Как много выдуманного в моем чувстве?
— Ты хочешь увидеть меня снова? И ответ не заставляет себя ждать, но он оседает на губах, невыговоренный, погребенный под тяжёлым разговором в больнице. Осознанием, что верен всегда Френк лишь себе. И повлиять на его жизнь Карен не сможет, как бы сильно на ее собственную он не влиял. Все это выражено в том, как она уходит, пряча глаза в пол, следя за тем, чтобы её обнажённые ноги не наступали на одинаковые плиты узористого кафеля больницы. Попытка занять себя, чтобы не заплакать. Но Карен следовало бы сначала задать этот вопрос себе. Следовало бы отсеять зерно от плевел, а не полезать в печь вместо того, чтобы что-то решать. Если ты монстр для себя самого, Френк Касл, то ты будешь им, сколько бы раз я не взывала к твоему здравому смыслу. Хочу ли я тебя снова увидеть?***
Он стоит и кажется потолок ещё немного и обрушится на него, весь дом обрушится, лишь бы избежать, избежать этого взгляда. Болезненного и слишком открытого. Как рана открытая. Взгляд, говорящий слишком многое. Раненого зверя вечный взгляд. И тот поцелуй, ласковый, лёгкий, который Карен на щеке его оставила минуты четыре назад — слишком невыносимо порезало сердце само присутствие. Кто бы мог подумать, что он может прийти в такой странный момент. Каких богов Адской кухни Карен прогневала, чтобы Френк Касл увидел её пьяной. Без вечной строгости, выверенности, в домашнем халате цвета лаванды и с натуральной рыженой в волосах. С усталостью, которая потихоньку смывалась найденной бутылкой, а может Карен просто вынесло на берег самокопания, ощущения потерянности последних дней, а может и лет — и явно красное, толи от слез, толи от опьянения лицо, — одновременно осуждаю себя за то, что мне не стыдно, что он видит такой. Осуждаю за то, что видит. И за то, что он стоит в дверях, после всего сказанного, сделанного, произошедшего долгих полгода назад. Стоит, проверяя меня на прочность. Может ему и удалось что-то исправить в себе, а может лишь убежать от себя. Вплавиться в дороги земли кочевников, сгореть под солнцем, чтобы появилась новая кожа, примириться с новым миром и разговорить коренных жителей, чтобы напитаться старым. Да, это в его духе. Может теперь Френк любит разговаривать. Может Карен уже и не знает его. Но как не узнать его — взгляд особенный, тонкий и точный, ощущающий слишком многое, пронзает знанием, что твоя уязвимость видна. Взгляд того, кто привык искать эту уязвимость. И мгновенно убивать, стреляя точно в цель. Но может оттого у них ничего и не вышло, что уязвимость в этот раз увидела Карен? В больнице впервые, позже на крыше, ощущала в объятии и шепоте, в кратком, утешающем поцелуе, в лифте и снова в больнице. Но именно тогда она ушла, оставив последние попытки помочь, понять и заставить себя простить. И вот смотришь в моё лицо, Френк Касл, в мои заплаканные глаза и ярчайшие красные щеки. В чертах не осталось ничего особенно привлекательного, неприкрытая чувственность, уязвимость и раскрошенность маленькой девочки — вот, посмотри. Откуда у тебя вообще ключи от моей квартиры? Да, белые розы все ещё на подоконнике, они всегда были там, и как бы мне не хотелось швырнуть их оземь, я не позволяла себе. И вот ты здесь. В том, что ты разглядываешь меня есть что-то вуатеристическое, наблюдать как ты по-птичьи наклоняешь голову, словно вскользь высчитывая все грани моей изломанной фигуры, позы, неуложенной причёски и потерянного взгляда. Надеюсь Мэтт не говорил тебе, что я когда-то кололась. Не думаю, что Мэтью вообще волновал тебя, столько произошло за последнее время, что, казалось, ты просто исчез, испарился, ушёл вместе с Богом из этого места. И мне бы благословлять тебя в дорогу, но мне слишком обидно, что ты идёшь в неё один. Мне нет места в новой/старой/общей с тобой жизни. Может главный наркотик все это время был лишь один — расположение тех, кто от меня ускользает? А ты лучший из призраков прошлого. Самый вытравленный из сердца, самый человечный и лучший, возможно лишь из-за того, что я никогда тебя близко не знала. Лишь чувствовала. И может идеализация — дитя соприкосновения моих психологических травм с твоей историей, желанием спасать мир и себя, и тебя в придачу. Как много выдуманного в моем чувстве? И слезы, глупые, осознанные, катяться по мои щекам и горлу. Легко замирают на искривленных в болезненной усмешке губах, издевательской по отношению ко мне. Зачем ты пришёл, Френк. Мой мир разваливается и с тобой, и без тебя. — Карен. Я чувствую как звенит воздух. В молчании больше моих слов, и больше его взгляда. Мне нравится то, что он выбрит. Не понимаю, что у него на уме. Может быть никогда не понимала. Слишком красивые губы для такого грубоскроенного лица. Хочу провести по отросшим тёмным волосам, почувствовать их. — Карен, — но теперь с нажимом, и даже тревогой, и это позволяет наконец услышать его. Мой взгляд возвращает былую усталость, возвращает время, которое я пыталась скоротать за игрой в справедливость, и я снова обращаюсь к глазам, перестав сравнивать и помечать каждую новую морщину, замечать с маниакальной точность мелочи, которые стёрлись за постоянным воспроизведением моментов, когда я была рядом. Странно, когда Френк теперь рядом. В пяти шагах от меня, и кажется в бесконечности. Слишком легко дающихся пяти шагах. Один порыв. Один небольшой шаг на поводу у своих истинных желаний. Но держусь на каких-то последних силах, хоть соблазн выше меня. Буквально выше и я плавлюсь под его взглядом. Голос лишь выдаёт на улыбке, слишком много иронии во всем этом, и каким-то чудом бокал все еще в ее руке и словно салютуя — да, Френк? Вечно могу смотреть на него. — Ты в порядке? А слушать тем более. Колкий укол совести, волна колебаний от этого ласкового, хриплого и явно переживающего за меня голоса. — Как видишь, праздную твое возвращение. И прячу глаза, заметив лёгкий намек на улыбку. — Видимо, я принёс тебе много слез. Грустную улыбку, оказывается. С тобой вечно так, Френк. Я чувствую твою боль, ты мою. Но я хочу тебя лишить от неё, а ты просто лишаешь меня своего общества. Как только я ощущаю, что я всем сердцем хочу быть с тобой, ты ускользаешь. И когда ты мне нужен, ты приходишь. Когда больше ничего меня не держит здесь. Плечо, теплое плечо, его шея, руки, касающиеся меня, вдохнуть его запах, провести по лицу своим лицом, мокрые щеки от того, что у меня опять идут слезы и ладонь иррационально прижимает мою голову к нему, так бережно, как будто мне семь, а у меня руки дрожат, и мне так плевать, что я училась жить без тебя. Что было когда-то жизнь без тебя. — Я думала, ты никогда не вернёшься, — поднимаю глаза, скорее ощущая лишь частично, фрагментами, большее я просто не вынесу, — тепло кончиков пальцев на подборотке, дыхание, много тепла другого человека, моего человека, ощущение близости ко мне. — Карен, ты в курсе, что последние минут десять ты проговариваешь все, что в твоей голове? Мой смешок в его шею одновременно жалкий и счастливый. Отстраняюсь, осознавая, что искренность рядом с ним меня не пугает. То, что я могу быть разбитой рядом с ним тоже. Что видеть он может меня любой. Только не покидай меня. Я готова разбивать все надуманное о тебе, готова мириться с реальностью, неидеальностью, но лишь рядом будь. Еще один такой год, даже меньше — и от меня ничего не останется. — Я больше никогда не уйду. Видимо, слишком много в моем взгляде читается. Болезненном, наполненном непрекрытой уязвимости, но и извращённой радостью, нежностью, пьянящей даже больше, чем ополовинненая бутылка любимого вина. Невыносимо пьянит присутствие само, целую его в щеку слишком по-детски, ощущая странную целостность. Надо же было ему прийти в момент, когда я то ли собирала, то ли разбирала себя по крупицам. И это все больше похоже на сон, но я чувствую взгляд, нежность, покровительственность и парадоксальную веру в завтрашний день. В твоих глазах, лице, голосе, особенно в голосе. В том, насколько же ты близко. — Я не понимаю, что у тебя на уме, Френк Касл. Но я хочу видеть тебя снова, и снова, и снова. — Значит, я вернулся за ответом. Улыбается. По-настоящему улыбается. И глаза его тоже улыбаются. — Главное, ты вернулся ко мне. И как не улыбаться в ответ.