снег в океане

***

       Бенгальский огонёк, шипя и разбрасывая последние искры, потух в белоснежном сугробе, оставив после себя тёмный провал. Володя поднял взгляд на небо, затуманенное дымкой салюта. До полночи оставались каких-то жалких пять минут, коих не понятно — много или мало, — и главная площадь Харькова замерла в томительном ожидании, напряженную тишину которого разрезáл лишь грохот петард где-то на задворках, во дворах одинаково серых, понурых, мрачных домов. Выглядели они удручающе, словно вся праздничная суматоха была им чужда, противна, словно они — посланники Гринча, только и ждут удобного момента, чтобы украсть у притихшей толпы последнюю причину едва ли искренней радости в стремительно ускользающих мгновениях уходящего года.        Володя вздрогнул от непозволительно громкого хлопка совсем рядом, прозвучавшим словно бы у него в голове. Стайка мальчишек-подростков взъерошенными воронятами с гулким, синхронным вздохом испуга ухнула куда-то в сторону от Давыдова, прочь из искусственно правильного островка света фонаря. Один из них оглянулся, и на секунду Володе даже показалось, что проскользнули знакомые, родные до боли черты, однако наваждение схлынуло также быстро, как и появилось. Тоскливо заныло сердце.       Хотелось рассмеяться: над самим собой, глупыми ожиданиями и отвратительным решением сорваться в Харьков за три дня до Нового года, бросив Москву, Игоря и их планы. Володя опустил взгляд на закоченевшие пальцы, сжавшие почти разрядившийся телефон. Билеты обратно почти в кармане, стоит только нажать одну кнопку, набрать Игоря, попросить его приехать на вокзал и побыть с ним хоть немного. И он, конечно, приедет. Бросит жену и дочку, простит все обиды, молча проглотит очередную володину выходку, приласкает, обнимет, скользнет пальцами чуть ниже приличного, скрывшись за дверьми окраинного мотеля. И Володя, конечно, прильнет в ответ, прячась в этих крепких объятиях от самого себя и ни на секунду несмолкающих мыслей. Игоря не хочется холить и лелеять, шептать на ухо полуночные глупости, Игорь — лишь предмет обладания, способный удовлетворить володины базовые потребности. Между ними — все, кроме правды.        В такие моменты перед глазами против воли всплывало лицо Юры, е г о Юры, светлого, чистого, непорочно-пламенного, в своей нежности разрушительного и Володе становилось до безумия стыдно. Стыд, стыд, стыд-стыд-стыд с каждым касанием, поцелуем, словом усиливался, прожигая в груди дыру размером с Чёрную. Бездонную, жгучую, саднящую. В редкие моменты получалось забыться — когда белая пелена оргазма заволакивала разум плотным молочным полотном места не оставалась ни для их по-детски глупого «до луны и обратно», ни для боли. Рядом был только Игорь, его невыразительное, осточертевшее до чёртиков лицо и крепкие руки, на поводу которых он шёл из раза в раз, каждый из которого клялся, что этот — последний точно.        Из месяца в месяц все повторялось заново. Колесо Сансары вновь раскручивалось, скрипя несмазанными петлями, и ничто не могло прервать его ход, — Володя знал об этом не понаслышке, однако поездка в Харьков, похоже, смогла если и не остановить, то замедлить адскую машину. Глупая, бессмысленная попытка надышаться перед смертью.        Сейчас, стоя на площади в окружении горстки предвкушающих скорое наступление праздника авантюристов, Володя дал им шанс. В этот раз последний — последний точно. Не тот, который из раза в раз давал себе и Игорю — с Юрой было иначе, с Юрой нужно было играть ва-банк и либо сорвать куш, либо остаться у разбитого корыта.       Стрелки часов равнодушно отсчитывали секунды. Ещё минута, и все либо канет в бездну, либо… Либо что? Едва ли Юра после года молчания ринется ему на шею. Они едва ли станут теми, кем были под сенью ивы неподалёку от «Ласточки». Володя горько ухмыльнулся, скидывая, должно быть, сотый вызов от Игоря. Хотелось кричать, плакать, биться в истерике, лишь бы заглушить этот вой внутри, лишь бы утихомирить бурю, вызванную его уходом, но панацеи нет и не будет — за долгие месяцы скитаний Володе стало предельно ясно.       Юра — бесстрасные пиксели на разбитом дисплее телефона — смотрит на него укоризненно. В укоризне угадывается холод и презрение — каким же дураком нужно быть, Вовочка, чтобы на что-то надеяться, когда угас последний проблеск? От дуновения ветра, созданного неосторожным движением крыла бабочки, потух их огонь, в последние секунды своего существования сумев запалить и прозрачное полотно, теперь неся лишь разрушения и горе.       Володя поднял взгляд на часы. Последние секунды уходящего года неслись мимо, стремясь исчезнуть в утопии вечности, забирая с собой по крупинке от каждого жителя планеты. Время не лечит — время меняет, об этом Володя знал не понаслышке.       Полночь ознаменовалась салютным залпом и радостными возгласами. В стёклах очков мелькнули разноцветные огни, зарождая в груди отголосок непорочной детской радости, которая потухла сразу же, стоило Володе вновь заглянуть в диалог с Юрой.       П у с т о т а.       Почему-то стало легче. Володя выдохнул и рассмеялся, приподнимая оправу и утирая выступившие в уголках глаз слезы. Ухнул с сердца куда-то вниз валун, весом с камень Сизифов, а пиксели словно нахмурились, глядя на Давыдова осуждающе.       — Я тебя отпустил, — беззвучно прошептали губы, — от-пус-тил.