и надеется стащить её зубами, как в каком-то фильме, но никак не может зацепиться — и выглядит это так нелепо, что только и остаётся смеяться. Ярость куда-то улетучивается, и даже ненависть просто клокочет где-то на дне души, не особо распространяясь на остальное тело. — Не надо дразниться, я не выдержу. — Ну-ну, нам ведь важна дисциплина, маленький чемпион! Я знаю, что мы хорошо повеселимся, если ты просто дашь мне делать мою работу. Они одного роста, Мун, чёрт побери, не маленький — и всё равно тает, сворачиваясь и словно и вправду уменьшаясь в размерах, когда к нему относятся так ласково, словно он этой нежности и вправду заслуживает. Бельё всё равно стаскивают, и перед этим Сан всё же не выдерживает и цепляется ртом за плоский живот, очерчивая языком пупок и лишь потом осторожно кусая тесную резинку, чтобы зубами потом стащить куда-то на уровень бёдер, только бы не мешали. У них нет подушек, но пока они и не нужны — Мун на удивление хорошо выгибается, как только на член насаживаются ртом. С кашлем, конечно, в первую секунду даже хочется податься назад, только бы Сан не пытался всё заглотить сразу и не задохнулся, но он расслабляет горло тут же, лишь немного сжимая, чтобы дать почувствовать всю свою горячую тесноту. Язык давит куда-то вдоль вен на члене, и уже от одного этого можно начать стонать, но губы лишь плотнее сжимаются с осознанием того, что детей будить нельзя. Он извивается под умелыми движениями, не выдерживает и толкается бёдрами вперёд — потому что кончик островатого языка давит прямо на крохотную дырочку по центру головки, а губы наоборот, слишком мягко сжимают весь небольшой объём, осторожно высасывая все остатки энергии, какие у него только были. Чувство зарождается в груди, медленным теплом уходит вниз и расцветает в животе. Безумно хочется дать ему освободиться — ещё всего секунда стимуляции, и он сможет наконец кончить, развязать этот узел напряжения в его животе. — Не так быстро, чемпион! Мы проверяем выносливость, забыл? Иногда он думает, что у Сана вправду уже не всё в ладах с психикой — он ко всему своему окружению порой относится так, словно они дети, а он их воспитатель. Даже Муну захотелось вдруг вытянуться, застегнуть штаны и отдать честь, только бы его любимая нянька не расстраивалась из-за того, что он сам по себе непокорный и совсем-совсем плохой мальчишка. Честь он, правда, отдал ему уже давно. К немного расслабленным после вчерашних игр стенкам ануса приближаются влажные пальцы, смазанные в чём-то, отдававшем яблоками и корицей. Словно Сан смешивал смазку вместе со своими любимыми специями и парфюмом, но сейчас даже об этом думать не хотелось — а только расслабить и без того не сжимающиеся, привыкшие к проникновению, мышцы и позволить ему сделать всё за него. Хочется кончить, но ещё больше хочется продолжения, и потому поясница выгибается ещё немного, чтобы дать проникающим пальцам хороший угол. Мягкие подушечки проходятся по простате, и небольшой стон всё же вырывается из поджатых губ. По крайней мере, никто из детей не шевелится — и это правда радует. У Сана нежные, волшебные руки — он ежедневно смазывает их кремом и ухаживает бережно, пусть и грызёт ногти от нервов и обрывает заусеницы каждый раз, когда какой-то ребёнок вдруг повисает в сетке и не может выбраться самостоятельно. У него большие и тёплые руки, и когда несколько длинных пальцев в тебя входят и осторожно раздвигают, очень сложно не чувствовать себя бесконечно любимым. Они часто занимаются сексом, им даже не нужно столько растяжки — но Сан такой, такой пугливый и нежный, что боится навредить даже совсем немного. Он слишком хороший, и потому осторожно добавляет третий палец, прежде чем даже подумать о том, чтобы вытащить свой член. Они похожи во многом, даже в этом — его орган едва ли больше того, что сейчас размазывает смазку по животу Муна, и всё же в нём всё кажется немного массивнее. Или это просто его партнёр так отчаянно хочет почувствовать себя беззащитным в заботливых руках. Сан медленно толкается, пока что лишь головкой — а затем плавно погружает себя до конца, вслушиваясь в прерывистое дыхание — всё точно хорошо? Ему точно не больно, не хочется вытащить это из себя поскорее? Но ему отвечают бодрым кивком, и можно наконец толкнуться в своём темпе, отводя бёдра назад, только чтобы потом толкнуться снова, погрузиться поглубже и добраться до самой глубокой точки, доступной в мягком теле под ним. Мун изгибается, жмётся к загорелому телу и обвивает шею руками, задавая свой темп, насаживаясь вслед толчкам. Он безумно бледный, и на бёдрах от скорости и силы толчков остаются красные пятна, но это проблемы для того, кем он станет через пару десятков минут. Пока можно вслушиваться в тяжёлое дыхание над ухом, словно кот прогибаясь в пояснице, обвивая ногами талию, всем телом превращаясь в медленно обволакивающее Сана желе. — Ты такой молодец, Муни, ты всё делаешь правильно. Горячее отверстие сжимается больше, отвечая на столь желанную похвалу. Член начал истекать смазкой ещё больше — она покрывает худой живот и блестит в неверном свете ночника, мелкими каплями скатываясь вниз. — Ты мой хороший мальчик, я так горжусь тобой. В расслабленном отверстии отчётливо слышится хлюп смазки, и это настолько бесстыдный звук, что даже становится немного совестно — они всё ещё в детском саду, в конце концов. — Я так тебя люблю, Лунатик. Он сжимается ещё больше, он больше не может выдержать такого удара по его разуму и чувствительной простате, всё больше набухающей под умелыми движениями. Сан знает его слишком хорошо, и это, наверное, возбуждает даже больше массивного члена. Они не кончают одновременно — зато весьма близко, когда Мун едва слышно вскрикивает, а Сану остаётся ещё пара толчков, прежде чем он изливается внутрь. Липко, грязно, они снова забыли о презервативах, и совсем скоро кому-то придётся это чистить. Но внутри податливого тела так горячо и уютно, что они решают отложить это на более позднее время. Дети, в конце концов, спать будут ещё минимум час. — А от этого не делаются дети? …кроме вечно страдающей от кошмаров Кэссиди.