О пользе разбавленного этанола

Фримен сидел в кресле напротив окна. Позиция тактически неверная: его силуэт был прекрасно виден с улицы из-за тонкой шторы, ведь лампа стояла сзади, а на улице была ночь. Стреляй не хочу. В руках ученого была какая-то книга, что-то типа дешевого детективчика. «Александрийская библиотека сгорела, зато столько мусора осталось по миру. Это так всегда после апокалипсиса? Бутылочное горлышко для культурного наследия?» Фримен сделал вывод, что, если секс – двигатель сюжета для книги, ее становится неинтересно читать в промежутках. В его комнате – нагромождение мебели. Кажется, те, кто ее обставлял, хотели свезти сюда как можно больше хлама, а не создать уют. Тут было трюмо, огромный платяной шкаф на всю стену, в который было совершенно нечего положить или повесить, стол с сукном, кресло размером с небольшого носорога, часы с маятником, рояль... И микроскопическая полка с тремя с половиной книгами. Буквально: от одной из них осталась действительно только половина. Но радовал размер и мягкость шикарной кровати с балдахином. А еще у кровати были ножки-лапки. Где-то внизу происходило небольшое застолье. Люди пили, ели, смеялись, и оттуда Гордон как раз и свалил. И никто его не искал, никому он не уперся, чему был, в целом, рад. Он был рад, что может одеться во что-то нормальное, к чему он привык, а не шляться повсюду в костюме. Да, ему говорили, что это опасно. А что сейчас было не опасно? Зайдешь отлить за угол – рискуешь лишиться того, чем отливал. Помимо головы. В коридоре заскрипели доски, но шагов почти не было слышно. Фримен поморщился, рука потянулась к выключателю. Инстинктивное желание сделать вид, что он ничего не делает. Лучше сделать вид, что спишь, чем дать кому-то понять, что читаешь такое. И никому не интересно, что выбор из библии (ну, разумеется!), дерьмового детективчика, азбуки и половины поваренной книги очевиден. Если вдуматься, это такой позор... А вот пусть живут с этим. Это не вина Фримена, что ему нечего почитать, чтобы скоротать томные вечера. Рука вернулась от выключателя к книге. Повернулась дверная ручка, скрипнула дверь. Ученый закатил глаза, но заставил себя не закрывать книгу и не убирать ее. – Без паники, это я. А, ну ему можно. Барни закрыл дверь за собой и пошел подкрадываться к креслу. Через секунду большие и теплые руки легли на плечи Фримена, пальцы слегка надавили на кожу, прощупывая мышцы. – Гордон? Ученый только слегка повернул голову, но продолжил читать. Уловил в воздухе запах алкоголя. – Я тебя люблю. Фримен улыбнулся, мол, «ага, я тебя тоже». – Нет, ты не понял, – склонился Калхаун ниже, к его уху. Запах усилился, но речь была внятной. – Я тебя люблю. Так, что пиздец. Гордон захлопнул книгу, повернулся к лицу Барни и уже хотел спросить, с каких это пор. А еще – в каком смысле, в том ли, о котором он подумал. В итоге он открыл рот, но не смог ничего сказать: дыхание как будто перехватило. Ему еще ни разу в таком не признавались. И он совершил ошибку, потому что Калхаун принял его позу и выражение лица за что-то вроде согласия. Он уселся на ручку кресла и, взяв Фримена за подбородок, поцеловал его. Что-то фейерверком взорвалось в голове ученого, но искры быстро потухли, и ощущение жара расползлось по лицу и телу, он физически ощутил, как кровь устремилась куда-то вниз. «Бред какой-то. Мы же друзья». Фримен попытался оттолкнуть его, поднял руку, но, натолкнувшись на грудь Калхауна, почему-то не смог. «Он такой теплый, черт». Он не кусался и не пытался хозяйничать во рту Гордона, ограничиваясь легкими, невесомыми прикосновениями, смещаясь от губ по челюсти к шее. На языке остался остро-сладкий вкус то ли настойки, то ли ликера. Ученый замер, пытаясь понять, что вообще происходит. Слишком походило на какой-то паршивенький эротический сон: книжка навевала. Руки Калхауна оказались под футболкой, снова слегка продавливая, ощупывая, изучая. Бам! На пол из рук вывалилась книга, приведя Фримена в чувство, примерно как смогло бы ведро холодной воды. Ощущения, надо сказать, были похожие. – Барни, хватит. – Но тебе нравится. – Я не... То, что я не сопротивляюсь, не значит... – Посмотри вниз. Определенная часть Фримена точно одобряла такого рода времяпровождение. Мелькнула мысль, что продолжить было бы как минимум не противно. Но Барни – мужчина. Его друг, рисковавший жизнью вместе с ним и ради него. И этот самый мужчина осторожно провел рукой по твердеющей плоти, слегка сжал через джинсы. – Барни, так нельзя. Я не хочу! – Наш девиз непобедим: «возбудим, но не дадим». «Это кто еще кого...» Но Гордон не озвучил эту мысль, наблюдая, как Барни уходит. Из-за двери донеслось еле слышное, но очень выразительное: «Ну охуеть теперь, блядь», и скрип досок. Ученый сполз чуть ниже и поднял ноги на кресло, обнял колени, тяжело дышал, пытаясь прийти в себя. Он не казался себе грязным, кожа, где прикасался Барни, была будто горячей, все тело покрывалось мурашками, стоило ему воспроизвести это в памяти. Щеки горели, как будто это был первый поцелуй за всю его жизнь. «Он такой нежный и теплый, и...» – Блядь. Нет, он просто напился, а, зная, что люди делают в пьяном виде... «В пьяном виде люди почти не врут». Фримен поднялся и на немного ватных ногах подошел к двери. Щелкнул замок. В столе была бутылка водки. *** Калхаун нашел в себе силы таки уснуть. Но проснулся он оттого, что кто-то с силой подергал ручку его незапертой двери, матернулся и только потом понял, что ее нужно толкать. – Без-з... паники, это я. – Да я уж понял, Горди. Из окна проникало достаточно света, чтобы можно было разглядеть растрепанного ученого, еле стоящего на ногах, но пытающегося подойти к лежащему. Задев ножку кровати ногой, Фримен снова ругнулся, но не потерял уверенности. – Что случилось? Ты что, пьяный? – приподнялся на локтях Калхаун. – Это не ва... не важно. Лежать. Барни повиновался, но не ожидал, что в следующую секунду Фримен не просто залезет на кровать с ногами, а оседлает его. И еще с радостью сообщит: – Барни, я гей. – Мои поздра... Что?! – Не припомню, чтобы ты плохо слышал, но... Может, я как-то слишком тихо сказал?.. Упершись в его плечи, Фримен склонился к лицу уже давно протрезвевшего Калхауна. Пахло страшно, казалось, перегар можно потрогать. – Я гей. Барни не сразу понял, что из этого можно вынести, но его старательно натолкнули на мысль: – Мне нравятся мужчины... И я зря тебя сегодня отшил. Мои извинения. – Извинения... приняты, – сглотнул Калхаун. – Что ты теперь... хочешь? – Я хочу сделать тебе минет, если ты не против. Фримен уже начал стаскивать одеяло, но Барни перехватил его руки. – Горди, успокойся, пожалуйста. Во-первых, ты пьян, во-вторых, тебя наверняка стошнит, а я не хочу за тобой убирать. – То есть, ты можешь вламываться ко мне после нескольких рюмок какой-то херни, признаваться мне в любви и пытаться трахнуть, а я – нет?! – Гордон. Я прошу тебя. – Что? Тебе расхотелось? Теперь ты меня пошлешь?! – Гордон, ты не в адеквате. Дай мне сесть. Фримен подвинулся и скрестил руки на груди. Калхаун сел на кровати и аккуратно ухватил его за шею. – Нам нужно это все обсудить, когда ты будешь трезвый и в хорошем настроении. Ты сам плохо понимаешь, что происходит. – Я прекрасно понимаю, что происходит. Я могу отвечать за себя и... – Не можешь, маньяк. Сколько в тебе водки? Гордон нахмурился и ответил только через несколько секунд. – Чтр... Три четверти... литра. – Ты представляешь, как сильно у тебя завтра будет болеть голова? – Не заговаривай мне язык. Займи его чем-нибудь другим. – Я предлагаю сделку. Если ты так сильно хочешь, ты можешь меня поцеловать. Несколько раз. Много раз. Но больше ничего, понял? До утра. Утром обсудим дальнейшие действия. Идет? Фримен заерзал, садясь поудобнее, убрал от себя руки Калхауна. – Ладно. Снова поерзал, склонил голову набок. Снял очки и, не дав Барни отреагировать, бросил их в сторону ближайшего предмета мебели. Барни не успел возмутиться такому отношению: его рот заткнули очень агрессивно и слегка болезненно. Ему показалось, что Гордон очень долго себя сдерживал: так долго, так глубоко и так жарко Калхауна еще не целовали. Если буквально пару часов назад Фримен был чем-то вроде безвольной тряпочки, то теперь он кусался, напирал и требовал, зарываясь пальцами в волосы, лаская шею и грудь, исследуя языком рот, челюсть, шею. Калхаун осознал, что дал карт бланш там, где делать этого было нельзя. Этого напора он не ожидал и теперь с трудом сдерживался, чтобы самому не начать стягивать одежду с сидящего на нем сверху бухого в стельку Гордона. Но выносливость последнего, слава всем богам, имела свои пределы, и он впервые, наверное, минут за пятнадцать, отстранился, чтобы отдышаться. Однако и здесь самообладание Калхауна подверглось испытанию: ухватив его руку, Фримен провел ею вниз до паха. Оставив на шее засос и расстегнув чужие джинсы, Барни сам нарушил поставленные собой же условия, чувствуя, с какой готовностью Фримен подается навстречу и как почти неслышно стонет. *** – Маньякам доброе утро, остальным соболезную. Вот твой аспирин. Фримен взглянул на него безо всякого понимания. В панике начал оглядываться, шарить по кровати и тумбочке в поисках очков. Сел, прикрываясь одеялом. Старался не смотреть в глаза, когда брал в руки стакан, а потом надевал очки. – Я рад, что ты смог принять себя таким, какой ты есть, Гордон. Последний долго вглядывался в лицо Калхауна, прежде чем отвести глаза и... покраснеть. – Эй, тебе нечего стесняться, говори со мной, пожалуйста, я не хочу, чтобы было как вчера. Ты же меня принял за извращенца. – Кто из нас еще больший извращенец... – Никто, поверь. Ничего из того, что мы с тобой делали, нельзя назвать ненормальным или еще каким-то в таком духе. – Извини. Я себя очень плохо контролировал. Почти половины не помню, а то что помню... Мне просто стыдно. – Признаюсь честно, это было действительно неловко местами. Но я хотел бы... повторить. Фримен сжался под одеялом, поджав колени, и, кажется, покраснел еще сильнее. И когда Барни уже решил, что совершил страшную ошибку и никаких шансов на продолжение диалога не осталось, он вдруг поднял взгляд. – Мне необходимо это обдумать, но... мне кажется, что я тоже.