хаос и статика

У чудовищ голубые глаза. По крайней мере, ему так кажется, когда он слепнет, пьяный и до ужаса забывшийся, от зимних отблесков в чужой радужке. Ледяная гладь озера; декабрьский хлад, четвёртая степень обморожения. Николай Романов. Сергею Трубецкому многое известно о холоде. О метелях, что сжирают мир и сковывают пальцы, о вечных льдах, в которых ревёт и бушует скованная вода. Холод бешеный, холод голодный, холод проедает твою кожу, твои мышцы и сухожилия, добираясь до костей, чтобы пожрать и их. Холод дикий, как вселенская пустота, гудящая и больная в ожидании большого взрыва. Сергей… спокоен. Статичен. Николай — хаос. Ошейник застёгивается легко, привычно почти, и от этого даже немного страшно. Человека нельзя посадить на цепь, нельзя приковать к себе и кормить исключительно с рук, гладя по послушно подставленной голове. Нельзя же?.. Он думает, что у него есть выбор. Только думает. Выбор слабости — наверное, так можно было бы сказать, если бы речь шла не о нём, не о Николае Романове, не об их отношениях и не о… А, впрочем, плевать. Николай хочет быть слабым — Николай это получает. Парадокс власти. Стоит ли он на коленях, задыхается ли на чёрных простынях, раскрывает ли податливо белый от спермы рот — он контролирует каждое мгновение, проведённое здесь. В подчинении. «Моё стоп-слово — белый.» Кажется, про это что-то было у Фрейда. Белый страшнее чёрного, белый это пустота. В темноте может быть что угодно, а в пустоте нет ничего, кроме самой пустоты. Белое безмолвие страшнее ужаса чёрного, как сажа, но Сергею нравится; нравится не пустота, но белые колени Николая. Белое его тело с созвездиями родинок. [он почти нашел Сириус у него на лопатках и Андромеду — на выгнутой пояснице] Белые запястья с речным мерцанием вен. [космос в его руках] Белые его глаза, которые он закатывает, расслабляя горло, в котором всё равно ужасно тесно и невыносимо жарко. [пустота] Ноль по Кельвину, абсолютная сингулярность. Сергей наваливается сверху всем своим телом, тяжелым и горячим. Николай холодный — иногда? большую часть своей жизни, наверное, это даже лечат где-нибудь в горах Швейцарии, прописывая минеральную воду и физический труд — но сейчас он тает, стелится, как туман свежим летним утром. Обволакивает. Запах тяжёлого парфюма и вишнёвой смазки тает на языке - а который сейчас час? Николай сел в его машину в 20:36, дал поцеловать себя в мигающем перегоревшей лампочкой лифте в 21:15 и опустился перед ним на колени около 22:00. Кажется, прошла целая вечность и одна сотая секунды, но он подумает об этом позже. Сейчас - Николай. Николай, Николай, Николай... Ника? Он вздрагивает, когда Сергей его так называет, а потом ещё и ещё, и четвёртое измерение звенит в его голове вместе со звучанием чужого имени, стоит Нике провести губами по напряжённому члену. Ещё и ещё, о, Боже, Боже, пожалуйста. Сверхновые взрываются, сгорая, и ближайшие планеты сгорают вместе с ними. Но если глаза Николая — чистая сингулярность, может ли он гореть вообще? Пустота накрывает их толщей ледяной воды, ревущей в вековых ледниках и хранящей в себя морских чудовищ. Оргазм застилает глаза ослепительно-белой вспышкой, и больше в мире нет ничего, кроме Хаоса.