***
Алекс понимает, что решение всё-таки хоть немного, но верное, когда наутро обнаруживает несколько ободряющих сообщений от ребят — мол, видели, справимся, всё будет хорошо. Он уверен был, что поддержат и не осудят — так и произошло. Может, это и неплохо, что прагматизма и реалистичности у них побольше, чем у него. Странно, но ему даже не больно. Ему… хорошо? Да, наверное, так. Потому что не осудили, потому что поддержали, потому что… похвалили. Алекс любит, когда его хвалят. Это помогает не сойти с ума в такие моменты, как сейчас. А он ничего, он сможет, он справится. Взять перерыв — это же не конец света, ну. У него всё ещё впереди, поэтому он решает, что впадения в депрессию ситуация не стоит — так и всю жизнь прохандрить можно. В конце концов, петь в душе никто не запрещал. Он, может, даже истерику не устроит, если кто-то из братьев чисто по приколу когда-нибудь это запишет и зальёт в сеть. Какой-никакой, а контент слушателям нужен. Мыслями о том, что теперь делать дальше, он себя тоже не обременяет. Что делать, что делать… Жить. Да, точно: жить. Жить — это важно. Жизнь вообще штука интересная, пусть и подкидывает всякую фигню иногда. Жизнь Алекс любит.1. В неизвестность
22 января 2022 г. в 23:42
Алекс гипнотизирует взглядом свою аватарку в Твиттере. Долго, упорно. И то подносит руку к мыши — ладонь кладёт на неё даже, — то отдёргивает. А буквы на клавиатуре тем временем будто в лицо ему смеются.
Алекса бесит. Всё.
Алекса вообще всегда что-то обязательно бесит — окружающие люди, учёба, швы с изнаночной стороны толстовки, царапающие кожу, складки сбившейся под задницей простыни с утра, потому что он по ночам как пропеллер ворочается. Так или иначе, его шкала «бесит» изо дня в день заполнена на разное количество делений. Не бывает так, чтобы не бесило вообще ничего, но сегодня, кажется, у него джекпот, потому что раздражение внутри свирепствует так, что на месте сидеть едва получается. Поэтому он не сидит — то и дело подрывается с игрового кресла и измеряет шагами площадь собственной комнаты. И каждый раз возвращается обратно. Справедливости ради сказать, компьютер со всеми его составляющими ещё цел только по той причине, что денег немалых стоит, а разорять родителей на новый просто потому что — верх неуважения, да и не станет никто такую прихоть исполнять. Будь он шейхом в каких-нибудь Арабских Эмиратах — может, и прокатило бы: знай срывай ярость на компах, а тебе только кланяются почтенно да новые подгоняют. Клёво так жить, наверное. Только вот он не шейх никакой, — какая жалость, а так хотелось! — а всего лишь парень-подросток и живёт с родителями, которые, к сожалению, — а может и к счастью — не гребут миллионы долларов лопатами, хотя вообще-то зарабатывают вполне неплохо.
Плюхаясь обратно в кресло, Алекс понимает, что не хочет. Он не хочет делать то, о чём его попросили. Вздыхает измученно, растирает лицо ладонями аж до красноты и разворачивается в противоположную от монитора, служащего единственным источником какого-никакого освещения в полутьме комнаты, сторону. Подпирает лицо обеими руками и бездумно пялится на поблёскивающую где-то в отдалении ручку двери.
— Блядь, — сквозь зубы обречённо-яростно цедит и ерошит огненно-рыжую чёлку. В одном этом слове — досада и злость в той степени, для обозначения которой даже цифр ещё не придумали.
Он не хочет. Не хочет так сильно, что ему кажется, будто на него давят уже не только родители, но и стены, и потолок, и вообще каждая грёбанная вещь в этой комнате.
Алексу шестнадцать, у него последние годы в старшей школе и подготовка к выпускным. Учится на тройки, препирается с преподавателями, сбегает с уроков и всем давно дал понять, что на большее не стоит и рассчитывать. Но родители всё равно в один прекрасный день говорят что-то, что для него звучит как приговор:
— Ты бы написал в соцсетях, что ваша группа уходит на перерыв. Сам ведь понимаешь, что сейчас некогда. Концерты, релизы и записи много времени требуют, а экзамены за тебя никто не сдаст.
Это было два дня назад и он тогда мечтал ответить что-то в духе «да нахуй мне не упали эти экзамены», но громко хлопнувшая за ним дверь оказалась красноречивее слов. Да как так, в самом деле?!
Он же ведь ещё помнит, каким открытием тогда, три с лишним года назад, для них с братьями стало узнать, что они потомки когда-то известных музыкантов. Он помнит, каких усилий им стоило вернуть родителям их честные имена. Он, чёрт возьми, помнит, с каким энтузиазмом принимал решение основать новую группу — и он знает, что его жизнь с тех пор, как бы это пафосно ни звучало, разделилась на «до» и «после».
Выступать перед большой аудиторией, уверенно держать лицо и привлекать внимание он мог и умел всегда — это, кажется, передалось с генами. Не было страха перед чужими, было только желание оживлять народ одним своим присутствием, знакомиться, общаться и быть центром пусть маленькой, но вселенной. Харизмы и артистизма у Алекса и до шокирующих новостей о знаменитых родителях было не занимать, а в последние годы их определённо только прибавилось. Он искренне любил поднимать настроение, задавать ритмы и искать разные способы взаимодействия с толпой. Ему это нравилось. Ему нравилось познавать самого себя, делать свой голос сильнее и день ото дня обретать новые вокальные способности. Музыка для него стала тем немногим, чему он был готов отдаваться со всей страстью, виртуозно и самозабвенно. Музыка стала тем немногим, чему он хотел учиться. Действительно хотел, сам, а не потому что навязывали. Он тогда впервые, наверное, в жизни так отчётливо понял, что хочет быть нужным и важным, что ему самому это нужно и важно как кислород — и плевать, что не знает каждого из слушателей в лицо. Его грела, успокаивала мысль о том, что он зачем-то необходим этому миру. Он тогда понял, что вот оно, его призвание: нести свет и радость людям. Быть публичной личностью. И он знал, сразу знал, что ни братья, ни девчонки не горят энтузиазмом столь же ярким, сколько он сам. Он один хотел этого действительно, по-настоящему, а они… они поддерживали, потому что не могли не. И вот теперь, спустя всего каких-то три с небольшим года, ему говорят, чтобы он бросил эту затею?
Алекс стряхивает мысли. У него горло будто в тисках, спазмом сдавлено; ручка двери, на которую он всё ещё неосознанно пялится, теперь видится каким-то размытым желтоватым пятном — в глазах слёзы стоят. Утирает их раздражённо, носом шмыгает. И впервые не ругает себя за слабость.
Он просто не хочет. Не может. Не чувствует, что готов. К такому вообще мало кто на его месте мог бы оказаться готовым. Даже если бы пытался готовиться.
Потому что он же ведь, Алекс Севилл, не реалист нихрена. Он мечтатель, натура творческая, страстная, импульсивная. Он здесь и сейчас живёт, всегда в моменте, а о будущем задумываться считает уделом тех, кому, в отличие от него, жить слишком скучно.
И это странно, это правда странно — позволить группе вот так распасться через три года. Он тогда, в тот день, в ту самую минуту, совсем и не думал о том, что когда-нибудь его грандиозному проекту придётся столкнуться с суровой реальностью, в которой рано или поздно — старшая школа, бесконечные подготовительные, пробники и прочие тяготы обычной жизни. А жизнь, когда ты подросток, бывает очень тяжёлой. Алекс это осознаёт только сейчас, когда в голове у него набатом стучит одно: он не привык сдаваться. Это его детище, его гордость! Нельзя, нельзя, чтобы всё оборвалось так внезапно, хотя голова уже от мыслей болит, а воздух в комнате раскалён и как будто душит. Алексу жарко становится то ли от бесконечных размышлений — он так много часов подряд ещё никогда не думал, — то ли просто потому, что воздух в помещении спёртый. Он понятия не имеет, но встаёт и открывает окно нараспашку, а потом высовывается из него по пояс, делая глубокий вдох и позволяя себе расслабить, наконец, уставшую голову.
Снаружи тихо, только со стороны главной магистрали доносится иногда рёв редких автомобилей. Ветерок ласковый и прохладный, приятно щекочет шею и играет во взъерошенных волосах. Алекс подставляет лицо под его потоки и ни о чём не думает. Хорошо иногда ни о чём не думать, особенно если до этого ты думал двое суток практически без перерыва.
Небо сегодня какого-то странного, то ли синего, то ли фиолетового цвета. Алекс различает на нём мелкие точки-звёзды, но считать не пытается — знает, что потеряет фокус внимания где-то на «десять». Поэтому просто смотрит. Потом ведёт взглядом вниз и в сторону, сначала в одну, потом в другую. Окна в двух соседних домах светятся жёлтым. Иногда в них мелькают тёмные силуэты.
«Родня не дремлет», — думает и под нос себе усмехается. Оборачивается. Натыкается взглядом на опостылевший уже монитор: там всё ещё открыта страница его профиля в Твиттере. Алекс не успевает разозлиться снова — компьютер переводит систему в спящий режим и монитор потухает. Алекс думает, что тем лучше, и снова высовывается в окно. На какое-то время это окно кажется порталом в другой мир, спасением — он бы так и стоял, перегнувшись через раму, до бесконечности, лишь бы не сталкивать себя опять нос к носу с тем, к чему совсем не готов.
Там, снаружи — спокойно, привычно. Там, снаружи, о них ещё знают и ждут. Там, снаружи, никому невдомёк, что реальность.
Рама начинает неприятно врезаться в живот и приходится выпрямиться. Алекс снова через плечо смотрит на горящий в темноте диод спящего монитора. Алекс понимает, что ему страшно.
Реальность — вот эта, новая, которая без развлечений, общения и работы над релизами — пугает. В последние три года музыка стала для него кислородом, и он не хотел своими руками этот кислород перекрыть.
Хотя тринадцать лет до этого жил в неведении и особо, вроде как, не страдал. Или страдал?..
Шестерёнки в голове снова вертятся против воли.
Он не мог сказать, что был несчастен. Нет, жизнь его вполне устраивала. У него были родители, были братья двоюродные, с которыми он вырос как с родными, были Саймон, Джанетт, Теодор и Элеонора, которые что в детстве, что сейчас умели профессионально и безболезненно если не заменить мать с отцом, то облегчить их отсутствие. Он рос счастливым и ни в чём не нуждающимся ребёнком. Им с братьями вообще повезло куда больше, чем родителям, которые долгое время жили вдали от цивилизации, пока случайно не встретили Дейва. Алекс это понимал, но почему-то только тогда, когда связал себя с музыкой, почувствовал, что у него второе дыхание открылось. Только тогда он осознал, что значит «жить». «Жить» для него никогда не было пустым звуком. Он хотел жить ради чего-то. Хотел менять мир. Хотел быть этому миру нужным.
Но ещё больше он хотел быть понятым. И музыка понимала. Понимала даже тогда, когда никто не понимал. Музыка шла от сердца. Музыка была конструктивным способом выражения эмоций, которых в Алексе всегда неизмеримое множество. А он просто об этом способе не знал. Не знал, что у него потенциал, хотя это ожидаемо, когда ты сын лидеров настоящей музыкальной группы. Но он ведь и об этом тоже не знал!
Алекс отворачивается от окна и приземляет ягодицы на подоконник, крепко цепляясь пальцами. Смотрит перед собой и медленно, тяжело выдыхает через рот. Чувствует себя так, будто у него от напряжения вот-вот из ушей дым повалит. До недавнего момента он не знал и о том, что способен к анализу.
А что в итоге? В итоге — одно: он боится не группу на перерыв отправлять. Он боится снова остаться непонятым.
Ветер неожиданно дует в спину и проникает под толстовку, заставляя поёжиться и снова обернуться в сторону оконного проёма. В соседних домах по-прежнему горит свет. Алекс смотрит сначала на окно комнаты Сэма, потом — на окно комнаты Тайлера. Если бы он сейчас захотел собраться с ними и поговорить — они бы не отказали. И девчонки не отказали бы тоже. Они бы поняли, они бы согласились. Может, расстроились бы совсем слегка картинно, но согласились бы с доводом «сейчас некогда, школа всё время забирает». Они, наверно, все куда большие реалисты и прагматики, чем он сам. А он не хочет бросать. Он бросать… боится. Ему не стыдно признаться в этом себе — потому что мысли за пределы головы без его ведома всё равно не уйдут, — но не кому-то ещё.
Да, они и до этого уже делали перерывы на пару-тройку месяцев. На пару-тройку месяцев, но не больше. Алексу кажется, что если делать перерыв сейчас — он затянется. Надолго, потому что до конца школы два года, а потом универ и прочая ересь. Это в сумме лет шесть получается. Такие цифры откровенно пугают. Алекса и так за сегодняшний вечер уже слишком много всего напугало, а он, вообще-то, не из пугливых.
Ветер снова дует, на этот раз более настойчиво и в лицо, и он решает закрыть окно. В очередной раз остаётся в комнате один на один с жужжащим в углу компьютером.
Что-то делать всё-таки надо. Нельзя же бездействовать и ждать подходящего момента просто потому что стремаешься, правда ведь? Алекс уверен, что правда. Алекс и сам толком не понимает, чего именно стремается кроме того, что может вновь оказаться отвергнутым, но он так устал думать, что уже побоку, да и вообще — быть отвергнутым для него в каком-то смысле привычка. Двигает мышкой, на что монитор приветственно загорается: «О, а я тебя ждал». Снова видит главную страницу профиля и на пару секунд щурится от неожиданно-яркого свечения. Как только глаза привыкают — задерживает взгляд на своей аватарке. Мысленно констатирует: «хорош», прокручивает вниз и кликает «новый твит». Разминает пальцы до хруста и таращится на мигающий курсор ввода. Несколько слов. Надо родить всего несколько слов, что-то вроде: «Уходим на перерыв по такой-то причине, когда вернёмся — точно сказать не можем, но всех любим и приносим свои извинения». А он продолжает гипнотизировать девственно-чистое поле глазами, да так, что забывает моргать и опоминается только тогда, когда пересыхающая слизистая отзывается дискомфортом. Алекс протирает глаза. Опять смотрит. Ему хочется кричать или «помогите», или «да пошло оно всё». Или и то, и другое сразу.
Опирается локтями о колени и хватается за голову. Воет тихое «у-у-у, бля» и крепко зажмуривается. Как будто от этого что-то изменится.
Но ведь они же поймут. Они все поймут. Точно поймут. Точно все — и ребята, и аудитория. В творческой среде это вообще норма — ждать, потому что контент не пальцем делается, а контент-мейкеры — не роботы. У них и жизнь своя есть, и эмоциональное выгорание, и те тяжёлые времена, когда просто, что называется, не прёт. Сейчас в приоритете жизнь. Просто так вышло и влиять на это, как ни прискорбно, не слишком-то получается, хотя Алекс с великой радостью послал бы в жопу и школу, и вступительные в университет, и сам университет. Он же даже ещё не знает, куда будет поступать! Хотя отец, конечно, подталкивает к тому, чтоб пошёл по его стопам — в один из спортивных вузов штата. Алекс спорт уважает, но вот слово «вуз» ему здорово режет слух — это ж придётся учиться! Поэтому он думает, что по стопам отца всё-таки пойдёт, но не совсем так, как тот хочет.
Алекс твёрдо для себя решил: он и дальше будет заниматься музыкой.
Звук входящего сообщения в общем чате — как кувалдой по голове. Отрезвляет, надо сказать. До бешенства, потому что Алекс только сейчас вспоминает про итоговый тест по английскому за семестр. А ещё про то, что совсем к нему не готовился. А ещё про то, что школу, прежде чем музыке себя всё-таки посвятить, придётся окончить.
Как только волна досады сходит, Алекс снова начинает играть в гляделки с окном ввода текста — это сейчас оказывается для его сознания важнее, чем бегать с горящей задницей и пытаться выгрузить в мозг хоть что-то по пройденным темам. В какой-то момент он даже клацает по клавиатуре несколько слов, но тут же стирает.
Сложно. Как же ему сложно.
Одна часть мозга сейчас убеждает не ссать, а просто брать и делать, потому что выбора нет, а другая… Другая, если б могла, в ужасе и панике наматывала бы уже круги по черепной коробке с криками «А-А-А».
— Да сука! — досада, обида, нытьё почти, потому что Алекс знает, что сам себя уже заебал своим вот этим вот.
Ну давай, признайся, скажи себе: «Я боюсь».
Но он не признаётся. Не хочет больше. Устал.
Почти на автомате, едва ли не с закрытыми глазами набирает какой-то короткий текст — в смысл даже особо не вдумывается. Просто хочет быстрее от этих чувств мерзких отделаться. Даже не перечитывает перед отправкой — просто публикует, сразу сворачивает окно и отключает компьютер. Разбито передвигается к кровати, плашмя на неё падает и стонет в подушку.
Он же… правильно поступил, да? Разумно? Так, как ситуация требует, верно ведь?..
Подумать над этим он решает потом. Потом, когда силы думать появятся. Пока у него только одно желание — уснуть так глубоко, чтоб казалось, что ему это всё не более чем приснилось.
От перенапряжения отрубается практически сразу, не заботясь о том, чтобы скинуть с себя одежду.
Никогда ещё ему не было так тяжело принимать решения. Никогда ещё тяжёлые решения не приводились им в исполнение настолько импульсивно.