созвездие кассиопея

Небольшое помещение. Да, иметь две кровати в доме — пришло на изгвазданный дымом сигарет ум Хэ Тяня совершенно неожиданно, но эта мысль до того подогревала жилки, до того самым приторным рафинадом оседала в основании глотки, и так сильно баловала бесстыжих, дрянных и таких жадных до похоти чертей, что, думая об этом, приходилось поминутно сглатывать и смаргивать застилающую глаза пелену. Заиметь отдельную комнату, от которой ключ будет позолоченный и спрятанный в глянцевой чёрной коробочке, что лежит в отсеке для лично важных вещей. Куда вход будет закрыт абсолютно всем, кроме персональных демонов Хэ; где свет будет приглушённый и слегка отливать оранжевым. Всего пять на пять, — в сравнении с нынешними апартаментами предельно мала, — метров будут умещать в себе целую библиотеку книг: толстенных томов с отборным сквернословием, что, видимо, на досуге любит почитать Шань, иначе объяснить богатый словарный запас этих грязных, отвратительных, мерзких и до невозможности возбуждающих выражений, отскакивающих приглушённым эхом от потолка, — невозможно; тëмные обои будут с глумлением вбирать в себя рык сквозь стиснутые зубы и редкие, жгучие стоны; влажные шлепки кожи о кожу. Кровать. Ох, кровать. Сделанная на заказ; со множеством переплетающихся в завитки прутьев, железных, холодных и чёрных, широкая и несколько заниженная к дубовому ламинату, с твëрдым, тонким матрасом, — чтобы не расслабиться, чтобы чувствовать напряженное давление на коленные чашечки, чтобы дрожь тела касалась стен и таяла вместе с ржавым шипением без искажений в хорошо продуманной акустике. Чтобы можно было фиксировать кисти к гладкому металлу, а ещё совершенно без скрипучих досок в основании, чтобы только голос, только загнанное дыхание и лязг цепей звучали; и никаких окон, никакого естественного света — исключительно блеск пьяных и мокрых янтарных глазах и алых меток на белой коже. На ней бежевое постельное белье, собирающее капельки пота с волос и нити предэякулята, схватывающее запах солëного прелого; и туго облегающих плечи и талию верёвок для шибари, красных — для Мо, только красные. Две подушки, куда будут утыкаться выразительно сведëнные брови и края которых искусаны острыми кромками зубов. Лëгкое покрывало, сжатое до побелевших костяшек и натянутое под беспокойными ступнями. На ней будет плавиться медь; под температурой в тысячу градусов, таящихся в подëрнутых дымкой, заволоченных похотью и наслаждением зрачках Хэ Тяня, где только кипящие котлы да рëв ада, — до того горячо. Здесь будут частицы на атомы распадаться и собираться обратно вместе с судорожными вдохами, время останавливаться и оттягивать мгновения бурной разрядки до ноющих мышц пресса. Эти прутья ощутят крепкую хватку пальцев и царапины коротких ногтей. Только бы они не расплавились под огнём бесов. В углу комнаты небольшое кожаное кресло, такое чтобы обзор открывался красивый. Такое удобное, с подлокотниками. Специально для Хэ. Он будет внимательно и медленно, исподлобья, с широко распахнутыми веками наблюдать, не отводя взгляда. Сильно сжимать покрытие подушечками и тяжело дышать раздутыми ноздрями, удерживая идеальную осанку и напряжённые лопатки. Чувствовать дикую сухость во рту и привкус гари на языке. Смотреть на нервно дëргающийся кадык на светлой шее и цеплять клыками свою нижнюю губу; ждать, улавливать каждое движение грудной клетки и гортанный хрип, судороги и стекающие по бëдрам капли смазки. Уже жадно хватать раскалëнный, пропитавшийся угарным газом и аммиаком воздух — без грамма кислорода. Застывать на секунду, когда ушей коснëтся собственное имя, произнесëнное до острых мурашек, катком проходящих вдоль позвонков на спине Хэ, до писка, в миг превращающегося в ультразвук, до ужасно болезненной эрекции, давящей на ткань брюк и вязкой слюны, стекающей по гортани. И он уже не услышит, что там было после низкого, надрывного, глухого «Хэ Тянь...». В ушах плещется бурлящий океан и зов китов, перекрывающий отборные угрозы жизни из уст Мо. Только своë имя мерно оседает на подкорке, пропитанной чем-то густым, раздирающим и скоблящим нервные волокна до тремора сердечной мышцы; вытапливающим всё до углей, не переставая бушевать пламенем, — кровь становится чистым неразбавленным бензином. Только своё имя эхом будет раздаваться, скрежетом на оголëнных проводах. И он, как заворожëнный, уставится на оголëнное тело перед собой. На связанные руки и подрагивающие кончики пальцев, на поджимающиеся колени и рельефные мышцы плеч. На губы, что-то скулящие и изодранные в кровь. По артериям потечëт лава, проникнет в мозг и загудит, оглушая. Хватка на изысканной чëрной коже станет крепче, — до глубоких вмятин. А Тянь попытается услышать, попытается встать, да ноги предательски задрожат, подойти и удержать себя в руках, чтобы сказать хоть что-то едкое, высокомерное, издевательское — то, что подобает его роли в их игре, но концентрироваться получится только на фантомных отголосках чужого голоса и плотном узле в низу живота. Медленно двинуться к нему, чувствуя как радужка совершенно пропадает под натиском тумана, зрение плывëт. Коснутся и сглотнуть. Это кресло точно обязано там стоять, в углу, обтянутое чëрной кожей. Оно будет во множестве пятен и царапин. На него Шань будет коситься и фыркать, напрягаясь во всем теле. Ещё в этом помещении будет комод. С большим количеством разной величины ящиков. И в этом комоде Хэ попробует, — попробует, — уместить свои желания. Будет с хищной улыбкой демонстрировать Рыжему новые вещи, тюбики, цепочки и прищепки. Рыжему, у которого от одной только этой улыбки жар по скулам разноситься и челюсти сводит в гневе, не говоря уже о дальнейшем представлении лимитированных товаров из магазинов для взрослых. Будет по-змеиному щуриться и облизывать губы, когда Шань отведëт в сторону горящие от смущения и любопытства одновременно глаза. Этот комод, высокий, из тëмного дерева, Хэ разместит рядом с постелью, представляя как усаживает разгорячëнного Рыжего задницей на его поверхность, целует, не давая опомниться, натягивает отросшие на макушке рыжие пряди; как выдвигает ящики и слышит резкие вздохи и рык, когда ловкими пальцами фиксирует запястья наручниками — настоящими, натирающими кожу до ссадин и гематом, лязгающими металлом, — Шань бы не потерпел мягких, розовых нежностей. Скованные руки тут же хватаются за чужую шею и с силой притягивают, попутно засовывая язык глубоко до гланд. Впиваются ногтями в кожу на ключицах. И Хэ вновь улыбается, одним уголком, оголяя кромку, дышит через раз, пропуская удар за ударом в груди. Кровь отливает от головы. Хэ Тянь сглатывает, смаргивает застилающую глаза пелену. Стряхивает пепел в небольшую вазу и выдыхает едкий смрад из лëгких. У него пальцы вновь дрожат, и до искр кости ноют; желваки катаются вдоль челюсти и дëсна чешутся. А в соседней комнате Рыжий смотрит телевизор. Сейчас хочется до боли и неподдельной ярости в солнечных глазах укусить, — фаланги, плечи, рëбра. До капелек крови и не сходящих неделями отметин на фарфоровой коже. А затем размашисто зализывать, семенить поцелуями по чужой груди, сминать тазобедренные до фиолетовых синяков, биться зубами о зубы. Хрипло стонать, когда Шань укусит в ответ с ещё большей толикой. С силой выбивать звуки и отборный мат из этого соблазнительного рта. Хвататься за шею и чувствовать бешеный поток жара, что течëт по ярëмной и аорте; душить до налитых капилляров на белке, а потом любоваться следами от пальцев и шептать что-то непомерно грязное в чувствительные раковины ушей, касаясь языком мочки. Надавливать и оглаживать, царапать затылок и пламенно выдыхать, утыкаясь лбом в короткие волоски. Знать, что внутри розы обрастают шипами, безжалостно прокалывают органы и хрящи, рвут связки и мышцы, что аромат их приторный и горький в равной мере тучами сплетается в сознании, сочится между коры больших полушарий, пропитывает ядом, оплетает; а Тянь вдыхает больше солнечного тепла, что рядом мечется и стенает, подыгрывает этим сорнякам, острым прелестным, больше зноя и родниковой воды впитывает; безбожно вдалбливаться в такое привычное, родное со сморщенным носом и поджатыми губами в немом писке, когда стенки сжимают до белëсых разводов на сетчатке, и сильные ноги тянут ближе, ещё глубже, волокут полностью в себя, в чертоги, где маслом горелым пахнет, и лëгкие от натяжения, от частых порций воздуха, — вот-вот разойдутся по швам. Слышать сквозь ветряные мельницы в голове долгий и протяжный стон, осязать в своей ладони вязкую жидкость, слизывать её, терпкую, с руки, вжимаясь бëдрами сильнее и, когда эта сахарная паль роз достигает предельной концентрации, начинает кипеть и адово испаряться, то вытолкнуть её, надрывая глотку и вцепиться зубами в загривок, чувствуя приятную боль и судороги в продольных мышцах на животе, в последний раз толкнуться в тепло и упасть на обмякшее и тяжело дышащее тело сверху. Хэ Тянь осознаёт, что это зависимость. Осознаёт, что он садист и ужасный собственник, но совершенно не может отказаться. Он хочет только полностью. Только он имеет право топить солнечные лучи в себе и смотреть на них, ещё более ярких, после. Обнимать и вслушиваться в мерное сопение под боком ночами. Покупать дорогие крема для этих меток. И он бредëт за ключом. Хрустит костяшками, крепко сжимает ребристые края. Некоторое время стоит в дверном проеме, уперевшись виском, чуть наклонив голову, и глядит на расслабленное вечерними тенями города лицо; с острыми скулами и подбородком, подходит сзади к дивану и резко хватает за плечи. — Бу! — Не громко бросает Тянь, а Мо вздрагивает, шустро вытягивает воздух, чуть приподнимается и зло разворачивается всем корпусом, всматриваясь в ехидный и такой счастливый прищур чужих глаз, а ещё в ямочки на щеках от широкой улыбки. — Сколько раз просил не подкрадываться? Хэ Тянь треплет рыжую макушку и утирает поднятые уголки губ запястьем, под аккомпанемент слабого ворчания. Он никогда не перестанет умиляться этим забавным реакциям — не в этой жизни. Это золотое пламя на конце всегда зажженной спички, что в любой момент, в один короткий взмах светлых ресниц может превратиться в сметающий всё на своём пути огромной стеной пожар, поглощающий холодные антарктические льды в груди Хэ, растапливающий их до небольшого тëплого источника, где-то у подножия южных гор. Одним взмахом светлых ресниц. Тянь ведëт ладонью по спинке, подлокотникам, медленно и тихо переступая с пятки на носок; внимательно наблюдает за Шанем, который косо взглянул и уставился обратно на синий экран плазмы, где сейчас уродливый монстр со спины нападëт на двух девушек и, скорее всего, сожрëт их. Обходит и усаживается очень близко, чтобы бедро к бедру, разглядывает профиль, пока Рыжий упорно смотрит на скомканные в страхе лица актрис. Сжимает позолоту в кулаке. — Шань... — Он касается лбом колких волос сбоку, вдыхает мяту его собственного шампуня на них. Успевает заметить мурашки, расползающиеся по предплечьям и тянется свободной рукой, чтобы огладить их; ещё слегка дрогнувший кадык и напряженные глаза, чернота зрачков которых теперь направлена куда-то сквозь телевизор, совершенно мимо. И их прелюдия началась. Началась ещё тогда, когда Хэ смазывал потоки бурного воображения сизым дымом, стоя посредине кухни. Ловил флешбеки и пытался утихомирить разбушевавшийся где-то под диафрагмой океан — простые смертные называют это чувство порхающими бабочками; но у Тяня там скорее водиться полчище голодных летучих мышей, с пастью полной заточенных белоснежных клыков и непомерной жаждой крови. Они всегда томятся там очень долго, толкаются, бьются о изнанку, требуют, — особенно когда чуют запах Мо, особенно когда Рыжий неловко чешет шею, проходя мимо тëмно-коричневой двери, что сильно выделяется на фоне бежевых стен студии. Зубастые клокочут и воют, если Тянь уже как две недели находится вдали от их дома, — чëртовы командировки, будь они неладны, — если Тянь уже долго не целовал перманентно сведëнные дуги бровей, разглаживая морщинку меж ними. Они режут острыми краями крыльев слизистую желудка, и еда не лезет в горло. Конечности затекают без него, а сигареты в пачке уходят за пару часов. Эти демоны впиваются стальными когтями в спинной мозг и пытаются выдрать его с основанием, выбраться из чертогов и огромной тучей быстро двинуть к Шаню, ластиться к нему, облизывать шершавыми языками, вилять отростками хвостов. Только к нему и его теплу. Хэ Тянь прикусывает щëку изнутри, переваривая фреймы прошлого, смакует их. Каждый ракурс и каждый взгляд в пределах той комнаты. За чашкой утреннего кофе, за рабочим столом; рядом с Рыжим. Им никогда не хотелось романтики — Хэ нужен Шань. А чтобы не обжечься, Шаня нужно сначала усмирять: выводить красные пятна на скулах его сладкими и пошлыми речами, петь низким ровным голосом дифирамбы янтарным глазам, смотреть так глубоко-глубоко в них, и только потом, — только потом, — таймер зайдëтся в оглушающем рыке, и он захлестнëт пламенем; сам потащит Тяня к себе в пекло, аккуратно подпаляя края смольных прядей. И можно уже не боятся сгореть. Хэ и сейчас созерцает вздувшуюся у виска венку, двигая челюстью из стороны в сторону; медленно моргает, забывая про резкий шум ящика на фоне и мелькающие картинки. У него тут гораздо интереснее — у него тут Рыжий беспристрастно повернул голову и неистово-пронзительно; осуждающе и понимающе, истошно и раздирающе, — так, будто смотрит в холодную пустоту космического пространства: воодушевлëнно и бесстрашно; манит, волочет по сырому асфальту прямо скальпом, истязая черты в прах; тысячами Сирен воет сладкие песни. И, блять, не остановиться. Смотреть в ответ, застывши, как звёзды в ночном небосводе, как изваяния запечатлëнные в одной позе до скончания времëн, — как мелкие сошки, упавшие камнем перед Богом. Тянь читает в этом вызов. Вся их, мать его, совместная жизнь — это вызов. Они в двоëм — огромный такой оксюморон: общаются далеко за горизонтом вербальности. И он до посинения готов пялиться на страницы этой антиутопии. Уже и Шань не слышит звуков раздирающейся плоти и криков со стороны, а слышит томное: — Малыш Мо... Пошли со мной, — Хэ аккуратно вкладывает в его ладонь ключ и зажимает пальцы, визави. Рыжий на мгновение отворачивается, зажëвывает губу и выдыхает плотный воздух. Думает секунду о чëм-то, а следом уже вгрызается в губы напротив. Без малейших угрызений совести хватает края воротника футболки, сминая его в одной руке, а другой, перекидывая через шею, больно давит, пододвигая ближе; чувствует саднящие кожу ладони острые выступы и зазубрины, но сжимает кулак крепче. Притирается всем телом, жмëтся рëбрами к рëбрам, вздымая их и переплетая кости, соединяет свои сосуды с взбесившимся сердцем Тяня, пускает свой розжиг по его внутренним стенкам; хватает порции воздуха попеременно, кусая кончик чужого языка и пуская нити слюны по подбородку. Он тоже жадный. Жадный до этих высокомерных, властных и деспотичных движений рук, что смело елозят по ямкам копчика, задравши подол жëлтой ткани; жадный до пьяного, — Тянь, видимо, в дрова только от одних развязных поцелуев, — жгучего дыхания, ожогами расходящегося в полости рта; жадный и до привкуса никотина у себя в глотке. Шань любит жадничать; а ещё любит доказывать, — прежде всего самому себе, — что тоже может довести до точки кипения, может силой сбивать спесь с этого образа; видеть слабости и чувствовать дрожь нетерпения. Он и сейчас ощущает вибрации, расходящиеся по шее, от бессознательного рыка глубоко из груди Хэ, потому что взобрался на колени и тягуче-медленно проехался задом прямо по паху. А затем Тянь грубо толкает его в солнечное сплетение. Хватает пальцами под челюстью, не давая перевести дух и отнять руки. Смотрит, гнетëт, усмиряет. Шань злится. Шань пытается вернуть контроль себе, вонзая ногти в чужое предплечье, но Хэ только сжимает свободной рукой его член сквозь хлопок домашних шорт и тянет утробно так: — Что ты задумал, Малыш Мо? — пальцы стискивают сильнее, и жаркий шëпот мутнеет сквозь пульсацию в голове, отражаясь, уже совсем близко, на перепонках; кажется, слышны глухие удары молоточка о наковальню. — Знаешь ведь, что тебя ждëт за нарушение правил. Тянь только тычется носом во впадины ключиц и пуще, практически до боли давит ладонью на возбуждëнную плоть, где у Мо, как на зло, собралась уже вся кровь, что есть в теле. — Борзометр прикрути, урод, — Рыжий лютовал, готовый вот-вот взорваться едкой матерной тирадой, шипя и отдирая руку от горла; и в уголках глаз скопилась холодная влага, по костям проходились разряды тока. Он захлебывается своим же дыханием, электрическим воздухом, — дробящим ветром в мышцах, когда довольная ухмылка напротив по-лисьи надрезала лицо, а сильные руки подхватили, притесняя к торсу. — На мою лояльность отвечай хоть толикой благодарности, Шань, — лопатки ощутимо проскоблили стену и на затылке останется шишка от болезненно-резкого удара. Рыжий, как будто, на одно мгновение выронил рассудок; поперхнулся собственными мыслями, окутанными только туманом да дорогущим одеколоном, что проникает по дыхательным путям прямо в мозжечок, сковывает конечности и гасит гнев. Он по инерции крепко обхватил ногами талию и уцепился за плечи; приложился головой посильнее, чтобы прийти в себя; заëрзал, проклиная всех богов мира и скрипя зубами. — По тебе, мудозвон... Санитары давно плачут, — чужие клыки до дрожи вонзались в кожу, заставляя выгибаться, стараясь уйти от неприятных касаний; говорить рвано, без особой концентрации, тянуть волосы и шипеть. Шань чувствовал крепкую хватку на ягодицах и тянущее, плотное скопление в паху. Краска на щеках пунцовая, густая от собственнических ласк. Места контакта кожи с кожей жгло крапивы листами. Тормоза отказали, подчиняясь глухим инстинктам. Рыжий, плавно, впиваясь губами, опустил ступни на пол и, схватив Хэ за грудки, потащил в сторону. — Сам говорил о правилах, поэтому держи себя в руках, понял? — Горячее дыхание опалило опухшие губы напротив, и капельки ядовитой от раздражения, на грани бесконтрольного озноба, слюны брызжут в лицо, а Хэ только залипает на розовые кончики ушей, и облизывается, наклоняясь к такому распаренному, взвинченному возбуждением лицу; от сладкого зуда покалывает подушечки и сводит гортань. Шань отпустил ворот и развернулся спиной. Прямо перед ним склад. Склад эмоций, мерцаний, судорог, — всё то, что они оставляют в нём. И он смотрит на замочную скважину, вдыхая только наполовину. Если войдёт то, вскоре настигнет стыд, — пылкий, разящий, — лишающий чистоты разума, и насущный шёпот с привкусом табака будет преследовать, заполонять всего его, пробуя смирить, распаляя. Шань добровольно, — каждый раз, — заходит в клетку, принимает угощения, зная, что позорные стоны непременно сорвутся, ноги подкосятся, а взгляд поплывëт. Своя застенчивость бесит ещё сильнее. Нет, что вы. Он вовсе не стесняется своего тела, но от этих ртутных пустот заместо глаз у Тяня, прошибает такими мурашками от макушки до пяток, что просто не возможно оставаться спокойным в лице, не возможно уследить за своими руками, что хватаются за крепкие плечи и гладят пресс. Они напирают, поглощают, сдавливают хребет железными прутьями. Одни только глаза. Нерешительность его всегда доказывала собственную слабость перед этой силой, что исходит от Хэ. И сила эта далеко не физическая. Витает плотной аурой вокруг всего черноволосого силуэта. И увеличивается до размеров космического пространства, как только языки их сплетаются. Шань переводит взгляд вперëд и чувствует холодные ладони под одеждой; колеблется, сдерживается, чтобы не охнуть от стояка, плотно упирающегося в поясницу. От тепла, идущего по спине и полу-укусов на загривке. — Шань... Ты собираешься вставлять ключ? — бархатный звук вынуждает непроизвольно сглотнуть. — Иначе я трахну тебя прямо здесь, стоя, у двери... А затем сам открою её и трахну ещё раз, уже внутри, — Тянь провёл тазом чуть вверх, вплотную теснясь и засасывая гвоздик в мочке. Хищно. Одна его рука перехватила нервно сжатый кулак и, расправив его, поднесла к щели. — Давай. Мне тяжело ждать. Сколько раз Мо посылал его на мужской детородный, сколько раз отправлял к чëртям адовым, и не счесть уже за столько лет. Но каждый раз злость, въевшаяся во внутренности, остаётся на пороге, — её замещает дикое, первобытное желание. Нервные пальцы. Щелчок. Лёгкий скрип. Одним резким движением Тянь разворачивает Рыжего и толкает внутрь, громко захлопнув ногой дверь. Тут темно. Вообще ничего не видно, только дыхание становится грохочущим, и шелест футболки, что стягивает с себя Хэ; Шань мычит в напирающие губы, сильно распахивая глаза в попытке разглядеть хотя бы щель у пола, откуда должен сочиться свет из коридора, но мельком улавливает лишь мутный блик в отражении синих глаз, — они сверкают даже в кромешной черноте помещения, зеркалят что-то пепельное, как Луна глубокой ночью. Стрелами пробивают броню, устремляются на бешеное в груди, и он уже не помнит, когда Хэ перехватил одной рукой оба его запястья, фиксируя их у груди, а второй оцарапал кожу головы, больно пронзая волосы; когда глухое недовольство превратилось в сбитые стенания, и собственная футболка оказалась смятой на паркете. Под спиной тихо и прохладно прогнулась кровать, а большой вес окончательно пригвоздил, и лишь озëрное сияние глаз в этой темноте. — Рыж, потерпи секунду, — он замер; клыки коснулись кадыка, и Хэ Тянь сполз с постели, направляясь в сторону светильника, — ну, или не секунду, — снова обезумевшие уголки рта режут профиль. Молчание. Тусклый жёлтый растекается по кубикам пресса и оттеняет бугры вздутых вен на предплечьях. Хэ медленно движется в сторону комода. Шань только елозит на покрывале, продавливая глазницы основаниями ладоней, привыкая к яркости, и чувствует жар на скулах, а ещё острый, жгучий саспенс: глупо ожидать чего-то простого, глупо пытаться вникнуть в значение слов, — только в интонацию получается, которая как клавиши органа режет пустоту готического поместья: касается канделябров и трепещет хрусталëм винтажных люстр, разносится зловещими, драматическими нотами по изваяниям, пробирает до костей и завораживает, — глупо покрываться мурашками от одного только пролога и поджимать ноги в предвкушении, хотеть оказаться у первоисточника звука, ближе, впитывать, улавливать саму суть децибел и слушать-слушать-слушать, без остановки. — Блять, чего ты копаешься? — у Рыжего скулят суставы и места в лёгких не хватает. Пару ящиков захлопнулись, и Хэ встал рядом. — Раздевайся. — Иногда у Тяня проскальзывает во взгляде что-то чрезвычайно надменное, тщеславное; ровное и пугающее до чëртиков, и приказной, непоколебимый тон втаптывает ясность сознания в могилу, хоронит её с потрохами; но это не тот вид, с которым мажор отдает команды в главном офисе, это не тот взгляд, что заставляет рядовых сотрудников судорожно перепроверять бумаги с документами; это то, что предназначено только для Шаня: не содержит ненависти или усталости от раздражения, сердитости и презрения, оно обладает аурой привязанности, — но только в стиле Хэ, — нуждой, и желанием добиться полного доверия со стороны Шаня, спустя года; животные повадки оставить у себя, тут рядом, и испытание для них обоих; Шань знает. Он привык к потребностям, которые выкидывает изломанная психика Тяня, и, помимо того, принимает их, он готов помочь, тем более, что эта игра до втянутых жилок заводит. И этот Хэ Тянь, как и многие другие его состояния, непомерно важен. Рыжий привстал на локти и свëл дуги бровей. — Ты всё правильно понял, Шань. Сегодня будешь самостоятельным мальчиком. Он, слегка наклонившись, неспешно проводит руками по светлой коже, от голеней до кромки серой ткани, отслеживая свои движения, и дрожь в чужих ногах с избитым дыханием; на секунду пристально засматривается на узкие края радужки, щерясь, и поворачивает голову, дëргает ей, указывая на тюбик смазки, что лежит у ступни Рыжего. Комочки нервов у висков начинают ощутимо пульсировать, от осознания того, что требуется от Мо. В мозгах шум тысячи гильотин, — стук и грохот, и перед глазами расплываются мыльные пузыри... — Ты же знаешь, что... — Нет-нет, отказов здесь не принимают, — Хэ снисходительно поддевает его подбородок, поворачивая перекошенное неожиданностью и негодованием лицо к себе, — подготовь себя сам. Рыжий только сильнее сцепляет зубы, — секс с Тянем это сложно: усмирять свои инстинкты, чтобы не попасть под раздачу едких подколов и издëвок; потому что у Рыжего много энергии, — в основном негативной, — и её нужно куда-то девать, иначе с ума можно выпилиться, у Рыжего высоко развита чувствительность и половая конституция, — хотя ему и глубоко плевать на определения, — он просто хочет. Хочет. Много. Трахаться. Но постоянно переступает через свои желания, постоянно сдерживается, чтобы сохранить невозмутимый вид похуиста, которого волнуют только деньги, — ну и здоровье Хэ, что в дали от него жрëт не пойми что и курит слишком много. И Тянь учитывает это свойство, доводит до ручки, и радуется, когда Мо выбрасывает гордость нахрен; и весь скопившийся за жизнь яд выплëскивает на нём. Тяню это только в удовольствие. Не описать и сам момент, отражающийся на чертах веснушчатого лица, где происходит та самая борьба с собой. Тяня это только разжигает. — Позорная ты сволочь. Сука... — мотает черепушкой из стороны в сторону, отказываясь окунуться в реальность и пытаясь уйти от глаз, что как кошачьи: следят непрерывно за яркой, алой точкой прицела на стене. Те случаи, когда Рыжий растягивает себя сам, очень редки, и каждый раз тлеть под липким, цепким, чёрным, этим кошачьим, — дьявольски ахренительно, вот только в слух он этого никогда не скажет. До патологической тахикардии возбуждает. Неудобно и мучительно неловко. — Разденься, Мо Гуань Шань. ...Серый хлопок и нижнее белье скользят вдоль бëдер, — рвано, — с тремором в пальцах, падают на пол и Тянь отпинывает их в угол, к остальной ненужной одежде. Стои́т, скрестив предплечья на груди, и водит по каждому движению, отслеживая; глотает горечь во рту с каждым матерным словом и раздувает ноздри, когда Шань эпизодами жмурится и кусает губы, бросая взгляды-выстрелы; когда разворачивается спиной к Хэ, усаживаясь на икры и тянется к прозрачном бутыльку, читает до коликов знакомые надписи, нервно моргая; когда в последний раз с уверенностью только в одних глазах убийственно смотрит через правое плечо, крепко и даже гневно стискивая упаковку в руке, — а затем отворачивается, — Хэ Тянь слышит, — резко открывает колпачок и выдавливает прозрачную субстанцию со слабо выраженным ароматом алоэ: он когда-то заставил взбешëнного Рыжего понюхать несколько разных видов, чтобы тот выбрал самый подходящий; и он выбрал, — очевидно, блеклый запах, отметая вишню, персик, манго и остальное «фруктовое дерьмо» — дословно. Эта смазка — одна из самых дорогих и качественных, с добавлением феромонов, как гласит предписание производителей; Хэ вообще всë равно, если быть честным, потому что тут вовсе не до составов и парфюмерии, — тут Шань опирается ладонью на матрац и тяжело поднимает грудную клетку. С места, кажется, не сдвинуться. Ноги — стальные балки, удерживающие всё естество Тяня от необдуманных поступков, — чтобы растянуть удовольствие, чтобы в паху трепещало и жгло, затягивалось жгутом. Чтобы на задворках памяти выплавить каждый изгиб и ямочку, каждый шрам и родинку. Всего Шаня. Такого, какого может видеть только он, Хэ Тянь, один. Мо постоянно ругается, — и сипит, и рычит, и фыркает, размазывая скользкую консистенцию между указательным и средним. У него всё лицо горит, — Тянь уверен на миллиард процентов, видел уже и знает каждую реакцию, — оранжевыми пятнами из-за специфического освещения краска ползëт от ключиц и до ушей. Лопатки напряжены и острыми буграми вздымаются вверх, натягивая тонкую бежевую, и шейные позвонки можно посчитать даже во мраке, выделяются сильно. Он тихо чертыхается, заводит руку назад и тут же одëргивает, потому что слышит: — Так не пойдет, — голос хрипит и срывается на баритон. — Прогнись в пояснице и постарайся держать её в таком положении до конца, — слизистую сушит, а смыкать веки у Хэ Тяня не получается от слова совсем. Жутко. Жутко руки распустить хочется; подойти и самому, — как это обычно бывает, — сделать всё, чтобы ртом стоны ловить; фалангами чувствовать узость и тепло, вдыхать запах алоэ... Но отец не зря воспитывал, — мягко сказано, скорее заставлял своего сына. Заставлял учиться сдержанности, с младших классов вколачивал философию беспристрастности и хладнокровности, — это неотъемлемая, обязательная часть темперамента, которая должна быть присуща всем членам семьи. Без ментальных травм не обошлось, однако Тянь твердо усвоил урок, — и поэтому как бы не металось и не лягалось сердце, сохранять самообладание, — сохранять самообладание. И он сохраняет, лицезрея самый красивый вид, что только можно себе представить в живую, старается внять сквозь аритмию и рокот тысячи двигателей самолётов, одновременно поднимающихся в небо на фантомной взлетной полосе у него меж задворками, смысл букв, слов, предложений, что выругивает Шань. — ...Засунь в задницу свои прихоти, ëбаный Тянь, — он беснуется; у него член сводит болезненными позывами, и в голове псы голодные воют, Рыжий свирепеет, бушует как разрушительное цунами у берегов Тихого океана; у него пересëкшая допустимые тридцать шесть и шесть температура стелется и въëтся по артериям; у него поясница изящно прогибается. И он поглаживает, медленно тянет воздух; проталкивает первую фалангу с лёгкой судорогой на бедре, чувствует сопротивление тугих мышц. Цедит что-то, еле уловимо. А мурашки морозят поверхность кожи, подымают тонкие волоски, добираются до ступней, где пальцы поджимаются. А кислород в комнате жжëный, расплавленный, — тут в каждом кубическом сантиметре терпкий и напитанный перегар озона, раздуваемый дыханием дьявола. А под рëбрами у Шаня самая жаркая, припекающая заря и звуки автоматной дроби. Самозабвенность окутывает всё тело, и неприятные ощущения перевоплощаются в неконтролируемые скачки адреналина, да так что надпочечники будто раздуваются от нагрузки; голова нестерпимо кружится. Кажется, что вовсе он не в этой реальности, что все существующие гормоны взбесились и носятся по клеткам, не зная куда себя деть; кажется, что он снова пятнадцатилетний пацан с несусветной мешаниной в мозгах, и все это не по-настоящему. Он не здесь. Новый порыв вдарил по перикарду кувалдой, как только Рыжий случайно задел небольшое уплотнение — комок нейронов где-то вдоль стенок, и голосовые связки самовольно напряглись, а локоть подкосился. Накатило лавой по вискам, и он уткнулся в предплечье. Руки затекали, в то время как уже два пальца свободно и напористо проникали в разъедающей тишине помещения. Спустя несколько временных провалов что-то загробно заурчало очень-очень близко, чей-то утробный голос коснулся перепонок, выводя из коматозного состояния, — из забытого сомнамбулизма, и чья-то холодная ладонь легла поверх его правого запястья, останавливая. — Думаю, уже достаточно, — Мо рассеяно оборачивается; расплывчато, растерянно, вот-вот проснувшись, лениво подтягивает уставшую конечность, и сразу сжимается от ощущения пустоты внутри, ластится к поглаживающим движениям на копчике, прогибается; совсем, до упора. Прикрывает глаза, чтобы сознание прояснить хоть немного и успокоить ритм в груди, чтобы открыть их и увидеть Хэ, всего лохматого под электрическими силами, что творятся в этом котле, взвинченного, напряжённого. У Тяня красные веревки в руках. У Тяня стояк адский из ткани выпирает. И Шань слушает бурление адреналина дальше. — Малыш Мо, ты сейчас сильно хочешь кончить, я полагаю? — У него тени чернее ночи по лицу катаются, и движений губ совсем не разглядеть. Рыжий только усерднее трëтся лбом о простынь, пока чужие пальцы дразнят: плывут по ягодицам, растирают смазку у входа, и воском тает, — мы ещё толком и не начинали, поэтому встань, пожалуйста, — Тянь возит нити и упирается взглядом в рельефные вены и влажную головку, когда Шань не спеша переворачивается на кровати, усаживается на край, встаёт как просили, но не без толики раздражения в складках бровей, и больно, резко кусает губы напротив. А Хэ закатывает глаза, растворяясь в пространстве, крепче сминает толстую кромку веревки, и тянется к чужой плоти; проводит быстро пару раз, срывает шипение с дрожащих зубов и скалится. Тембр у Шаня задорный и бесстрастный в равных пропорциях, приправленный промороженным до атомов воображением Тяня, — распаляющий, даже в дыхании слышен. Не передать всеми языками мира ценность сущности, покрытой ржавыми иголками. Между Сциллой и Харибдой остаётся только пойти ко дну. А у морского песка, под толщами пересоленной воды действующий на постоянной основе, извергающийся всё сильнее и сильнее вулкан. Хэ Тяня гонор перевешивает; он отдирает ногти со своей шеи и быстро разворачивает Рыжего прочь лицом. Натуго перевязывает грудную клетку: жёсткий джут опоясывает талию, крупной сеткой ложится у солнечного сплетения, сдавливает рëбра, что только всхлипывать и ряды белых крошить друг о друга, крепко пережимая. Мо не оставляет малых попыток брыкаться и дëргаться, когда Тянь намертво хватает руки, слегка нагибая его корпус, и складывает предплечье к предплечью, оставляя кровоподтеки на поджарых плечах вместе со слюной. Верёвка натирает; впивается в клетки. Она горячая, как нагретое до тысячи градусов Цельсия стекло, из которого тонкими струйками выводят нечто красивое и чистое, растекается по груди. Это азарт, — ты обездвижен, отчасти беспомощен, а опасности не чувствуешь вовсе. Чувствуешь только острые углы собственных костей, что втыкаются в жёсткие алые узлы, и дикое возбуждение от того, что в этой комнате, помимо, есть Хэ Тянь. Как ужасное нетерпение овладевает. Ходит кадык вверх-вниз. Жжет края рта. Пустота заполняет разум. Как хочешь, — блять, очень хочешь, — власти над собой. Только сейчас. Чтобы Тянь моментом управлял, — в остальное время Шань этого не потерпит, — как попросить хочется. Чего угодно, сломать гордость. Как хочется поскорее сорвать куш и заграбастать всё доступные призы себе. Ещё горячее этого руки; что оттягивают края шершавые, совсем перекрывают кислород и давят на плечи. — Детка, отсоси мне, — ëбаная чеширская улыбка. На скальпе ëбаного Хэ Тяня. Рыжий стопорится, выдыхает, — постоянно выдыхает, потому что вздохнуть не в силах. Колени сразу начинает саднить и обжигать, как только коснулись поверхности ламината, — тëмного, — а слюны с привкусом никотина во рту стало совсем много. Очаровательная картина: Клыки тянут резинку спортивок, специально подцепляя чувствительную кожу паха. Желваки на розоватых скулах пульсируют. Глаза увлечённые, что только одним закатным взглядом своим могут заткнуть. Многих, но не Хэ Тяня, — у него от них плотины внутренние прорываются. Их сносит тоннами волн, до скрежета зубовного; херачит током извилины этот огонь в зрачках. Шань режет им по крепкой груди, а сердце его скачет на первой космической. Шань, у которого на любой случай жизни — «пошёл нахуй». Очаровательно. Он сразу же жëстко, до гланд. А Тянь сгорая как комета в его атмосфере. В одной хорошей книге говорилось: жизнь — это не фабрика по исполнению желаний, однако Хэ перемолол в прах данное высказывание и теперь ранними утрами насмотреться не может на рыжие колючки, торчащие из-под одеяла; лицо, уворачивающееся от юрких поцелуев — лучей солнца и сонное бурчание. Сверхновые звёзды у позвоночника образуются от него. Жизнь точно не фабрика, но столько лет по крупицам завоëвывать доверие — ради этого стоило всё. Даже то, что никогда не имело цену. Сейчас тоже сверхновые, но уже дикие, необузданные, жаркие образуются всё там же. Шань — это блять... Как вселенная ещё надвое не разломилась? У него глотка узкая очень и темп быстрый. Все соки пытается вытянуть, сильно зажмурившись. И к волосам прикасаться — одно удовольствие, таким острым. Вторая ладонь на напряжëнной шее: сухожилия и хрящи двигаются рвано, рельефно от проникновения. А Шань морщит нос и с силой сжимает кулаки за спиной. — Подожди... Рыжик, остановись, — Тянь пытается сбросить густой седой пар со взгляда и слегка отталкивает чужую голову. Просто уже на грани, просто это не по сценарию, что он составил, самоконтроль начнет сбоить. И у Шаня вид одурманенный, не понимающий, он погружается и смотрит в упор на тяжёлые грудные вздохи и кончиком языка всё ещё мажет по крайней плоти, облизывает влажные губы. — Чёрт, ещё бы немного... — Хэ тянется к этим губам, гладит жадно эти плечи, поднимая на ноги, перехватывает за талию, жмëтся, ощущает такой же стояк. Рыжий вообще катализатор его личного апокалипсиса. Они оба как будто под водой: кислорода — минимум; звуки далёкие, расплывчатые, уносятся вместе с неразборчивыми, сбивчивыми движениями челюсти в нескончаемых засосах. Муть вокруг нескончаемая; сладкая мгла зарождается от прикосновений тела к телу, и уже плотные веревки не чувствуются, только пальцы Хэ — повсюду. Он словно пытаясь в миллионный раз приручить, дотрагиваясь, заставляя волоски на коже топорщиться, а мурашки — бродяжничать по всему телу; как будто тина морская: мягкая, чистая, обволакивает всюду, гладит, и соль в ранки попадает, лёгкую боль доставляет, желанную, приятную; отрезвляет и пробуждает запал, сильнее, жгуче. Плотины окончательно порушились, — стëрлись, не оставив и следа пыли. Они утопленники. Остатки одежды полируют паркет. Открытая упаковка презерватива. Шань прижимает телом собственные руки. С робким румянцем во впадинах на лице, но с яростью в схмуренных дугах бровей. Ругается: — В следующий раз я привяжу твои ноги к голове, придурок, — а любопытный маслянистый блеск на радужке ярчеет и поглощается чернильной пустотой глаз Хэ. Ждёт, что съязвит Тянь, это всегда любопытно. — Каюсь, грешен, — снисходительный наклон черепушкой. — Но ты, Малыш Мо, красивый, соблазнительный змей в моем персональном непорочном эдемовском саду, — он подхватил его ноги под колени, практически прижимая их к матрасу, наклоняется близко. До расстояния задушенного вздоха. — Кончай нести херню, — плотоядный взгляд напротив. Шань дуреет под ним. Ощущает тугое натяжение. Смотрит-смотрит-смотрит. Топит в себе. ...Длинные тени поползли по стенам комнаты; вздымаясь и покачиваясь в откровенных движениях рта. Дыхание становилось учащëнным по мере того, как пальцы Тяня приникали всё глубже и глубже, — два или три, — Рыжий уже не понимал. Он только осипше обдаëт матом висок Хэ и терзается от желания, сродного помешательству. Звуки скольжения языка, прикусывания губ и сглатывания казались несравненно громкими. Тонкая кожа, зардевшаяся совсем, еле заметные веснушки на ней. Жаркий, развратный шёпот у кромки уха. Шань уже выламывает хребет, елозит под ним, бьётся. Кипит весь. Лопочет неразборчиво, переходя на тенор. Тянь влажно прикасается к кадыку. — Потерпи чуть-чуть, ты же знаешь... — А лимит его сдержанности постигает конечную черту. У самого сводит нутро нестерпимым голодом. Двигает тазом, тычется в тазобедренные кости. — Уже скоро, малыш, — вылизывает ключицы, сильно сжимая руку на чужом бедре. Чëлка отсыревшая смольная мелькает на лбу, и вены вздуваются. Разморëнный взгляд. — Хэ, прекращай нахуй, — Мо скрипит, — вставь уже, — мольба в приказном, раздражëнным тоне, как умеет только он. В ответ рык, грозный, безысходный, — бешенство провоцировало ещё сильнее. — Расслабься. Хэ Тяня кроет сонной полуявью. Он забрасывает одну ногу на плечо; проводит пару раз по своему члену, поправляя латекс, и подставляет головку: давит — горячо, тесно. Упёртые мышцы стягивают, дразнят жгучей теснотой. Хэ кладет свои холодные руки на горячие кости Рыжего. И оснащенных кислородом клеток все меньше. Воздуха не хватает. Легкие выжаты. Дышать нечем. Потому что спина Тяня плавно изогнулась, а бёдра неумолимо прижались к ягодицам, плавно проталкивая член глубже. Острая пульсация разделенная пополам. Тянь замер в приторной пытке, не двигаясь, поглаживая ноги, что сучат и елозят, обвивая чужое тело. Ядерные заряды и ударные волны от них рассеивались в зажаренном до горелок воздухе в ту секунду, — сердце забившееся одичалым набатом разрывая, расщепляя, как большой вселенский взрыв когда-то устаканил по местам космические объекты. Всё материальное вылетело в миг за границу горизонта событий и схлопнулось в одном единственном хрипе на двоих. Это было прекрасно... Каждый чёртов раз, это было превосходно: овладеть чужими чувствами, взаимно; присвоить себе чужую принадлежность к жизни. Вколоть отборной наркоты. ...Тянь прикрыл глаза, которые будто распухли и теперь будто вываливаются из ставших слишком тесными глазниц. Мозг нагревался и, кажется, был готов вот-вот лопнуть. И он не смел двигаться, завороженно распахивая веки и впериваясь нефтяными разливами в ровные резцы верхнего ряда, что до того сильно впиваются с распухшие губы хозяина. — Чëрт... — тихо шелестит Шань. Его сердце, в то же время, то ли набирало скорость, то ли слишком резко тормозило, иногда судорожно ударяясь о грудную клетку. И он, остервенелый, хотел прогнать все эти свои ощущения глубоко в рот Хэ, когда тот наклоняется и замедленно растирает щекой мелкую испарину на лбу, а рукой скользит по затылку, будто бы унимая болезненный жар опалённой температурой кожи. Слегка ведёт тазом — держит в узде напряжение. И собственный член нестерпимо придавлен меж горячими плоскими животами, а руки, связанные, как будто тысячами мелких булавок протыкает: холодом обдаёт. Тянь приподнимается вновь, ловя осипший звук, — потому что от движения внутри живот Рыжего поджимается, потому что горло одолевает спазм, — и, следом, в одно движение, опираясь на локоть, зажимает ладонью чужой рот; тянется к его плоти, и сильно сцепив пальцы, проводит по длине, толкается. Совсем. Полностью. Мо тут же мычит и вертит головой. Сводит колени. Он чувствует боль; и от этой боли готов кончить. А Хэ Тянь только наращивает темп и всё выше поднимает плечи в загнанной отдышке. Жмёт сильно на губы пальцами, придавливая своим весом конвульсии в мышцах. Его лимит сдержанности иссяк, скоропостижно и безвозвратно. Самообладание постигло конечную черту, терзаясь крайними томлениями режущего голода. И только длинные ноги, что не давали полной свободы действия, — сводились и упирались, — раздражали: Шаня всего хотелось обездвижить. — Бл-ять, — он уже кусал до крови эти покоцанные костяшки, стараясь высвободить челюсть, зажмуривая и распахивая попеременно мутные глаза. — Стой... С-сука, Тянь. Ответа не последовало, потому что Тянь ничерта не соображал. Потому что он уже наглотался рассеянного воздуха. Остановился только тогда, когда почувствовал рукой предзнаменующее оргазм сокращение. Резко одернул её. И увидел самую красивую гримасу на самом красивом лице. Наконец услышал растянутый стон. А Шань был в ярости. Он ненавидел Хэ каждой клеточкой тела, когда лёгкие спирало, и пресс становился будто каменный. А всё, что ниже пупка ныло, заставляло бедра вверх вскидывать в потребности, сжимаясь внутри. И он уже дёргал плечами и выламывал, что есть мочи, позвоночник; не сдерживал голос, пока пачкал в смазке волоски паха, пытаясь найти любого трения. Стирал ногти в желании покрепче ухватиться за ткань одеяла совершенно без чувствительности в пережатых венах предплечий. Бормотал что-то, что никому не разобрать: слишком тихо, чтобы внять; слишком громко, чтобы не оглушило. Он не знал куда девать покрытое ожогами лицо: бесцельно уворачиваться им пробовал от ощущений. Распирающих. Слишком откровенных. Настолько, что провалиться сквозь землю будет мало. Прочувствовал все двести двадцать вольт на своей шкуре. Ведь Тянь всё же прижал непослушные ноги вплотную к матрасу по бокам; и больше не прикасается к его члену. Тянь впитывает всё, что попадает в поле зрения. Тянь не сводит с него фокуса, когда дыхание тяжёлыми клочьями срывается с губ. Его ведёт от расставленных по сторонам бёдер и груди, пережатой красными нитями. От кожи, что покрылась росой. Неприкрытой. Белой. Каждый бугорок и ложбинка. У Мо гроза в глазах и рассудок глубоко закопан. А Тянь неумолимо вбивал твёрдый член как можно глубже, пока мысли менялись местами. Лихорадочно. В один момент Рыжий заелозил под ним совсем не естественно; забился сильнее. Почувствовал сухость и терпкость во рту особо остро. Что-то беспомощное вырывалось из его тела. Хэ замер. Опустил взгляд ниже, где медленно, подходами, пульсировала головка чужого члена, выплескивая белёсую жидкость. Она стекала и капала на бежевое одеяло, оставляя мокрые следы капель, под неспокойное лопотание и гулкий, наружный рык. Мо выдохнул со свистом и совершенно окоченел, стискивая внутри до вспышек перед глазами собственную пульсацию Тяня. Вильнул тазом в последний раз и задышал часто-часто, чувствуя облегчение для мышц и видя только пустоту перед собой. Нега ещё некоторое время окутывала каждый капилляр, пока Хэ Тянь широко водил языком от яремной впадины до подбородка, оставляя блестящие следы. Он отпустил его колени и они легко вновь обвили талию. А следом, сдавленный голос и пот, поблёскивающий на висках: — Малыш Мо, облизни, пожалуйста... К губам он поднес пальцы смазанные спермой Рыжего и замогильным взглядом пригвоздил. Сглотнул громко, когда эти самые пальцы, без малейшего сопротивления, оглаживали дальние ряды зубов, по самые костяшки содранные входя; когда Мо, распаренный, мягко языком водил меж фалангами, съедая всё до последнего. Хэ почти отчаянно подхватил его бёдра, вдавливаясь тщательней, чувствуя острую пульсацию; оторвал резко руку от языка и теперь сам принялся вылизывать слизистую чужого рта, сильно прикусывать медленные, разомлевшие губы. Лёгкие стоны. Теперь Шань стал впускать в себя гладко, не упираясь. И Тянь втягивал ноздрями пьянящий запах кожи, чтобы больше ничего, кроме этого запаха не осталось в легких. Это чувство разрасталось грандиозным цветом. Затяжные спазмы охватывали низ живота. Очередной разгон пульса и в черепе зазвонили церковные колокола и горны. Он совершил ещё несколько мощных толчков и осыпал мелкими поцелуями розовые уши Мо, стиснув зубы. Глаза Хэ укололи взглядом, таким жарким. Он плавно поднимает веки и кривит губы в улыбке. А потом сглатывает ее, упираясь в ключицы носом. Время. — Хэ Тянь, — вполголоса Мо звучали как сорванные, — мои руки. ...Джут высвобождает кровоток по сплетениям вен. Конечности вновь обретают здоровый цвет, возвращается чувствительность. Голова на коленях. След от укуса на ляжке. Тянь будто мурлыкал; до вибраций в позвоночнике. Вдохнуть этот горький аромат в миллионный раз и почувствовать жёсткие волосы под пальцами. Запутанные, как проволока, впивающиеся в кожу при малейшей попытке ласково по ним провести. — Тебе не больно? Сможешь дойти до спальни? — Он оглаживает солнечное сплетение, слегка задевая соски и интересуется заведомо зная ответы на все свои провокационные вопросы. Коварный. Лукавый. Расслабленный. — Ой блять, — невесомое фырканье с толикой раздражения. Конечно. Шань — никотин высшего бланка. Природная вакханалия. Он спит уже глубокой ночью оплетая тело Хэ Тяня.