Ночь за ночью

Когда вокруг запястье Цубаки проступает цветочный узор, она плачет: рыдает взахлеб от испуга и паники, захватившей разум, как стебли узора руку. Подобно постепенно сгущающимся сумеркам, забирающим светлость дня и остатки надежды, чернильный узор появляется медленно и клеймит ее запястье нераскрывшимися бутонами камелии. Ночь за ночью, глядя на звезды, Цубаки молила Судьбу обойти ее, не одаривать подобным, оставить ее душу свободной, а та вздорная и жестокая, не вняв ей, привязала к абсолютно неизвестному человеку крепкими красными шнурами без возможности избавиться или развязать проклятый узел. Цубаки трет запястье, пока кожа не начинает пузыриться волдырями; пока узор — символ ее связи с родственной душой — не скрывается за выступившей кровью. Только вот обычной щеткой связь с родственной душой не выскоблишь, к сожалению, это так не работает. Отчаяние царапает разодранную рыданиями глотку, шипит зверем и пожирает Цубаки изнутри. Воображение рисует его — ее родственную душу — похожего на отца: неуравновешенный агрессор, чья жизнь и смерть принесли ее матери — связанной с отцом цветочным узором — только боль. При жизни отца мать страдала от его жестокости — после его смерти она тяготилась его отсутствием. Отец украл у матери душу, и однажды Цубаки постигнет та же участь. Как бы заманчиво красиво, невообразимо романтично не рассказывали про родственные души для Цубаки быть связанной с кем-то — приговор, что топором занесен над ее шеей. Родственные души не делают счастливыми — они бросают в бездну, из которой самостоятельно не выберешься и приходится только уповать на чужую милость, унизительность горбиться, выпрашивая спасения. — Ненавижу. — Злые слова срываются с увлажненных горькими слезами губ вместе с новым надрывным всхлипом. Связанная печатью вечной ей не остается ничего, кроме смирения. Колени дрожат, ноги подгибаются, Цубаки оседает на пол пеплом взорванных надежд. Когда вокруг запястье Шиничиро проступает цветочный узор, он не верит, кажется, что бредит наяву. Его эфемерные грезы с солоноватым привкусом, невозможные мечтания, растворяющиеся в лиловом рассвете, становятся явью. Ночь за ночью, глядя на звезды, он молил Судьбу о красной нити любви, бежал ей навстречу, пытался нащупать руками, а та жестокая и бессердечная ускользала от него, оставляя одиноко блуждать в потемках. С нежнейшим трепетом он следит, как из небольшой точки, словно капли ночи, расползаются тонкие стебельки, оборачивающиеся на его руке нераскрытыми бутонами камелии. Тепло от узора, от мысли о родственной душе струится по телу, заставляя мир вокруг меняться — сиять, играть волшебным блеском приобретенного притягательного счастья, даже гомон машин за окном звучит сладкой свирелью, ублажающей слух. Вся его прошлая жизнь, дюжины неудач в этот момент казались ему незначительными — далеким пустынным миражом, состоящим из тысячи острорежущих песчинок жестокого мира, в котором не нашлось места для мечтательного юноши, грезившем о душе, способной понять его душу. Он давно потерял веру в то, что в мире есть человек, желающий разделить с ним жизнь, но вот — избитая и потрёпанная надежда поднимается с колен, чтобы вновь уверить, вновь ощутить очарование красоты, обаятельность мгновенья и чудное откровение — в этом мире он не один. — Спасибо. — Хрупкая и тонкая в своей фальшивости, сплетенная из чужих надежд и признаний многих, маска неунывающего шута трескается под напором кристальных слез, когда с губ слетает тихая благодарность. Его родственная душа — прекрасна: она заставляет его чувствовать невыносимое счастье, от которого, испробовав и ощутив на языке его блаженную медовую сладость, отказаться он уже не может. И не желает. Он отыщет ее, где бы та не была.