моя мёртвая муза

— Больно? — Да. — Хорошо.       Хосок немного отстраняется, чтобы полюбоваться на свою работу. Новую работу. Главную работу. Лучшую работу.       При движении голова идёт кругом. В пустом желудке: только поллитра рома и таблетки. Надо взбодриться. Как-то душно. Пиздецки душно.       Он спускается с постели, и пустая бутылка со звоном катится по полу. А может, литр.       Ещё несколько дорожек мефедрона терпеливо ждут на столе, контрастируя своей чистой (почти святой) белизной с замызганной поверхностью.       Хосок наклоняется, наклоняется, и всё это годами копившееся дерьмо оказывается у него прямо под носом. Мазки красок (засохшие), слои пепла (воняют), карандашные стружки (слетели на пол от его дыхания), крышки от бутылок (зачем они?), канцелярские ножи (ржавые).       Как же пиздато светятся на их фоне четыре дороги, которые обещают привести в рай. Как же пиздато блестит на их фоне охуенный ланцет из хирургической стали, которым Чон сегодня пишет.       Половину небольшой комнаты заняла старая и стрёмная кровать. Деревянные ножки подкосились, некоторые перекладины треснули, матрас залит бухлом и хуй знает чем ещё. И как же пиздато выглядит на этом фоне Юнги — с чистой (почти святой) белизной его кожи и охуенным ланцетом из хирургической стали, который он принёс.       Влюблённый взгляд художника обласкивает обнажённое тело. — Ангел. Ангел!.. Ангел, ангел, ангел!       Тонкая, почти прозрачная кожа. Под ней так сладко и маняще просвечивает каждый капилляр, каждая вена. На ней так надолго застывают все укусы и все синяки, которыми так щедро одаривает Мина Хосок. Тело Юнги — холст. И на этом холсте Чон хочет написать самую пиздатую в мире картину. — Я доведу тебя до совершенства.       Начало положено. Узкие, острые, болезненно худые плечи уже покрыты замысловатой сетью порезов. Чёткие, ровные, тонкие и прямые линии. Такие, будто выведены самым твёрдым карандашом.       Хосоку нравится. Хосок уверен. Его руки даже (почти) не дрожат.       Хосок уверен. Но азарт сдержать всё труднее. Взгляд задерживается на слабых подтёках крови. Ярко-красный на безукоризненно белом. Под светом тусклой лампы.       Пальцы сводит судорога восторга и выбивает из них горькую самокрутку.       Ледяное острие ланцета упирается в глубокую и укромную ложбинку меж двумя ключицами. Пропитанные ромом губы художника упираются в приоткрытые беззвучным стоном губы ангела.       Металл рассекает тонкую, бумажную кожу и сдержанно останавливается на самой границе грудины. Хосок ощущает под ножом мягкую пропасть диафрагмы. Такая манящая и беззащитная. Острое лезвие войдет в неё так легко. Как нож в раскалённое масло. Чон с трудом сглатывает и боится опустить взгляд, уперев его в затуманенные глаза Юнги. — Больно? — вновь интересуется он сиплым голосом. — Да. — Хорошо.       Мин любит боль. Это возбуждает его, как ничто другое. Чон любит дарить ему боль. Это возбуждает его, как ничто другое.       Художник боязливо переводит глаза на свой последний штрих.       Края кожи слегка разъехались в стороны. Театральный занавес, приоткрывающий полоску сцены, на которой вот-вот состоится самый грандиозный спектакль. Хосок был в театре один раз — с родителями. Это был балет. Балет, балет, балет!.. Пачки, белоснежные, пышные, пуанты, лёгкий скрип, сцена, старая сцена, удары, тихие, десятки пар пуантов — по сцене, как шёпот сквозь сон, какое-то заклинание, не разобрать слов, прекрасная музыка, старая, торжественная, охуенная и оглушительная музыка, яркие лучи, прожектор, он был пыльный и горячий, как печка, в квартале, где он рос, там пекли самый вкусный хотток, а потом он начал принимать наркотики, и родители сказали ему уёбывать, и он уебал, и он в этом городе, и тут нет никого, тут есть только эта квартира, только кровать эта, старая и стрёмная, у которой ножки и перекладины разъёбаны, а матрас залит бухлом и хуй знает чем ещё, а на грязном матрасе лежит Юнги, такой хрупкий, такой красивый и смелый, и тут есть только Юнги, и у него все плечи в засохшей крови, вся грудь в крови, тёплой и свежей, она на пальцах Хосока, и так блестит под тусклой лампой, как свежая карамель, тягучая и густая, и наверняка, наверняка охуенно сладкая, такая сладкая, что от неё челюсть сведёт и зубы заболят, но попробовать хочется, а если больно станет — можно заныть, и всё равно никто не услышит, потому что оркестр ебашит так, что пол дрожит, а всем людям похуй, там — балерины, красивые и гибкие, в пачках пышных и блестящих, танцуют и летают, носятся по сцене, руки заламывают, крутятся, крутятся, крутятся, что глаз не оторвать… — Антракт?       Хосок вздрагивает, ланцет вместе с ним. Юнги тихо шипит от неожиданного и неудачного пореза, заставляя Чона очнуться. — Что ты сказал?.. — Перерыв? — повторяет Мин, скованно присаживаясь в постели. — Я тоже хочу выпить. И покурить.       Мужчина великодушно и молча протягивает ему бутылку рома. Сам идёт к столу. Отрывистыми движениями высыпает порошок из пакетика. Надо ёбнуть ещё парочку.       Юнги встаёт на ноги, прохаживается по крохотной комнате, разминаясь. При движении едва покрывшиеся тонкой корочкой порезы снова кровят. Это больно. Саднит, чешется. Мин улыбается.       Как же распаляет мысль о том, что картина Хосока будет болеть и заживать ещё долго. Со скромной гордостью Юнги разглядывает своё отражение в грязном окне, за которым уже царит кромешный сумрак. У Чона есть свой стиль, и талант у него есть. Тело исполосовано ритмично, красиво, щедро. Он уже столько вынес. И как же распаляет мысль о том, что вынесет ещё, ещё, ещё больше.       Юнги бросает (само)довольный взгляд на Хосока, ища его одобрения. Тот не замечает. — Всё нормально? — спрашивает Мин. — Ты как-то побледнел. — Жарко, — отвечает Чон. — Мне жарко.       Без лишних просьб мужчина открывает окно и подходит к художнику. Берёт за руки. Руки Хосока вечно подрагивают; сейчас — особенно. Перестают только тогда, когда он пишет. Во время работы привычный Чон вообще куда-то девается.       Юнги целует его. Так, как они привыкли: глубоко, настойчиво и жадно. — Ты много выпил… и вынюхал, — напоминает Мин. — Может, перерыв?       Хосок не может слышать его слова, потому что в голове слишком громко играет музыка. Помпезная, величавая классика, от которой руки трясутся, и внутри всё взлетает и падает, падает и взлетает. Прямо как те балерины.       Хосок не может видеть его лицо, потому что смотрит только на своё творение. И не увидит, пока не закончит. Но, блять… Блять! Блять, блять, блять!       Царапина под ключицей снова закровоточила.       Ярко-красный на безукоризненно белом.       Кровь набатом бьёт в мозг.       Даже под тусклым светом почти выгоревшей лампы тонкая красная струйка сияет и переливается, как дорогой драгоценный рубин. Как свежий осенний гранат. Как благородное старое вино. Наверняка пиздец какое вкусное вино. Вино — это кровь Христа.       Чон прикасается к его груди осторожно, почти со священным трепетом. Капли остаются на руке. Хосок размазывает их между подушечек пальцев. Крови совсем немного. Она окрашивает их в рыжеватый, ржавый полутон. Засыхая, она будет темнеть. Багроветь, приобретать глубину, мрачность. Сколько же оттенков! Всего в одной капле!..       Он прижимается к Юнги, закрыв глаза. Болезненный стояк даёт о себе знать, когда упирается в бедро Мина. — Ты ангел!..       Чон утыкается носом в грудь мужчины. Его щека становится влажной от чужой крови. Его бельё становится влажным от собственного предэякулята.       Юнги хватается за него в ответ, запуская пальцы в волосы на затылке.       Юнги что-то говорит, он двигается, дышит. Его творение — живое. Хосок — Бог? — Выеби меня.       Чон слизывает языком дорожку крови, от соска до ключицы, снизу вверх. Рот наполняется солёным, металлическим привкусом. Чон тихо поскуливает.       Он и не догадывался, что под мефом этот вкус станет ещё ярче и ещё острее. Такой солёный, будто наглотался воды из Мёртвого моря. Такой металлический, будто набрал полный рот патронов.       Только на Мёртвом море Хосок не был. И патроны в руках не держал. — Выеби меня!       А какой был сюжет? В том… в том балете?..       Хосок прорыдал весь вечер. Но из-за чего? Может, не из-за балета? Может, он тогда поругался с родителями?       Чон был плохим ребёнком. Он рисовал на обоях. Сколько его за это ни ругали, рисовал на обоях. То, что он хотел рисовать, не помещалось на ватманах и уж, тем более, альбомных листах.       Неужели так трудно было понять? Неужели, блять, так трудно было это понять?! Ёбаные суки! Бездарные, скучные, бессмысленные долбоёбы! Как же хочется вернуться! Исписать все стены, не пропустить ни блядского миллиметра! Как можно не презирать тех, чьи жизни — такая бессодержательная хуйня?! Тех, для кого обоссанные копеечные обои стоят больше, чем искусство?! Уёбища! Животные! Бездушный и безмозглый скот! Разорвать! Разорвать их тупые, оплывшие лица! Слава богу! Слава, блять, богу — эти ебальники почти стёрлись из памяти! Но как же бесит! Сука, как же бесит! Неужели, так трудно было понять?! — Хосок, умоляю, выеби меня!..       Со скрежетом челюсти смыкаются на кости ключицы. Юнги хрипло вскрикивает. — Хосок!       Чон делает несколько резких шагов назад. Налетает на стул и падает на него. Руки трясутся крупной, неудержимой дрожью. Почти полноценная судорога. В голове будто что-то горит.       Юнги это видно через пылающий, мечущийся взгляд. Ему не по себе. — Ты точно в порядке? Ты вообще меня слышишь? — Я… я… — Хосок? — Ты музыку не слышал? — Какую музыку?.. — Нужно заканчивать. — Тебе нужно прийти в себя… — Мне нужно закончить, иначе я… я не смогу прийти в себя. Ты не понимаешь? — Хосок, ты пугаешь меня…       Чон находит в себе силы подняться на ноги. Юнги намного слабее его. Снова уложить его на кровать — никакого труда. Только вот, ланцет в руке пляшет. — Выебать тебя?       Он набрасывается на тело Мина. Горячее, живое тело.       Музыка становится всё громче. Громче, громче, громче!.. Хосок одаряет свой шедевр бесконечными поцелуями. Кусает, оттягивает зубами, хочет вырвать целый кусок его кожи!       Лицо Юнги озаряет сладкая улыбка. Парень впивается ногтями в спину Чона, извивающегося над ним. Он чувствует, как в него упирается твёрдый стояк мужчины.       Входит резко, глубоко. Больно. Приятно. Дыхание учащается стократно. Пиздато! — Глубже!       Мужчина наращивает темп, не выпуская из руки свою кисть. Он тяжело ударяется о бёдра Юнги, чьи стоны так хорошо сливаются со всеми остальными звуками.       Ланцет самовольно добавляет новые штрихи на животе юноши. Глубокие штрихи, от каждого из которых Мин почти вопит.       Но его вопли — часть работы. Всего лишь ощущения. Ощущения, которые он любит.       Кровь струится по его разогретому телу, стекая по сторонам. Хосок приоткрывает глаза и замирает. Блять, сколько крови!..       Он прикладывает к ней свои ладони, размазывает её по всему, чему можно. Настоящая краска, живая краска, пиздатая краска. Истинный художник!       Картина всей его жизни. Да, сука, целой жизни!       Чон не может остановиться. Он ебёт Юнги так жадно, словно в последний раз. Вместе с ними весь мир тонет в удовольствии. Весь мир. Весь мир?.. Похуй на мир похуй на всё есть только Хосок и Юнги есть только они двое и никого больше не надо есть только искусство оно это жизнь оно это всё живое мёртвое родившееся умершее существующее несуществующее только они двое только искусство краски музыка красный красный красный страсть наркотики как же охуенно быть под наркотиками это иллюзия весь мир иллюзия злая шутка Бога он здесь и сейчас Бог никогда не был настолько близок все всегда говорили что Бог внутри нет он здесь и сейчас только они двое только искусство он создаёт мир как же охуенно быть под наркотиками как же охуенно ебать его шикарное белое тело ничего больше не надо никогда никогда работа шедевр это увековечено все эти шрамы нет не шрамы это штрихи такие пиздатые штрихи как кровоточат сколько красок формы изящность это лучшая работа это шедевр только они двое пусть всё сгорит останутся только они наркотики секс и искусство нет прошлого нет будущего есть настоящее вдвоём ланцет такие аккуратные линии ещё одна мягко кровь он шевелится нет ему нельзя шевелиться только не сейчас как же прекрасен этот цвет музыка ебашит разве никто не слышит оркестр это Вагнер играет Вагнер Тристан и Изольда два человека любовь сильная как жизнь и смерть искусство стать великим как Вагнер дать его музыке форму реальную форму он не шевелится он услышал музыку блять невъебенно хочется ебать его сильнее жёстче показать всю жгучую страсть любовь охуенно быть под наркотиками обнажённое лезвие разделяющее два тела искусство театр аплодисменты!       Хосок обрушивается на Юнги, и его голова оказывается у самого уха парня. Он нежно прикасается к нему губами.       Сперма наполняет Мина. Чон вытаскивает из него свой по-прежнему твёрдый и горячий член. Белая краска разливается по животу. Смешивается с кровью. Она повсюду. Два тела, простыни, стена — всё в крови. Даже штрихов не видно.       Хосок отодвигается и внимательно осматривает свою работу. Он делает глоток любимого рома и закуривает сигарету, не отводя взгляда от тела возлюбленного.       Уже не струи, а лужи алого цвета полностью обволакивают бывшую пронзительно белой фигуру Юнги.       Мужчина хватает валящуюся рядом простынь и аккуратно, будто притрагивается к хрупчайшей драгоценности, вытирает всё лишнее.       Сука, получается только хуже! Он подрывается на ноги и бежит в ванную.       Вода в небольшом ведёрке сразу приобретает красный оттенок. Появляются штрихи. Красивые, тонкие линии.       Дыхание перепирает то ли от восторга, то ли от страха.       Движения замедляются. Наркотики отпускают. Музыка пропала. Он пришёл в себя. По щелчку.       Опять по щелчку. Да кто же, блять, он вообще такой?!.       Перед глазами открывается не картина. Нет, блять, далеко не картина. Ничего похожего на картину.       Грудь исполосована частыми порезами, похожими на ветки дерева. А живот… на животе должен был быть ствол. Узкий, ребристый ствол.       Длинные трясущиеся пальцы проходятся по нескольким неловко раскиданным, глубоким уколам.       Хосок мигом отлетает от Юнги.       Он не мог этого сделать. Нет, сука, не мог! — Юнги?!       Мин не шевелится, не подаёт никаких знаков, ничего не говорит. А дышит?.. Чон подбегает к его лицу и прислоняется ухом. Ничего. Ничего!..       Уёбок, мразь, скотина! Тварь! Шедевр? Работа всей жизни?! Да как такое в голову могло прийти?! Как, блять?!       Убийца… он — убийца! Юнги… маленький, бедный Юнги. Любимый Юнги. Единственный Юнги.       Мужчина тревожно расхаживает по комнате, ухватившись руками за голову. Ебанутый, совсем ебанутый!..       Свихнулся, сошёл с ума. Отобрал жизнь. Бог, блять! Искусство! Искусство… да пошло оно нахуй!       Он бросается на колени перед кроватью. Готов разрыдаться, но слёзы предательски не подступают.       Все внутренности охватывает тяжёлое, обжигающее чувство. Убийца. Невозможно дышать, смотреть, думать…       Что он наделал? Что теперь делать?..       Последняя сигарета. Спички. Руки дрожат. Тлеет так быстро. Пепел рассыпается, превращается в пыль, пыль, разбросанная по постели. Тело Юнги. Этого не могло произойти. Он не убийца, никогда не был, никогда не будет. Сука.       Сознание трескается, раскалывается. Тошнит. Холсты. Сухие, исписанные. Жизнь трескается, раскалывается. Уже потрескалась, раскололась. Рассыпалась, как пепел.       Два глотка рома. Легче не станет, ни от чего. Что, блять, теперь делать?!.       Все картины расставляются вокруг постели. Их так много — сколько вообще времени он на них потратил?!       Время ничего не значит. Ничего не имеет значения.       Худые пальцы правой руки сжимают окровавленный ланцет. Такой же блестящий, как ещё свежие раны Мина.       Хосок проводит им вдоль своего левого предплечья. Не больно. Физических ощущений больше нет, есть лишь горечь и страх. Есть только опустошение. Бесконечная, тёмная, глубокая бездна, образовавшаяся вместо души. В одно мгновение.       Это не кисть. Ланцет — оружие, которым он убил свою любовь, свою музу, свою жизнь, убил искусство.       Почему так легко? Почему, сука, так просто уничтожить человека?!       Полноценную, сформировавшуюся личность, внутренний мир которой настолько же обширен, как внешний. Всё эфемерно, глупо, нелогично, слишком банально, жизнь ничего не стоит.       Бессмысленно. В ней нет никакого смысла. Создавай его сам или плыви по течению — нет никакой нахуй разницы!       Бордовая жидкость уже даже не впитывается в насквозь промокшие простыни. Она светится на Юнги, смешивается с ним, соединяется, объединяется в одно.       Ланцет оказывается в левой, ещё одна полоска, ещё несколько минут. Они будут вместе. Навсегда.       В глазах темнеет, руки перестают дрожать. Тревогу сменяет спокойствие. Безмятежность.       Чон едва дотягивается до лежащих подле него спичек. Рома осталось совсем немного. Он опрокидывает бутылку, но не в себя. Раны неприятно щиплет, но осталось совсем немного.       Терпел почти три десятка лет, вытерпит и сейчас. Совсем немного…       Пламя озаряет комнату. Холсты не тлеют — они сгорают. Сгорают так быстро, словно не было времени, не было идей, не было работы, не было ёбаных кризисов, не было ничего.       Ничего нет. Ничего не будет.       В глазах Хосока — пожар. Наконец проступили слёзы.