Монахиня

      Она пришла сюда не невинной телом, и израненная душа её была окутана тьмой и забвением. Пришла во искупление грехов своих, чтобы вырваться из порочного круга, который затягивал её всё сильнее и глубже, показывая с каждым днём новые мерзкие реалии этого жестокого мира.       Девочка. Когда-то она действительно была просто девочкой с неестественно насыщенными красными волосами, которые обрамляли её по-детски пухлое личико с россыпью веснушек. Слишком яркая, она выделялась, словно единственное цветное пятно на чёрно-белой картине мира, пропахшего дешёвым сигаретным дымом. Её зелёные глаза всегда видели больше, чем другие дети, которые и не подозревали, как может жестоко обойтись судьба с маленьким человеком. Наверное, поэтому ей приходилось уходить среди ночи из маленькой квартирки под самой крышей на Бербери стрит, чтобы не видеть перекошенное злобой, пьяное лицо отчима и застывшее маской ужаса перед ним, лицо матери. Крики порой разносились далеко за пределы дома, ускользая из квартиры сквозь приоткрытые окна, но разве было кому-то дело до того, что происходит внутри?       Девушка последний раз провела деревянным гребнем по волнистым, гладким словно шёлк волосам, достающим до поясницы, и ловко закрутила их в тугой пучок. Раньше она всегда прятала ненавистные волосы под неказистой шапочкой, чтобы мальчишки, вечно задиравшие её, не тыкали пальцем с обидным и необоснованным прозвищем «Ведьма!».       Уголки губ нервно дрогнули, приподнявшись в горькой ухмылке от старых, неожиданно нахлынувших воспоминаний о собственном неудавшемся детстве.       Какая же она ведьма? Будь у неё сила, она обязательно бы сбежала подальше, туда, где ярко светит солнце, согревая замёрзшее после очередной проведённой на улице ночи, тело. Или отомстила бы своим обидчикам, напрочь лишившим её гордости, собственного достоинства и веры в счастливое будущее. Отчиму за то, что он ворвался в их жизнь с дорогой, украденной в магазинчике по соседству бутылкой бренди. И матери за то, что завидев крепкую и жутко дорогую выпивку, впустила в их маленький мир монстра, превратившего жизнь маленькой Дереки в кромешный и бесконечный ад на земле. Да, ей особенно. О-о-о, ей бы она мстила долго и с чувством, постоянно заставляя переживать то, с чем пришлось столкнуться её дочери.       От подобных идей стало даже жаль, что мать давно мертва, но мысль, что хотя бы ей она смогла отомстить — грела душу. Вот только раскаяние перед содеянным при этом не покидало, выворачивая наизнанку и заставляя задыхаться от слёз.       Несмотря на все обидные прозвища, что прочно въелись в сознание ещё в детстве, она всё же была обычным человеком, которому не чужды эмоции и страдания.       Девушка перевела взгляд на свои аккуратные руки с тонкими, длинными пальцами и вздрогнула, роняя гребень на крошечное трюмо, стоявшее перед ней. Ещё минуту назад девушка готова была поклясться, они были чисты, а теперь их покрывала багряная, тягучая жидкость, ползшая вверх по локтям и дальше — на плечи.       В отчаянной попытке избавиться от своего кошмара, Дерека трясла руками, стряхивая смачные капли на пол, которые тут же, словно мерзкие жуки, набухали и ползли по полу в сторону послушницы.       Кричать. Хотелось кричать, срывая горло до хрипоты, но рот не открывался, а губы не шевелились, срастаясь между собой и лишая девушку голоса.       И когда красная жижа добралась до лица, попадая в нос и лишая зрения, Дерека Уинфри не выдержала — упала на колени, сгибаясь и прижимаясь лбом к собственным ногам, скрытыми под мокрой от крови рясой. Зажмурившись до цветных пятен перед глазами, мельтешащих в темноте, она застыла, наперебой читая спасительные молитвы в своей голове, полной надежд, что скоро это видение, преследующее её после содеянного, закончится.       Знала, что это мираж, плод больного воображения, которым она подсознательно себя наказывала, но с каждым разом он становился всё более реалистичным и даже тошнотворный запах крови ещё долго оставался на свежевыстиранной одежде.       Наваждение схлынуло так же, как и появилось — резко, без прелюдии и предвестников. Она просто приоткрыла слезящиеся глаза, в страхе увидеть всю ту же картину, но ничего уже не было. Только сердце болезненно билось в груди, не давая сделать полноценный вздох и наполнить лёгкие живительным кислородом.       Однажды, возможно совсем скоро, гниющее язвами грехов сердце не выдержит, сдаваясь под напором иллюзий и вины, и остановится, давая Дереке долгожданную свободу.       Она встала, с трудом переставляя одеревеневшие, словно чужие ноги, и подошла к трюмо, цепляясь за обшарпанную поверхность пальцами, чтобы восстановить дыхание и успокоить плачущее сердце.       Тусклое отражение грязного зеркала подернулось в свете почти догоревшей свечи, размыв хрупкий силуэт девичьего тела, одетого в длинное, до самых пят, облачение монахини.       Всё, что с ней происходит — она заслужила.       Время почти пришло.       Уже привычно покрыв волосы, она пристегнула барбетт, скрывающий шею и уже потускневшие фиолетовые следы на бледной коже, и накинула на голову вейл из тёмной жёсткой ткани, который в последнее время начал надоедать.       Девушка прошла к стрельчатому окну, поглядывая на потемневшее небо с одной единственной, едва заметной звездой. Даже небеса скрывают от недостойной свою красоту, показывая лишь крохи величия.       Маленькая келья, ставшая её новым домом, пропахла запахом парафина и гарью, но Дереку это устраивало. Это лучше, чем она могла себе позволить за пределами женского монастыря, в который она пришла ровно полгода назад.       Кто бы мог подумать, что в этих каменных, построенных много веков назад, стенах окажется грехов больше, чем на самых окраинных улицах бандитского Нью-Йорка?       Слабый стук в изъеденную временем дверь раздался позади, заставив девушку вздрогнуть от неожиданности.       Время пришло.       Погасив пальцами слабо дергающийся от сквозняка огонёк свечи, она, больше не медля, распахнула дверь, выходя навстречу двум молчаливо ждущим её монахиням.       Разговоры здесь были редкостью, как и дружба между людьми божьими. Гиены, готовые перегрызть друг другу глотки, постоянно кляузничающие на ближнего своего, а затем прячущиеся за чёрные рясы благочестия.       Обман. Везде обман и фальшь, насквозь пропитавшие некогда святые стены этого места гниющим запахом лицемерия. Но самое страшное было то, что она становилась одной из них. С каждым прожитым здесь днём и наигранно ласковой улыбкой очередному приходящему мирянину, в поисках спасения грешной души.       Она когда-то тоже пришла сюда за этим, но, как оказалось, душу спасти можно только если она окончательно станет чёрной, ведь прощение можно лишь заслужить. И она служила. Как могла. Как от неё требовали.       Узкие коридорчики с неизменными распятиями Бога, висевшими на стене, и крутые лестницы с осыпающимися ступенями, спускавшими избранных вниз, словно дорога в саму Преисподнюю — туда, где происходят обряды очищения.       И рассмеяться бы в голос от абсурдности происходящего, но нельзя — не поймут.       Дверь — последняя преграда, разделявшая от местного святилища, где происходят таинства вот уже многие годы до прихода Дереки в монастырь и будут происходить после того, как она покинет это место.       Кто будет проверять храмы Господни, вызывая негодующий гнев верующих и задевая их чувства?       Смешок всё-таки вырвался из пухлых губ, но тут же был задавлен злым шипением со стороны провожающих её женщин. Зависть к её особенной красоте и молодому телу так и читалась в поблекших от старости и пережитого глазах, но она предпочитала не обращать на это внимания, скрывая презрение за милой улыбкой, делающей её лицо ещё более юным.       Одна из монахинь открыла перед девушкой двери, поторапливая пройти внутрь — мать-настоятельница Ливрин Милкофф не любила, когда её заставляли ждать.       — Сегодня ты долго, — женщина, уже не молодая, но по-прежнему привлекательная, стояла возле стола, сдвинутого ближе к середине маленького подвального помещения, облицованного большими камнями, покрытыми бурыми, потемневшими от времени пятнами. Об их происхождении Уинфри старалась не думать — и так всё было понятно без слов.       На непокрытой убором голове красовалось чёрное карэ, едва ли достающее до плеч. И эта прическа до безобразия шла притягательной, подтянутой женщине, которая, по иронии судьбы, дала обет безбрачия, навеки заперев себя в этом старом монастыре.       — За мной поздно пришли, — потупив вниз лукавый взгляд, Дерека ликовала, заметив на лице настоятельницы поджатые в раздражении, тонкие губы.       Кто-то останется без еды ближайшее пару дней, и, к счастью, это будет не она.       — Уходите. С вами я разберусь позже, — махнув рукой двум сопровождающим, Малкофф дождалась, когда те покинут их, оставив наедине и закрыв за собой дверь, подошла к девушке, — готова ли ты очиститься и избавиться от своих грехов?       Длинные пальцы ощутимо сжали подбородок, принуждая послушницу поднять голову и взглянуть в серые, сверкающие лихорадочным блеском предвкушения глаза.       — Да, — ответ робкий и тихий, но от звука собственного голоса волнительная дрожь прошлась по юному телу, заставив сердце биться чаще.       Наверное, она всё-таки больная на голову или и правда одержима бесами, растлевающими её, раз ещё не сбежала подальше от этого порочного места.       Чужие руки медленно, но умело снимали одеяние с Дереки, почти не прикасаясь к бледной, кое-где полностью покрытой татуировками и старыми, уже зажившими шрамами на коже.       Когда камиза — последняя деталь её монашеской одежды — оказалась на полу, Уинфри от холода, царившего в неотапливаемом помещении, поёжилась, обнимая себя за острые плечи и прикрывая небольшую округлую грудь.       — Ты знаешь, что я этого не люблю, — пожурив пальцем, словно ругая нашкодившего щенка, Ливрин подождала, когда руки Уинфри безвольными плетьми повиснут вдоль тела, и только тогда продолжила, присаживаясь перед девушкой и медленно, словно специально растягивая удовольствие, сняла плотно облегающие до колен шоссы, обнажая стройные ноги.       Босые ступни начали замерзать уже через пару минут, но попросить хоть что-нибудь для согрева было пока нельзя — у матери-настоятельницы свои правила, которые она подправляет, когда ей это удобно.       Дерека искоса наблюдала за спокойными и размеренными движениями, доработанными до автоматизма, и поймала себя на мысли, что тоже хотела бы взглянуть на пышную, мерно вздымающуюся от дыхания грудь под чёрным хабитом. Дотронуться до запретного тела, разглядывая всё до мельчайших подробностей и запоминая, чтобы перед сном прокручивать в голове плавные линии широких бедер и чуть выпирающий, но упругий живот.       Но нет.       Ливрин никогда не раздевалась, предпочитая быть полностью одетой, словно выстраивая защиту между ней и монахинями, попадавшими в эту комнату.       Девушка с удивлением поняла, что пока витала в своих мыслях, на ней остались лишь хлопковые белые шорты, заменяющие нижнее белье и филет, который сейчас с таким трепетом снимали с её головы.       — Твои волосы — дар Божий, Дерека, — распустив туго завязанный пучок, женщина не сдержалась, проводя по тёмно-красным локонам, кровавым водопадом спускавшихся до самых бёдер.       Этот цвет настоятельница любила, как и кровь, что они ей напоминали. Вся эта молодая девушка вызывала в ней скрытое восхищение и ликование, что смогла обладать хрупким, идеальным телом.       Самыми кончиками пальцев Ливрин почти с нежностью водила по выпирающим позвонкам и острым лопаткам, уделяя особое внимание затянувшимся шрамам, которые оставила на узкой спине в прошлый раз. С ними послушница казалась ей ещё более привлекательной, но самое главное, что они были отметинами самого всевышнего, который очищал тело, омывая его кровью.       Предвкушение растекалось по телу, подстёгивая побыстрее начать задуманное.       Больше не медля, Малкофф взяла со столика толстый бинт, аккуратно заматывая его на лице Дереки, прикрывая той глаза до конца обряда. Ливрин любила всё в этой послушнице. Всё, кроме ярко сверкающих зелёных глаз, смотрящих, казалось, глубоко внутрь, туда, где прятались ощетинившиеся демоны. Но и здесь настоятельница нашла выход, туго завязывая ненавистные зелёные омуты бинтами.       Уинфри не сопротивлялась, скорее ждала того, что за этим последует, поэтому послушно, ведомая чужими руками, прошла в самый центр, туда, где с потолка свисали толстые, начищенные маслом цепи.       Подняв руки, она судорожно вздохнула, когда металлические браслеты, плотно обхватив хрупкие запястья, с лязгом застегнулись, отнимая последнюю возможность к отступлению.       Но разве ей хотелось отступать?       Это её судьба, её наказание за содеянное, к которому она была готова и сама жаждала его, потому что видения, оплетавшие разум, становились слабее и можно было немного помечтать о прощении, которое она никогда не получит.       Без возможности видеть было немного страшно, хоть она и знала всё, что будет происходить дальше.       И в этой кромешной темноте особо жутко было слышать тихую молитву настоятельницы и мягкие шаги к той стене, где висели инструменты для очищения.       Руки от неудобного положения затекали, требуя опустить их вниз, а ноги, напряжённые и лишь большими пальцами касающиеся ледяного пола ныли.       В первый раз, когда её привели в подвал, она попросила сделать цепь хотя бы чуточку длиннее, чтобы твердо стоять на поверхности, за что и получила ответ, после которого провела почти три недели в маленьком госпитале, оборудованном в западном крыле. Больше она таких ошибок не совершала.       Резкий звук рассекаемого воздуха и неожиданный, хоть и предсказуемый удар кожаной плетью заставил поддаться вперёд, стиснув зубы от рвущегося наружу крика. Ещё не время, чтобы подавать голос и начинать молиться на ту, что помогает избавиться от грехов.       Второй удар был сильнее, отчего Дерека выгнулась, застонав и чувствуя, как тёплая кровь медленно змейкой стекает по коже.       — Вместе с кровью, да выйдет из тебя вся чернь, порождённая бесами, прячущимися в твоём теле, — влажный язык коснулся спины, слизывая капли крови и проходя по свежей, ноющей ране вдоль позвонков.       Маленькая ласка, чтобы притупить боль, которая пробирала до самых костей с каждым новым ударом.       Они сыпались сегодня с особой жестокостью, рисуя поверх старых шрамов новые, более глубокие.       Лицо, обычно отстранённое и спокойное, заострилось, приобретая хищные черты. Безумная улыбка, появляющаяся лишь в такие моменты, была похожа на оскал маньяка, дорвавшегося до своей жертвы. Чёрные волосы покрывалом тьмы колыхались от каждого нового замаха, обрушившегося новым ударом на израненную спину, вскрывая старые раны и заставляя их вновь кровоточить.       Только проводя обряд очищения, мать-настоятельница могла по-настоящему быть счастливой, потому что верила в благие свои намерения и деяния, творящиеся во имя Господа.       — Кричи! Порождениям тьмы это не нравится, скоро они покинут твоё тело и ты станешь чиста! — Ливрин, полностью поглощённая процессом очищения, наслаждалась каждым протяжным стоном и болезненным вздохом этой девушки.       И когда сил сдерживаться уже не было — Дерека закричала, наполняя холодный воздух подвала собственным отчаянием.       Поистине лучшая из тех, кто проходил этот обряд.       Мозолистая от частого использования плётки рука легла на упругую, обнаженную грудь, чуть сжимая её и массируя. Боль всегда нужно разбавлять, иначе её станет слишком много и она будет вызывать лишь страх и отвращение, а этого допустить нельзя. Послушницы должны знать, что через муки придёт удовольствие. Чистое и бесконечное.       Приблизившись сзади почти вплотную, не обращая внимания на собственную, испачканную чужой кровью одежду и новый крик боли из-за задетых ран, она почти уткнулась носом в изгиб нежной шеи, вдыхая притягательный аромат пота, крови и женских феромон.       Плётка, выпущенная женщиной, с глухим звуком упала на пол, а вторая, теперь свободная рука, отодвинула прядь красных волос, открывая доступ к аккуратному, маленькому ушку, чтобы незамедлительно прикусить мочку ровными белыми зубами.       — Ты ведь чувствуешь, что тебе стало легче? — хриплый шёпот в самое ухо возбуждал, позволяя на секунду забыть о кровоточащей спине и о том, что впереди ещё будет много боли, после которой она не сможет даже пошевелиться.       — Да, — с трудом приоткрыв искусанные губы, тихо выдохнула Дерека, чуть отстраняя спину от жёсткой ткани, в которую была одета настоятельница.       — Хорошо, — едва отросший ноготь задел тёмную бусину напряжённого соска, окружённого розовым ореолом, продолжая ласкать сначала одну грудь, а затем плавно переходя ко второй.       Собственное болезненное желание требовало внимания, влажными следами оставаясь на нижнем белье, но это будет потом, когда она останется наедине с собой, в обставленной мебелью кельи, закрывшись на внутренний замок. А пока есть дела поважнее, например, эти пропитавшиеся кровью и совершенно неуместные шорты, скрывающие от неё прекрасный вид на округлые бедра.       Проведя руками вниз, чуть задержавшись на тонкой талии, Малкофф подцепила резинку, плавно снимая их, не забывая при этом покрывать едва заметными поцелуями стройные ноги с сеточкой набухших от напряжения вен.       Так было намного лучше, словно теперь перед ней не только оголённое тело, но и обнаженная, совсем ещё юная душа.       Ливрин встала, обходя закованную девушку по кругу и наслаждаясь открывшимся видом. Всё именно так, как должно быть — и никак иначе.       Рука потянулась к гладко выбритому лобку, проводя по нему пальцами сначала трепетно, словно впервые дотрагивается до совершенного тела, а затем, показывая свою власть, глубже, дальше, в узкое лоно, теплом обволакивающее длинные пальцы.       Благодарный стон потонул в жарком поцелуе, которым одарила настоятельница девушку за её послушание.       Не прекращая двигать пальцами, ощупывая мягкие и такие нежные стенки влагалища, она кусала пухлые губы до крови, принося боль и наслаждение одновременно.       И никто не скажет, что это она одержимая, ведомая демонами, шепчущими в голове изо дня в день приводить в этот подвал, пропахший сыростью и чёрной плесенью, наростами разрастающейся по углам комнатки, новых девушек для избавления от грехов. Никто не посмеет пойти против воли и слова её, боясь навлечь на себя праведный гнев. И она этим пользовалась, распробовав сладкий вкус безнаказанности и свободы.       Никто, кроме избранных обитателей этого места, не узнает о том, что скрыто во тьме бесконечных лабиринтов под древними стенами женского монастыря. Никто не узнает, сколько душ забрали демоны во время обряда очищения, навечно спрятав тела там, куда никогда не ступит нога человека. И только Ливрин знает, как их найти, но она будет молчать, унося с собой в могилу постыдную тайну её прошлого, а возможно, и будущего.       Губы перешли на шею, прикусывая тонкую кожу с не зажившими следами их прошлой встречи, а пальцы второй руки на ощупь нашли затвердевший сосок на левой груди, сжимая его и оттягивая, принося новую, хоть и не сильную боль и тягучее возбуждение, приятно пульсирующее внизу живота.       Окрашенные чужой кровью губы отпечатывались на коже красными разводами, но только там, где не было этих уродливых, богохульных татуировок, портящих идеальное тело.       — За это ты тоже будешь наказана, — тяжело дыша, Ливрин отошла от Дереки, облизывая свои влажные пальцы, только что ласкавшие чужое жаркое нутро, — твоя душа очистится, но тело останется грязным.       Сняв со стены одну из своих любимых плеток с несколькими шнурками, женщина, не задумываясь, ударила по груди, над которой пышным бутоном цвёл девственный лотос.       — Пожалуйста, хватит! — мольба отчаяния переросла в крик, когда витые шнурки прижгли нежную кожу в самом низу живота, где ярким пятном навеки застыла тропическая птица колибри.       — Зачем ты испортила тело этими рисунками?! — больше не контролируя себя, Малкофф яростно наносила удары, украшая Дереку собственными рисунками из красных полос вздувшейся кожи.       Она задыхалась от нахлынувших чувств, от вида дергающейся в безрезультатных попытках освободиться, беззащитной послушницы, от тягучих багряных капель, что украшали старые каменные полы вокруг них.       И только когда у Дереки больше не было сил кричать, Ливрин остановилась, сбрасывая наваждение, посланное самим Дьяволом — не иначе.       Плеть, выброшенная в сторону, казалась сейчас ей клубком спутанных, смертельно-ядовитых змей, ехидно шипящих и требующих продолжения.       И только когда перевела взгляд на девушку, то живое, что всё ещё было в её проклятой душе, дрогнуло, просыпаясь от долгой глубокой спячки.       Раскаяние.       Она упала на колени, подползая к девушке и хватаясь руками за горячую, покрасневшую, кое-где рассечённую кожу. Осознание происходящего ещё не до конца сформировалось в гудящей голове, но то, что она в очередной раз, после долгого затишья, не сдержалась, было очевидно.       — Твоё тело теперь тоже готово принять веру нашу и Господа нашего, — подрагивающим голосом сказала настоятельница, мягко сцеловывая капли крови с израненных бёдер, — теперь ты чиста передо мной и ним.       Ливрин знала, что после такого Дерека должна почувствовать наивысшее наслаждение, поэтому незамедлительно коснулась губами девушку между ног, языком находя и лаская клитор. Никогда раньше она не опускалась до такого, но Дерека — не все. Ей можно показать, насколько она добра к своей послушнице, выделяя её среди остальных.       Женщина ускорилась, услышав слабые стоны, слетавшие с опухших губ, как благодарность в ответ на её действия.       Нащупав пальцами влажный вход, Ливрин вошла внутрь, раздвигая ими эластичные мыщцы и тут же вытаскивая почти до конца, лишь кончиками оставаясь в девушке.       Она двигала рукой, стараясь не отставать от собственного языка, даря удовольствие после затяжной боли, пока Дерека не сжала бедрами её ладонь, а пальцы не почувствовали, как сокращаются внутри мышцы от оргазма.       Мать-настоятельница ещё долго стояла на коленях, неистово молясь перед затихшей, обвисшей на цепях девушкой, словно перед ожившим распятием своего Бога.       И лишь когда последние слова прозвучали, она с трудом от обуревавших её эмоций встала, напоследок не удержавшись, мягко целуя грудь и посасывая затвердевший сосок послушницы, чувствуя солоноватый вкус крови на языке.       Голова девушки была безвольно опущена вниз, а волосы, словно огненное пламя, скрывали лицо, на котором не было ни единого следа пережитых мучений. Прикасаться к нему не хотелось, но переселив себя, Ливрин дотянулась до мокрых, пропитавшихся слезами бинтов, разматывая их. Белая марля лоскутом девичьего савана упала на пол, тут же покрываясь красными пятнами, а веки, обрамлённые густыми, длинными ресницами, дрогнули, открываясь.       И Ливрин застыла мраморным изваянием от презрения, плескавшегося в зелёных, слишком ярких для человека глазах, исподлобья смотревших в самую душу.       — Вы грешница. Вам бы, мать-настоятельница, обряд очищения пройти, — губы, покрытые корочкой подсохшей крови, несмотря на боль, изогнулись в издевательской усмешке, от которой холодок пробежал по спине, скрытой слоями чёрной рясы, — и я с удовольствием вам с этим помогу.