***
Не так давно Чейз позволил себе надеяться, что он и правда может быть в порядке. Он давно выбрался из Австралии. У него была хорошая работа. Конечно, его босс был тем еще мудаком, но многие молодые доктора отдали бы все свои четыре конечности, чтобы оказаться на его месте. У него была квартира. Друзья. Он принимал антидепрессанты. Никого из его окружения не волновала его сексуальная ориентация, и, как следствие, это переставало волновать и его самого. У него бывали и плохие дни, но он просто принял тот факт, что временами некоторые вещи будут напоминать ему о жизни, оставленной позади. Он справлялся с этим. Держался. И в конце концов выбирался. А потом случился этот телефонный звонок. Он бы так хотел услышать его не на работе. Он бы так хотел не слышать его вообще. Как его отец мог не сообщить ему о том, что, блять, умирает? Как его отец мог просто не оставить ему ни единого шанса? Последней возможности задать вопросы, терзавшие его на протяжении стольких лет, возможности поговорить так, как Чейз желал поговорить, посмотреть, правда ли он извинится за все, что сделал? Возможности высказать ему в лицо все, что Чейз о нем думал: ты трусливый, эгоистичный ублюдок, оставивший ребенка присматривать за алкоголиком и другим ребенком просто потому, что не смог найти в себе желания заступиться за них. Я ненавижу тебя и никогда не прощу тебя. О, и кстати, я гей. Так много раз Чейз желал ему смерти. Он не имел этого в виду. Он был молод, морально убит, потерян, напуган. Это же произошло не из-за него? Он не вернулся в Австралию на похороны. Не смог вынести даже мысли об этом. Следующие две недели он тупо ходил на работу и возвращался обратно домой, чтобы бездумно сидеть на диване, уставившись в телевизор и не вникая в происходящее. Он теребил пальцами шрамы на левой руке и закручивал косяки крепче обычного, пока в конце концов не устал от постоянного состояния обдолбанности и горя. Тогда он принял снотворное и отправился спать. На следующее утро он приехал на работу рано, со слабостью и заторможенностью сознания, молясь, чтобы им досталось интересное дело, в которое можно было бы уйти с головой. Я все еще люблю его? Следует ли мне любить его? Стало бы мне хоть немного лучше, если бы у меня был шанс простить его? Он никогда не чувствовал себя настолько опустошенным. Он начал ходить по барам вместо того, чтобы идти домой. Он приходил в одиночестве, затем перебирался в клуб с теми, кто встречался на его пути. Иногда он приводил домой мужчин, которых знал около получаса, и секс был быстрым и отстраненным, сочетанием двух людей, пользующихся друг другом, чтобы ненадолго заглушить боль. Ему необходимо было почувствовать хоть какую-то близость с другим человеком, пусть чисто физическую, пусть безэмоциональную, пусть он почти тут же забывал их имена. Это было хоть чем-то. Брэтт был человеком, с которым Чейз переспал трижды: два раза в его квартире и один — в ванной комнате клуба, в котором был без понятия, как оказался. Брэтт был довольно милым, фармацевт по профессии или вроде того, но Чейз никогда бы не стал с ним встречаться. Их связь возникала, только когда они натыкались друг на друга, и Чейз никогда не давал ему свой номер телефона. От водки ему становилось плохо, от виски — тревожно. Его мать пила вино, так что он избегал и его. Он ненавидел вкус алкоголя, но любил его эффект, эту временную оторванность от реальности. Это стоило того, чтобы мысленно молиться о смерти во время дифференциальных диагнозов, а в свободную от тестов минуту ускользать в незанятые палаты, чтобы ввести себе жидкости от похмелья внутривенно. Кокаин делал непробиваемым на тридцать минут, а затем вынуждал брать в руки чужой косяк, чтобы сгладить последствия. Если к тому моменту было еще не совсем поздно, то Чейз возвращался на танцпол, двигал бедрами под песни, которые ненавидел, чувствовал себя сильным, желанным, окруженный другими мужчинами, прижимающимися к нему. Иногда он затягивал их в поцелуй, иногда нет. Его больше привлекали мужчины постарше, но когда таковых рядом не было, он довольствовался и своими ровесниками. На работе он был угрюмым, неприступным. Часто огрызался на Формана. Перестал закатывать глаза, когда Хаус унижал его за австралийские корни или за милое личико или за что угодно, что было у него на уме в тот день. Он огрызался на Кэмерон, когда та спрашивала, как он себя чувствует. На всех, кто спрашивал, на самом деле: люди делали это постоянно. Кадди подходила к нему в клинике и, понизив голос, предлагала посетить психолога для сотрудников больницы при желании. Он отказал ей. Когда он парковал машину по утрам, с тошнотой у горла и готовый сгореть от стыда, он говорил себе, что это всего лишь фаза.***
Когда дело доходило до отношений, а не просто быстрых перепихов, Чейз знал, что не умеет выбирать подходящих мужчин. На самом деле, выбирать в корне неподходящих мужчин ему удавалось так же естественно, как нарциссам расцветать весной. Он выбирал мужчин, которые были женаты. Мужчин, которые не звонили. Мужчин, которые осыпали его красивыми словами, а затем исчезали из жизни. Мужчин вдвое старше его, мужчин, которые изменяли, мужчин, которые навязчиво следили за его движениями, а после оставляли оскорбительные голосовые сообщения, когда Чейз пугался и все отменял. Он старался угодить им, быть таким, каким они хотели его видеть. Он оставался с ними, даже когда все было безнадежно, и горько рыдал, когда все заканчивалось, проклиная себя за игнорирование громких тревожных звоночков, слышимых с первого же «привет». Ни для кого не стало секретом, что Уилсон заинтересовался Чейзом. Он проявлял к нему симпатию еще с того момента, как тот начал работать на Хауса, находя поводы, чтобы подойти и поговорить с ним или глупо предложить свою помощь на случай, если Чейзу что-нибудь понадобится. Хаус постоянно подкалывал Уилсона по этому поводу, но по крайней мере не так сильно, как оставшись с ним наедине. Кэмерон посмеивалась, когда видела их разговаривающими, находя это очаровательным. Форман, вероятно, даже ничего не замечал. Чейзу достаточно нравился Уилсон, так же, как и всем остальным. Конечно, Уилсон был очень привлекательным. Умным, как Хаус, великолепным, как его работа, любезным ко всем. Но этим все и ограничивалось: он был не во вкусе Чейза. Уилсон был просто… милым. Для Чейза в нем не было ничего, что могло бы зацепить его интерес. Самой занимательной вещью, откровенно говоря, в нем была его дружба с Хаусом, который был полной его противоположностью почти во всех смыслах. Так что, когда Уилсон приглашал Чейза на обед, дважды, тот вежливо отказывался, пытаясь пересилить чувство вины от вида его поникшего лица. К тому же, разве Чейз не дал себе слово быть более внимательным к тревожным звоночкам? Несмотря на свою любезность, Уилсон имел репутацию полного дерьма в отношениях. Он был по меньшей мере на двенадцать лет старше Чейза. У него было три бывших супруга. Ходили слухи, что одному из них он изменял. Уилсоновский синдром спасателя был так же широко известен, как отцовский комплекс Чейза, что породило у последнего теорию, что, возможно, Уилсон просто видел в нем сломанную игрушку, которую можно было бы запросто перекрасить парой мазков краски. Нет, у них бы точно ничего не вышло. Но могло ли ему повезти в четвертый раз? Иногда, в самые одинокие моменты, несмотря ни на что Чейз действительно задумывался об этом. Он помнил утро, когда сдался. Кажется, это был вторник и у Чейза было похмелье. Всю предыдущую ночь он провел с бутылкой водки и чем-то, что нашлось по пути, и у него был нервный срыв, причину начала которого он уже и не вспомнит. Но он запомнил, как ударил кулаком в стену в своей спальне, запомнил вмятину, оставшуюся на штукатурке. Его рука все еще ныла. На костяшках пальцев образовался рубец, и он то и дело случайно открывал рану. Чейз находился в одной из комнат клиники, накладывая себе бинты, когда Уилсон, как это часто бывало, зашел поговорить с ним. — Хаус сказал, что тебе может понадобиться консультация по поводу пациента, — начал он, когда его взгляд остановился на руке Чейза. — Что случилось? Чейз пожал плечами. — Просто порезал костяшки по случайности. — Позволь мне посмотреть. Чейз с сомнением протянул свою руку Уилсону, зная, что не сделать этого было бы еще более подозрительно. Тот держал его запястье мягко, нахмурившись при виде раны. Затем, не говоря ни слова, он взял кусок марли у Чейза из рук и начал протирать края самостоятельно. — Я знаю, что тебе тяжело сейчас, — произнес он тихо, — но если ты продолжишь делать это, ты сломаешь себе руку. Чейз чувствовал, как его желудок завязывается в узел, пока он наблюдал, как Уилсон стирает с его кожи засохшую кровь. Он хотел это отрицать, сказать Уилсону, что у него все в порядке, что это не то, о чем тот подумал. Но что-то останавливало его. Чейз сглотнул. — Этого больше не повторится. У меня был плохой день вчера. Как и день назад, как и неделю назад, как и месяц назад, чуть не добавил он, успев себя остановить. Уилсон кивнул. — Я понимаю. Но тебе нужно начать открываться людям, Чейз. Нет ни одной причины, по которой ты должен справляться с этим в одиночку. Он отбросил марлю в сторону и потянулся за пластырем, на мгновение задерживая свою руку на запястье Чейза. Это ощущалось… приятно. Приятно, что даже небольшая часть его тела удерживалась с такой заботой и вниманием. Чейз осознавал, что пялится на Уилсона, когда тот поднял взгляд и ответил ему настороженной улыбкой. Внезапно он понял, что готов расплакаться. — То приглашение на обед все еще в силе? — вопрос сорвался с губ, прежде чем Чейз успел подумать о чем-то еще. Уилсон улыбнулся, широко, ярко. — Конечно. Четверг?***
Четверг наступил. Чейз немного сожалел о сказанном. Он никогда не хотел встречаться с Уилсоном; в тот момент он был уязвим, на эмоциях, и Уилсон просто оказался рядом. Это заставило его выпалить что-то совершенно необдуманное. Вот и все. Однако, как Чейз решил сам для себя, он мог бы воспользоваться этой возможностью, чтобы окончательно доказать себе: у них с Уилсоном нет ничего общего. К тому же, после свидания он мог бы сказать Уилсону, что доберется до дома сам, и проверить недавно открывшийся бар на своей улице. Уилсон знал толк в хороших ресторанах. Этот был из тех, в которые Чейз уже давно не ходил, — тем типом ресторанов, где официанты разливают вино по бокалам одним движением руки и настаивают на отзыве, прежде чем принести всю бутылку. Когда Чейз вежливо отказался, смутно объяснив, что просто не любит вино, Уилсон не стал задавать ему никаких вопросов. Чейз не ожидал чего-то особенного от вечера. И тем более не ожидал, что ему он понравится. Но ему нравилось то, как Уилсон смотрел на него: с мягкостью во взгляде и полуулыбкой на губах. Как тот смеялся, как слегка запрокидывал голову назад, если находил что-то действительно забавным. Он определенно проявлял свое чувство юмора сильнее, чем на работе, — впрочем, в онкологическом отделении смеяться было и не над чем. Ему нравилось то, как Уилсон выдвинул стул для него, прежде чем сесть самому, когда они только приехали. Как он задавал вопросы и вслушивался в каждое слово, не перебивая своими собственными историями. То, как уважительно он замолкал, когда Чейз не хотел обсуждать темы, связанные с Австралией или его семьей. Как он потянулся к его руке на другом конце стола, заключая ее между своих двух ладоней, как мягко ощущались его подушечки пальцев, вырисовывающие узоры на коже. Чейз просто обязан был спросить. Это желание все возрастало и возрастало, и он понял, что едва ли слушает историю Уилсона о каком-то абсолютно вопиющем поступке Хауса во время учебы в меде, вместо это уставившись в жареную картошку на своей тарелке и пытаясь сформулировать наиболее деликатный способ получить свой ответ. Когда Уилсон закончил говорить, Чейз набрал в легкие воздуха. — Почему я нравлюсь тебе? — наконец спросил он. Уилсон нахмурился, кладя вилку обратно на стол. Чейз ожидал обычного ответа: ты привлекательный. Мне нравится твой акцент. Мне нравится твое тело. — Ты делаешь меня счастливым, — просто ответил он. Что ж, это было чем-то, что Чейз раньше не слышал. — Что ты имеешь в виду? — Ты хочешь потешить свое эго? — Уилсон улыбнулся. — Нет, — Чейз улыбнулся в ответ, подыгрывая ему. — Мне просто… нужно знать, чего ты хочешь от меня. Уилсон кивнул, делая глоток вина. Чейзу казалось, он мог почувствовать его запах со своего места. И он ненавидел этот запах. — Я хочу проводить время с тобой, — ответил он, — что мы, собственно, и делаем. Так что, наверное, начнем с этого. Чейз вдруг перестал чувствовать голод. Его тело наполнилось чем-то, что не было ни тревогой, ни тупой болью, ставшие нормой за эти дни. Это было что-то… приятное. — А причины, по которым ты мне нравишься, — продолжал Уилсон, — мне нравится находиться рядом с тобой. Ты умный, забавный. И ты можешь дать отпор Хаусу, — он кивнул, как бы подчеркивая это утверждение. — Не самый последний критерий в этом списке. «И у меня проблемы, — добавил Чейз про себя. — Ты просто не мог перед этим устоять». Может быть, он был несправедлив. Он позволил Уилсону довезти себя до дома. Перспектива напиться в баре в одиночку внезапно перестала казаться ему такой привлекательной. — Я хорошо провел время сегодня, — проговорил Уилсон, когда они остановились возле жилого комплекса Чейза. Тот заметил, что мотор был все еще заведен. — Я надеюсь, что когда-нибудь мы сможем это повторить. — Определенно, — Чейз даже не осознал, что ответил это, не в силах побороть искру радости, возникшую от ответной широкой улыбки Уилсона. Он поглядел на часы, затем снова на Уилсона. — Эм… Не хочешь зайти ко мне? Сейчас еще довольно рано. На памяти Чейза, люди всегда оценивали желание выложиться с самого начала. В конце концов, он же и заплатил за ужин. Уилсон же, напротив, покачал головой. — Не сегодня. Мы все еще пытаемся узнать друг друга. Давай просто… посмотрим, что будет дальше. — Хорошо, — пробормотал Чейз в удивлении, когда Уилсон наклонился к нему, чтобы запечатлеть на его щеке бережный, протяжный поцелуй. Его губы были до невозможности мягкими. Чейз хотел бы ощутить их на своих губах, но подозревал, что для этого тоже придется немного подождать. — Спокойной ночи, Чейз. Поцелуй горел на его щеке еще несколько часов. Чейз лежал на своем диване, трезвый и спокойный, уставившись в трещину на потолке и воображая, каким защищенным и полноценным ощущал бы себя в руках Уилсона.***
Было несколько вещей, о которых Чейз беспокоился, когда дело доходило до Уилсона. Они приняли решение до времени не рассказывать ничего Хаусу. Ни один из них не знал, как тот отреагирует, и ни один не хотел иметь дело с бесконечными подколами, только если это не станет неизбежным. Однако Чейз знал, что Хаус найдет способ узнать все что угодно о Уилсоне, и уже готовил ответные реплики для отпора. Он задавался вопросом, посчитал бы Уилсон его грязным, узнав, со сколькими людьми он спал за последнее время. Нужно ли было ему об этом знать? С момента их первого свидания Чейз не переспал ни с кем. Он проверялся на венерические, и все тесты пришли отрицательными. Так что, возможно, эту часть его жизни можно было оставить в прошлом. Уилсон знал о проблемах Чейза с алкоголем. Он предлагал ему поговорить с кем-нибудь об этом, и Чейз собирался, правда собирался. Но ему бы за это просто рассмеялись в лицо. Не то, чтобы он просыпался от дрожи каждую ночь — большинство его ночей проходили в пределах нормы для его возраста. Он знал людей, которые пили больше него и, вероятно, функционировали даже лучше. Уилсон не знал о траве, о кокаине, о снотворном. По крайней мере, снотворное было лекарственным препаратом. Он знал о депрессии, антидепрессантах, бессоннице. Так почему Чейз так не хотел говорить ему про снотворное? Вероятно, из-за последующей фразы: «Я принимаю его каждую ночь, когда не пью, иначе я не сплю». Да, это звучит как логичное объяснение. Уилсон никогда не видел шрамы на левом запястье Чейза, вечно скрытые под длинными рукавами. Когда Чейзу было четырнадцать, до того, как он открыл для себя алкоголь, наркотики и секс, самоповреждение казалось ему лучшим способом справиться с проблемами. И теперь он чувствовал стыд за то, что это дурное решение невозможно было скрыть. Много лет спустя, когда его отец все-таки заметил шрамы, он был в отвращении. Что, если Уилсон будет тоже? Несмотря на свои страхи, Чейз смел надеяться на то, что, возможно, ему становилось лучше. Отношения с Форманом стали налаживаться. Кэмерон и Кадди осведомлялись о его самочувствии все реже. Он перестал ходить по клубам и барам. Когда он ощущал себя разбито по вечерам, он звонил Уилсону, и тот всегда отвечал на звонок. Иногда он приезжал, и они шли на прогулку вокруг района; Чейз не хотел говорить сам, но хотел услышать, как прошел день Уилсона. Иногда Уилсон брал его за руку, и это ощущалось так хорошо, что Чейз едва мог это выдержать. Уилсон впервые поцеловал его после их третьего свидания, возле ресторана, и Чейз не сразу осознал, что задерживал дыхание. Что-то было в том, как Уилсон обнимал его за талию, как его язык мягко скользил к уголкам его губ, как он пробормотал что-то о том, что хотел сделать это уже несколько лет, когда отстранялся. То, как задорно он улыбнулся, прежде чем притянуть его для следующего поцелуя, как Чейз с готовностью поддался и задумался, всего на мгновение, не влюбился ли он.***
В первый раз, когда они занимались любовью, Уилсон относился к телу Чейза так, словно это был хрупкий фарфор. Чейз цеплялся за Уилсона, когда его губы прикасались к его шее, спускаясь к ключице. Когда он начал снимать с него одежду, покрывая открытую кожу поцелуями. Он вздрогнул, когда Уилсон опустился перед ним на колени так, словно боготворил его, оставляя следы на чувствительной коже его живота. Чейз впился пальцами в матрас, когда Уилсон прикоснулся к нему через ткань белья, с громким протяжным стоном. Это придало ему смелости, достаточно, чтобы стянуть с себя расстегнутую рубашку, которую ранее в таких случаях он всегда оставлял на теле. Но открыть глаза, чтобы посмотреть на Уилсона, когда тот поднял его руку и прижался губами к испещренному белыми шрамами запястью, он уже не смог. Не смог заставить себя ответить из-за возникшего в горле жжения после слов: «Дорогой, ты прекрасен». Чейз успел привыкнуть к тому, что секс происходил быстро, фокусируясь только на физическом удовольствии и избегая зрительного контакта с теми, кто находился над ним. С Уилсоном же он смаковал каждый момент: его долгие, нежные поцелуи, стремление снять с него одежду, как дорогую подарочную упаковку — медленно, не желая пропустить ни единого миллиметра его тела. Он лежал на кровати, а Уилсон располагался между его ног, растягивая с осторожностью и спрашивая про его ощущения с каждым миллиметром, пока Чейз выгибался, задыхаясь под ним. Он брал его слишком осторожно, дюйм за дюймом, с негромким стоном, — прекрасным звуком, который Чейз хотел бы записать на пленку и проигрывать на повторе до бесконечности. Уилсон держал одну ладонь на его бедре, второй поглаживая его лицо, и с затуманенным от наслаждения взглядом шептал: «Ты замечательный. Ты такой красивый, Роберт, такой сильный, такой…» Он прервался через какое-то время, полностью теряясь в ощущениях. Дело было даже не в том, как приятно все ощущалось. Оно было в близости, ощущении связи. Чейз еще никогда не чувствовал себя таким ценным для кого-либо, и вместе с тем он чувствовал себя свободным. Достаточно свободным, чтобы позволить себе всхлипывать над всеми случаями, когда он спал с теми, кто заставлял его чувствовать себя никчемным, — и Уилсон просто держал его за руки и собирал губами скатывающиеся по щекам слезы так, будто понимал.***
Уилсон был замечательным. Чейз был чертовски уверен в этом. Раньше у Уилсона было достаточно шансов упасть в его глазах, но сейчас он предпочитал видеть его не чем иным, как идеалом. Но даже Уилсон не мог защитить его от действительно плохих дней. Тех дней, когда в клинику приходила девочка, ведущая свою мать, от которой несло алкоголем, и сама перечисляла ее симптомы, потому что мамочка едва ли могла связать два слова. Это было слишком больно, слишком свежо в памяти. Тех дней, когда боль Хауса делалась сильнее, и с ним, язвящим и огрызающимся, становилось невыносимо находиться рядом. Тех дней, когда уставшей Кадди необходимо было сорвать на ком-то злость, а он оказывался рядом, когда воспоминания об отце просто не переставали всплывать в голове, как бы он ни пытался отвлечься от них. Тех дней, когда обычная беседа с Уилсоном бы просто не помогла. Бармен продолжал пытаться завязать с ним разговор. — Давно здесь тебя не видел. Все в порядке? — Да, — отвечал Чейз, уставившись в свой стакан, мысленно задаваясь вопросом, когда он успел осушить уже третий коктейль с водкой. — Хм, — только и выдал бармен, немного с подозрением, как и все остальные в последнее время. Он вернулся к вытиранию стаканов и оставил Чейза в покое, до тех пор, пока тот не собрался заказывать свой четвертый напиток. — Роберт? Он обернулся на звук знакомого голоса, исходящий откуда-то из-за спины. Брэтт — единственный парень, с которым он спал больше одного раза, — верно приближался к нему. Вот черт. Последняя вещь, которой ему хотелось сейчас, — это чья-либо компания. Тем не менее, он поднялся из-за барной стойки и выдавил из себя улыбку. — Привет. Что ты здесь делаешь? — Заскучал, — пожал плечами Брэтт. — Закажешь мне напиток, раз уж мы встретились? Чейз внутренне застонал, но напиток все же заказал. Они расположились в кабинке возле двери, и пока Брэтт рассказывал про работу, своего кота, свою назойливую тетку Тильду — темы, которые Чейз обычно терпеливо пережидал, прежде чем отправиться к нему в постель, — он раздумывал о том, чтобы уехать домой. Вероятно, в конце концов он просто позвонит Уилсону. Они вообще стали говорить больше в последнее время: не просто как отвлечение от дел, а о более тяжелых вещах, которыми Чейз не любил делиться с другими. Как он наблюдал за ухудшением состояния матери. Как проверял, достаточно ли его сестра поела, в перерывах между домашними заданиями. Как пытался понять, когда его отец перестанет быть сволочью и наконец вернется домой. И как понял, что этого никогда не произойдет. — …И я так ей и сказал, что если она думает, что у нее мозоль, ей следует обратиться к доктору, — Брэтт уже заканчивал свою историю, когда Чейз снова начал вникать в его слова. — Ты же доктор, так? — Вроде того, — уклончиво ответил Чейз, потому что не хотел, чтобы тот определил его место работы. — Угу, — только и сказал Брэтт, незаинтересованный в продолжении темы. — Так почему бы нам не выпить еще по паре напитков, а затем отправиться к тебе? Чейз покачал головой. — Извини, Брэтт. На самом деле я сейчас в отношениях. — Ого! — удивленно провозгласил тот. Чейз почувствовал себя немного оскорбленным. — И как, все серьезно? Он ощутил слабую улыбку, тронувшую его губы, пока отвечал: — Надеюсь. Он правда мне нравится. Чейз заметил непонятную искру, проскочившую в глазах Брэтта. Это было что-то, похожее на обиду, но более жестокое. Чем бы это ни было, оно заставило его чувствовать дискомфорт. — Ого, — снова проговорит Брэтт. Без удивления на этот раз. Сдуто. Чейз раньше не замечал, как близко были посажены его глаза, как его линия волос заметно поредела. Но в тот момент он был пьян совсем немного. Обычно в компании Брэтта он был в хлам. Чейз пожал плечами: — Да. Извини, — он бросил взгляд на свой напиток. Почти допил. Скоро он поедет домой. Ему очень хотелось услышать голос Уилсона, особенно после неприятного напоминания о своем прошлом образе жизни в лице Брэтта. — Пойду оплачу свой счет, — он потянулся за кошельком, — завтра рано вставать на работу. Лицо Брэтта упало. — Раньше тебя это не останавливало. — Да, ну что ж, — ответил Чейз, вставая. — Я исправляюсь. И это была правда. Он определенно стал пить меньше и завязал с тяжелыми наркотиками. Когда он оплачивал счет, бармен отпустил шутку о том, что скоро разорится, если Чейз будет приходить так редко и уходить так рано, но он решил пропустить шутку мимо ушей. В каком-то смысле это был хороший знак. Он вернулся в кабинку, поднимая стакан с остатками своего напитка. Несмотря на то, что было бы хорошо остановиться еще после первого, остановиться после четвертого тоже было бы прогрессом. И Брэтт, похоже, заметно повеселел, несмотря на то, что этой ночью ему не выпадало возможности переспать. С Чейзом, по крайней мере. — Ну так, — проговорил Чейз, делая глоток и тут же морщась. Он только сейчас заметил, насколько отвратительной была его водка на вкус. Даже для водки. Бармен, должно быть, налил ему дешевку. — А ты с кем-нибудь встречаешься? — Ничего серьезного, — усмехнулся Брэтт. — Вообще-то у меня уже есть планы на сегодняшнюю ночь кое с кем. Чейз нахмурился. — Тогда почему ты предложил поехать ко мне? — Только что договорился, — Брэтт улыбнулся. — Ладно… Брэтт был странным. Определенно намного более странным, чем он казался в убитом состоянии. Чейзу нужно было уйти. — Хэй, подожди, не мог бы ты дать мне совет по поводу этой проблемы с мозолью? — осведомился Брэтт, когда Чейз осушил свой напиток. Он действительно был ужасен на вкус. Хотя, возможно, он просто терял вкус к алкоголю, что тоже было бы хорошим знаком. Ему даже не нравился эффект этого алкоголя: Чейз начинал чувствовать себя усталым, будто в тумане. — Могу дать небольшой совет, — произнес он, слегка покачиваясь на месте, нащупывая пальто на сиденье рядом с собой. — Но мне действительно пора идти. — Я буду короток, — заверил его Брэтт. Но он не был. Казалось, он болтал целую вечность. Почему Чейз чувствовал себя так, словно обязан ему чем-то? Он не понимал сам себя. Он также не понимал, почему внезапно начал чувствовать себя сильно запьяневшим. Не понимал, почему стал не в состоянии выйти из кабинки без помощи Брэтта, почему бармен так уставился на него, когда он, пошатываясь, направился к двери. Не понимал, почему не смог произнести ни одного внятного слова, будто его губы парализовало, а язык превратился в вату. Когда Брэтт уселся с ним в такси до его квартиры, Чейз наконец понял. Но к тому времени уже ничего не мог с этим поделать.***
Чейз взял больничный. Кадди наверняка бы разозлилась, у Хауса бы появились вопросы, Форман и Кэмерон бы забеспокоились. Уилсон точно бы понял, что что-то не так. Уилсон. Как ему рассказать о том, что произошло? Хотел ли он вообще рассказывать ему об этом? Нет смысла ранить и его тоже. В конце концов я все равно причиню ему боль. Я уебок. Я раню всех вокруг. Он был все еще шокирован, не в себе. Он лежал на полу в гостиной, потому что на диване ему было еще хуже, рядом с ведром на случай тошноты, которая все никак не отступала. Его голова раскалывалась. Каждая часть его тела ныла от боли, но он сфокусировался на голове. По крайней мере, он знал, почему та болела. Он вспоминал удары, вспышки. То, как не мог даже поднять руки, чтобы помешать Брэтту стянуть с него одежду. То, как в какой-то момент оказался перед ним. Ужас, который он ощущал, когда чужие руки проходились по его бедрам. Невозможность выразить то, насколько страшно ему было. Чейз притянул ноги к груди и свернулся на полу. У него были варианты — рассказать все Кадди, обратиться в полицию. Были просто необходимые дела: сделать тесты на венерические, осмотреть свое тело на причиненный вред, когда он будет в состоянии вынести это сам. Он не мог допустить и мысли о том, чтобы пойти к другому доктору. Но на тот момент он не мог вынести ничего из этого, так что он лежал на полу и думал, вполне всерьез, о молитвах. Чейз то проваливался в сон, то засыпал обратно. Он решил снова принять душ, когда комната хоть немного перестанет крутиться перед глазами. Это моя вина. Мне вообще не следовало говорить с ним. Если бы я не пошел в бар и не напился, ничего бы не произошло. В какой-то момент он проснулся от телефонного звонка. В тот момент, когда он уже собирался встать, чтобы снять трубку, он услышал голос автоответчика: «Привет, Роберт, это просто я. Услышал, что ты заболел, мне очень жаль. Я заскочу чуть позже, чтобы проверить, как ты себя чувствуешь. Позвони, как сможешь». Голос Уилсона ощущался как теплое одеяло, но он был наполнен таким беспокойством, что Чейз просто не мог этого вынести. Я не заслуживаю Уилсона. И он заслуживает куда больше, чем постоянные разборки с моим дерьмом. Чейз зажал уши руками, как будто сообщение могло повториться. В конце концов, он сам остался поговорить с Брэттом. Человеком, которого едва знал, который вызывал у него плохое предчувствие. И все равно он остался и слушал его. Дал зеленый свет. Фактически это было изменой.***
Все было не так плохо. Нет, серьезно. Это был всего лишь один парень. Некоторым людям приходится иметь дело с несколькими. Они страдают намного сильнее. И он все равно мало, что запомнил. То, чего ты не знаешь, не может ранить тебя. Впрочем, было бы лучше, если бы это случилось не в его кровати. Кровати, которую он только начал делить с Уилсоном, когда тот оставался на ночь. Чейз стал спать на диване. У него постоянно болела шея. Ему нужно было принять две таблетки снотворного, чтобы получить хотя бы четыре часа сна. Он делал все механически. Сделал тесты — отрицательные. Осмотрел себя — все выглядело нормально. Он не знал, что стал бы делать, если бы пришлось вызывать скорую помощь. Он пытался забыть о произошедшем с разной степенью успешности. Такое ведь в какой-то степени случалось с большинством людей. Он также пытался забыть лицо Уилсона, когда сказал ему, что все кончено. «Я изменил, — говорил он. — Мне жаль». Он не думал, что Уилсон в самом деле поверил ему, но тот кивнул головой и пожелал Чейзу спокойной ночи, прежде чем отправиться домой. Чейз слышал, как его машина еще некоторое время стояла возле его дома с незаведенным мотором. Он правда не так много всего чувствовал. Он сидел на дифференциальных диагнозах, пытаясь отвлечься на безумства Хауса, лишь бы не переключаться на постоянные фантомные ощущения чужих рук на своих бедрах. — Возможно, это рассеянный склероз, — предлагал Форман, выглядевший довольно нетерпеливым. — Не объясняет сыпь, — возражала Кэмерон. Она бросила взгляд на Хауса в поисках одобрения, как делала всегда, добавив: — Может, лимфома? Подходит под большинство симптомов на доске. Хаус стоял перед их столом со своим обычным главенствующим видом, перекинув трость через плечо. — У меня что, удар? — огрызнулся он. — Разве мы не обсудили все причины, почему это точно не лимфома, около часа назад? Знаю, ты такая худая, что я едва могу разглядеть тебя, но я более, чем уверен, что в тот момент ты была здесь. Кэмерон опустила глаза обратно на планшет. — Да. Точно. — Точно, — повторил Хаус. Чейз тоже не помнил обсуждение лимфомы, но, вероятно, в тот момент он просто не обращал на него внимания. — Давайте спросим Джейсона Донована, есть ли у него идеи, — когда Чейз поднял глаза, Хаус прожигал его взглядом. — Эм, — он почесал затылок, делая вид, что всерьез раздумывает над ответом. — Можете повторить, почему это не лимфома? Форман фыркнул. Хаус выглядел так, будто готов был кого-нибудь убить. Он отбросил трость на пол и направился к нему через всю комнату. Когда он обошел место Чейза, тот почувствовал тупую боль в верхней части черепа. Чейз вскинул голову, чувствуя поднимающуюся в нем необъяснимую ярость. — Вы только что схватили меня за волосы? Он заметил, как Хаус убрал руку в карман, приближаясь к доске. — Проверьте на рассеянный склероз, — сказал он, игнорируя выпад Чейза. — Кэмерон, назначь люмбальную пункцию. Форман, расспроси пациентку о ее болях в ноге. Чейз заметил, как оба они кинули на него взгляд, поднимаясь на ноги. Он наблюдал за Хаусом с опаской, ожидая дальнейших инструкций. Когда Кэмерон и Форман выскользнули за дверь, Хаус открыл маркер и начал писать что-то на доске. — Ты, — бросил он, не оборачиваясь, — иди разберись со своим личным дерьмом. Я даю тебе ровно час на то, чтобы вытащить голову из задницы. Чейз сглотнул. — Я в порядке, я могу… Какого черта Хаус схватил его за волосы? Он сам все это выдумал? Он окончательно сошел с ума? Хаус не обернулся. — Чейз. Иди на часовой перерыв, иначе я отправлю тебя домой. Он открыл рот для протеста, но понял, что Хаус использовал свой специальный тон, не терпевший возражений. Это было бы пустой тратой сил и слов.***
Чейз отправился в часовню. В середине дня она всегда пустовала. Он сел на скамью в самом ее конце и попытался сосредоточиться на деталях стеклянного витража, стараясь определить библейские сюжеты и фигуры, изображенные на них. Маленькая Библия в кожаном переплете в его руках ощущалась тяжело. Он все собирался открыть ее, но что-то его останавливало. Страх, что он не найдет в ней утешения, которого искал. Страх, что, возможно, найдет и тогда спровоцирует обратный кризис веры: начнет сожалеть о том, что перестал придерживаться своего изначального карьерного пути, перестал придерживаться Бога. Может быть, если бы ему хватило сил продолжать верить, сейчас он был бы защищен. Может быть, Бог не позволил бы всему этому случиться с ним. Он достаточно удивился, когда услышал, как дверь часовни открылась, пропуская внутрь звуки стука трости и нескольких волочащихся шагов. — У меня есть еще целый час, — произнес Чейз. — Я знаю, — Хаус остановился рядом с ним, опираясь на трость. — Думал, что ты захочешь побыть в компании. Ну, знаешь, не считая чувака с неба. Его там на самом деле нет, я проверял. Чейз слабо улыбнулся. Он сдвинулся на скамье так, чтобы Хаус мог сесть рядом, задаваясь вопросом, стал бы вообще Хаус включать свою редкую человеческую сторону, если бы знал о причиненной Уилсону боли. Разве что он уже знал обо всем и теперь пытался завоевать его доверие, чтобы затем перерезать ему горло. Впрочем, как рассудил Чейз, это было бы не совсем незаслуженно. — Ты собираешься рассказать мне, что происходит? — вопросил Хаус после недолгого молчания. Чейз покачал головой. — Мы можем оставить это вместе с остальным «личным дерьмом»? — Мы могли бы, — когда Хаус потянулся за Библией, Чейз отпустил ее без сопротивления, наблюдая, как тот положил ее на сиденье по другую сторону от себя, а затем отодвинул подальше, как бы невзначай. — Или же ты мог бы рассказать мне, почему вы расстались с Уилсоном. Чейз почувствовал, как его внутренности сжались. Когда он обернулся к Хаусу, тот смотрел прямо на него. Он не выглядел злым или мстительным. Просто заинтересованным. Чейз мгновение сомневался, прежде чем спросить: — Как вы узнали? — Он рассказал мне, — пожал плечами Хаус, а затем добавил: — В конечном итоге. Чейз задался вопросом, чему он вообще удивлялся. Конечно, Хаус бы все равно узнал. У него в голове даже промелькнула мысль о том, как это произошло: терроризировал ли он Уилсона с расспросами или тот пришел к нему с этим сам? — Он в порядке? — спросил он. Хаус постучал тростью по полу. — Ну, он рыдал в своем кабинете этим утром. Как думаешь, что это может означать? Чейз прикрыл глаза на мгновение. Он ощущал себя так, словно кто-то отрезал от него одну из конечностей. Уилсону больно из-за него. Уилсону, который был для него лишь потрясающим. Уилсону, который заслуживал лучшего. — Почему вы не разозлены? — было всем, что он мог спросить. — Потому что что-то в этой истории не имеет смысла, — когда Хаус поджал губы в размышлении, Чейз чувствовал, как бешено его сердце заколотилось о ребра. — Когда смысл появится, тогда я приму решение, злиться мне или нет. Поэтому мне нужно услышать, что произошло на самом деле. Что он имел в виду? Что вообще могло не сходиться в версии событий, в которой Чейз убедил Уилсона, если предполагать, что тот рассказал Хаусу правду? Чейз пытался сохранить голос ровным, пока спрашивал: — Что вы слышали? — Уилсон сказал, что ты изменил ему. Уф. Чейз пожал плечами. — Что ж, так все и было. Я не знаю, что еще вам рассказать. Хаус нахмурился. — Я не верю тебе. Ты бы никогда не признался в этом так быстро. Чейз разразился смехом, безрадостным, скептическим. — Воу. Спасибо, Хаус. Правда. Это был такой способ мести? Или Хаус действительно настолько неразборчив в человеческих эмоциях, чтобы считать эту фразу уместной? Чейзу стало нехорошо. Он вздрогнул, когда Хаус опустил свою руку ему на плечо. Вообще-то это было добрым жестом: самым близким контактом, который Хаус мог себе позволить в отношении другого человека, были объятия. Но это не остановило Чейза от того, чтобы сбросить его руку с себя с такой силой, что глаза Хауса удивленно распахнулись. Не остановило его щеки от вспыхивания со стыдом и сожалением, когда он понял, что только что сделал. Он снова чувствовал фантомные прикосновения рук к своим бедрам, пока бормотал: «Мне жаль. Я бы предпочел, чтобы вы… не трогали меня». Хаус поджал губы, медленно кивая. — Ладно. Тогда я не буду трогать тебя. Когда ты захочешь рассказать мне, что случилось, я буду неподалеку. Чейз не поднимал взгляд, пока Хаус вставал, и тот, больше ничего не произнося, направился к выходу. Как только Чейз услышал, что дверь часовни закрылась и что шаги со стуком трости начали отдаляться, он схватил Библию, отобранную Хаусом, и крепко прижал ее к груди.***
Чейз перестал ходить в общественные места. Он ходил на работу. Находил причины приехать пораньше и остаться допоздна. Убивал время, занимаясь бесполезной бумажной работой. Он принимал душ дважды каждый вечер в перерывах между закручиванием косяков, которые были настолько крепкими, что обжигали горло. Иногда, когда мог, он ел. В ином случае он выпивал половину бутылки водки. Он пытался слушать музыку, но она больше не цепляла ничего в его душе. Он купил дополнительный замок на дверь на случай, если Брэтт решит вернуться. Он перенес все необходимое в гостиную и запер спальню, решив, что больше никогда туда не вернется. Он думал о поиске новой квартиры, но не мог собраться с силами, чтобы проверить наличие объявлений в газете. Он допускал ошибки на работе. Ничего глобального, глупые вещи, но они все равно провоцировали гнев Хауса и снисходительные замечания Формана. Когда ему приходилось взаимодействовать с Уилсоном, ему казалось, что он вот-вот развалится на части. Он смотрел на его руки и вспоминал, как крепко они прижимали его к себе, пока Уилсон обсуждал с ним дела с тем же формальным, дружелюбным профессионализмом, как и со всеми остальными. Никаких заигрывающих улыбок, никаких легких прикосновений к его спине, никаких скрытных поцелуев, когда они были уверены, что за ними никто не наблюдает. Больше не было Джеймса и Роберта: они стали доктором Уилсоном и доктором Чейзом, обсуждающими симптомы, относящиеся или не относящиеся к раку. Время от времени он улавливал отблеск обиды в глазах Уилсона, и ему становилось так больно, что нужно было извиняться перед всеми и уходить в уединение. Он думал о том, чтобы поговорить с ним. Правда думал. Но мысль о том, что Уилсону не будет интересно выслушивать это, что он может ему не поверить… это было бы слишком тяжело вынести. Иногда Чейз не мог дышать. Он забирался в кладовки, пустые комнаты, прижимая ладони к холодным стенам, пока удушение не спадало. Он фокусировался на своих ногах, давящих на пол, пересчитывал объекты в комнате, пока его сердцебиение не замедлялось. Затем он приглаживал волосы, вытирал щеки и выходил обратно, как будто ничего не произошло. — Я беспокоюсь о тебе, — тихо сказала ему Кэмерон одним утром, когда Чейз возился с кофе, пытаясь вспомнить, просил ли Хаус добавить в него сахар. — Мы все беспокоимся. Что-то ведь не так. Даже Хаус волнуется за тебя. — Вы все обсуждали меня? — было всем, что он мог ответить. Лицо Кэмерон приобрело розоватый оттенок. — Чейз, люди будут обсуждать тебя, если ты едва говоришь с кем-либо и пропадаешь на полчаса за раз. Ты можешь поговорить со мной. Ты можешь поговорить со мной. Форман говорил ему это, Кадди упоминала об этом уже в третий раз за последние несколько дней, Хаус требовал этого в часовне, и Чейз все еще не собирался сдаваться. Он не хотел говорить. Почему все, блять, так настаивали на том, чтобы он поговорил с ними? — Мой отец умер, — произнес он немного скованно, относя дымящиеся кружки на стол в переговорной. Он мог видеть Хауса, сосредоточенно изучающего лист бумаги, сквозь стеклянные перегородки его кабинета. Чейз наблюдал, как тот сложил его и убрал в нагрудный карман пиджака. — И ваши слова душат меня. Он не смотрел на Кэмерон, когда садился за стол, раскрывая свой блокнот более энергично, чем планировал. Та на мгновение зависла, и Чейз мог слышать поворачивающиеся шестеренки в ее голове, то, как она подыскивала слова. В конце концов она щелкнула языком и пробормотала тихое: «Окей». День прошел без происшествий. Чейз забирал кровь, участвовал в утомительных беседах с медсестрами, выписывал рецепты. Он ходил в часовню во время обеденного перерыва и долго сидел, уставившись в спинку скамьи перед ним. Проходя по коридору, он видел Уилсона, который одарил его дружелюбным кивком и ничем более. Чейз задавался вопросом, скучал ли Уилсон по нему. Он вернулся в переговорную к восьми вечера, сбрасывая с плеч свой лабораторный халат и готовый вернуться домой, чтобы лежать на диване. Он все еще ненавидел это — чувствовать себя заключенным в стенах и таким малоподвижным, но это также приносило ему какое-то извращенное ощущение комфорта. Когда он заходил в дом и закрывал дверь, оставаясь наедине с травой, алкоголем и снотворным, все вещи, которые могли ранить его снаружи, казались менее способными навредить ему изнутри. Иногда он все же поднимался и шел к дверному глазку, чтобы убедиться, что Брэтт не зависал за дверью, и он никогда не оставлял свой мобильник далеко от себя, просто на всякий случай. Поначалу он не заметил Хауса, стоявшего в дверном проеме между переговорной и его кабинетом. Когда Чейз перекинул свою сумку через плечо и поднял голову, он чуть не подпрыгнул при виде его. — Не так быстро, Кайли, — выговорил Хаус, приближаясь к нему. — Нам нужно поговорить. — Завтра, — ответил Чейз. — Я иду домой, — когда он направился к двери, Хаус выставил свою трость вперед, преграждая путь. Чейз раздраженно вскинул руки, останавливаясь. — Это не может подождать? — Нет. Когда тот потянулся к нагрудному карману, Чейза настигло смутное воспоминание утра того же дня, когда Хаус отстраненно и пристально рассматривал лист бумаги, который теперь пытался засунуть в его руки. — Я провел тесты с твоими волосами, — сказал Хаус таким тоном, будто делал Чейзу одолжение. — Это было не так просто, но ГГБ обнаружим в организме течение месяца. Лист бумаги тяжело затрясся в хватке Чейза. — Хаус, — выдал он сиплым, неверящим голосом. — У вас не было никакого права… Хаус отмахнулся. — Не беспокойся. Я готов закрыть глаза на то, что тесты были также положительны на каннабиоиды и кокаин, учитывая обстоятельства. Но все же я буду вынуждать тебя проходить тесты на наркотики время от времени. И я ожидаю, что ты будешь чист. Чейз смотрел на него с открытым ртом. Его связки будто парализовало, и он смог выдать лишь едва слышимый выдох. Хаус пристально всматривался в него. Он не выглядел удовлетворенным собой, как обычно бывало после очередной разгаданной им тайны. По тому, как он прикусил губу — совсем незаметно — Чейз почти готов был подумать, что ему некомфортно. Но было и что-то еще. Это было… сожаление? — Мне нужно было знать, — добавил Хаус тихо, как будто это помогло бы Чейзу почувствовать себя лучше. — Тебе стоит рассказать Уилсону о том, что тебя изнасиловали. Это слово ощутилось, как удар в живот, как лезвие ножа, полоснувшее по уху. Казалось, что земля задрожала под ногами Чейза, и комната начала расплываться перед его глазами. Он будто наблюдал со стороны, как скомкал бумагу в руке в шар и кинул ей в Хауса, покорно поймавшего ее. — У вас не было права, — повторил он нетвердым голосом. — Это не одна из ваших ебаных головоломок, Хаус. Тот покачал головой. — Ты прав, это не она. — Тогда зачем вы сделали это? — Чейз снова чувствовал, как удушающее чувство начало подниматься в горле, как его глаза заслезились. — Почему вы просто не можете оставить меня с этим наедине? — Потому что если ты продолжишь отталкивать людей от себя, то в конце концов останешься один. Чейз чуть не рассмеялся. Услышать такие слова от Хауса из всех остальных людей? — Прямо как вы? — не выдержал он. Это было жестоко, и он ожидал, что Хаус накричит на него в ответ, скажет что-то, что ударило бы по нему в два раза сильнее. Он почти надеялся на это. Перепалка помогла бы ему хоть немного выпустить пар. Но Хаус не сделал ничего из этого. Он просто кивнул. — Поверь мне, на деле это не так прикольно, как выглядит. Поговори с Уилсоном. Чейз ослаб. Когда Хаус развернулся, чтобы уйти, все еще держа в руке бумажный комок, он задержал дыхание. — Мне жаль, — произнес он. — Как и мне, — ответил Хаус, не оборачиваясь. — Я даю тебе больничный на неделю. Никаких наркотиков. Просто разберись со всем этим. Да, и я уже упоминал поговорить с Уилсоном? — Мне не нужен больничный, — возразил Чейз, следуя за ним в кабинет. — Мне плевать. — Хаус… — Иди домой. Хаус не придержал дверь, но Чейз все равно проследовал за ним. Он наблюдал за тем, как его босс опустился за свой стол, поднимая на него заинтересованный взгляд. — Иди домой, Чейз, — повторил он. — Всего одна вещь, — Чейз колебался, засунув руки в карманы, чтобы скрыть их дрожь. — Обычно вы ненавидите всех, кто встречается с Уилсоном. Так почему теперь вы настаиваете, чтобы мы с ним разобрались в наших отношениях? Хаус перекидывал отчет из токсикологии из руки в руку, как один из своих теннисных мячей. — Уилсон всегда плохо выбирал партнеров, — просто ответил он. — А ты чуть лучше. Когда смысл сказанного дошел до Чейза, тот, несмотря ни на что, не смог сдержать прилив гордости. От любого другого человека это было бы дерьмовым, сомнительным комплиментом. От Хауса это было признанием высшего характера. И как Хаус мог считать, что Чейз заслуживал этого после всего, что сделал? Он обнаружил, что не сводил взгляда со своих ботинок, произнося: — Я причинил ему боль. — И кто-то причинил боль тебе. Он ощущал взгляд Хауса на себе. Он чувствовал себя уязвимым, обнаженным. Он просто не мог посмотреть на него. — А теперь иди домой.***
Чейз не пошел домой. Когда он вышел, на улице шел дождь. Когда он добрался до машины, все его границы рухнули. Он долго сидел на водительском сидении, натянув капюшон и сложив руки, под песни с радио, звучавшие все на один лад. Его отец. Алкоголь. Уилсон. Брэтт. Больничный. Хаус, знающий все. Все смешалось в его голове, завязалось в петлю. Он был вне себя от слез. Вне себя от желания закрыться. В какой-то момент он поднял свой телефон и задержался на контакте Уилсона, зависнув дрожащими пальцами над кнопкой звонка. Что-то его остановило. Ему хотелось не просто выпить. Он хотел напиться в хлам, до полусмерти, пока он не сможет стоять, пока не забудет собственное имя. Пока он ехал в сторону города, слова Хауса эхом повторялись в его ушах: «…расскажи Уилсону о том, что тебя изнасиловали». Это было самым отвратительным словом, что он когда-либо слышал. Худшим словом во всех языках, словом, которое он бы больше никогда не хотел произносить. Он выбрал бар, в котором никогда до этого не был. Тот, где крутили спорт по телевизору, где он мог быть уверен в том, что не встретит никого, с кем он спал до этого. Где каждый занимался своим делом и где его бы оставили в покое. — Тебе стоит сбавить обороты, — посоветовала ему барменша, женщина с нью-йоркским акцентом и оранжевыми прядями в волосах, подавая пятый напиток. — Возьми следующим лимонад или что-то вроде того. — Точно, — незаинтересованно ответил Чейз, чувствуя слабую панику при мысли о том, что она может перестать обслуживать его, если он покажет хоть какие-то признаки опьянения. Но боже, как же он не хотел ехать домой. Только не сегодня. Что-то в нем сдвинулось, изменилось. Что-то, что заставило его чувствовать отвращение при мыслях о лежании на диване полупьяным, слушая музыку, которую любил раньше, расчесывая шрамы на запястье. Ничего успокаивающего в этом не было, и перспектива остаться наедине с самим собой, со своими мыслями, проснуться с утра, даже не имея места спрятаться от них… Хаус был так жесток. Больничный. Что это вообще за дерьмо? Как будто это не привлечет к нему еще больше внимания. Барменша подозрительно сузила глаза, когда Чейз заказал шестой напиток, но ничего не сказала. Что-то было в ее взгляде, что-то осуждающее, — как будто она раньше не видела обычных пьяниц, что, конечно, не могло быть правдой, — но при этом и сочувствие. Он так устал от сочувствия. Она держала его напиток в руках, когда вдруг скорчила гримасу и направилась в заднюю часть бара, в смежную с ним комнату. Конечно, для нее могло существовать целое множество причин сделать это. Может, кто-то что-то обронил, или у нее зазвонил телефон, который Чейз не расслышал за шумом рядом сидящих людей, может, ее просто подозвал кто-то из начальства. Но нервы Чейза натянулись от паники. В последний раз, когда он упустил свой напиток из виду… Не будь идиотом, пыталась ободрить его рациональная часть, ослабленная от такого редкого использования в последнее время. Зачем ей подмешивать что-то в напиток? Какая может быть у нее причина делать это? Но какая причина могла быть у его отца, чтобы совершить то, что он сделал? Какая причина была у Брэтта? Он не стал дожидаться ее возвращения. Он оставил пальто возле барной стойки. Им руководил исключительно импульс, пока он пробирался в сторону двери, игнорируя взгляды, обращенные к нему за его поспешность. Его руки тряслись так сильно, что он едва смог вытащить телефон из кармана, и экран тут же намок от капель, продолжавших падать с неба. — Алло? — голос Уилсона был приглушенным, растерянным, полусонным. Чейз прижался к стене, стараясь укрыться от дождя. — Это Роберт. Мне нужно, чтобы ты заехал за мной.***
Чейз чувствует тошноту, головокружение, будто он не в себе. Он не может сказать точно, в чем дело: то ли это наступающее похмелье, то ли последствия озвучивания всего этого впервые. Все, что он знает, — это то, что все это время Уилсон тихо сидел рядом с ним и вникал в каждое слово. Иногда он закрывал глаза, будто не мог больше слушать его, но он не сдавался. Не перебивал. Не говорил Чейзу, что тот алкоголик, как его мать, или трус, как его отец. Ни разу не предположил, что тот сам навлек это на себя. Может, все эти слова и были бы неправдой. — Черт, — все же произносит Уилсон. — Я… Я не имел ни малейшего понятия, что все настолько плохо. — Прости, — Чейз, наверное, произнес эту фразу уже тысячу раз за вечер. Сначала он имел в виду то, что поднял Уилсона посреди ночи, но теперь он даже не уверен, за что просит прощения. Просто это кажется ему правильным выбором слов. Прости, что врал тебе. Прости, что я в дерьмовом состоянии. Прости, что обременяю тебя всем этим. Уилсон лишь качает головой. — Пожалуйста, перестань говорить так. Я не злюсь на тебя. Я просто хотел бы, чтобы ты рассказал мне об этом раньше, — он выдыхает, проводя рукой по волосам. — Я не злюсь на тебя, — повторяет он. Чейз чувствует, как слезы скапливаются в уголках его глаз. Заметив это, Уилсон протягивает к нему руку, но затем одергивает себя. — Могу я обнять тебя? — спрашивает он тихо. И Чейз кивает. Когда Уилсон притягивает его в осторожные, мягкие объятия, он позволяет себе обессиленно повалиться на его грудь. Все раскрыто. Все наконец-то раскрыто. Он чувствует себя разбитым, уничтоженным, опустошенным, но он вместе с Уилсоном. Уилсоном, который не злится на него, который хочет прижимать его к себе. Который хочет помочь. И Чейз так скучал по этому. Скучал по моментам, когда вдыхал его одеколон, остающийся на коже. Скучал по мягким рукам, поглаживающим его спину, успокаивающим. По его голосу, невозможно мягкому, когда тот говорил: «Я здесь, Чейз. Я рядом». Уилсон не хочет оставлять его спать на диване. Он настаивает на этом, объясняя, что должен убедиться, что Чейз не захлебнется рвотой во сне, — но когда он притягивает его к себе, накрывая одеялом, Чейз знает, что он врет. Он думал, что никогда больше не сможет наслаждаться прикосновениями, объятиями. До сих пор он не понимал, как сильно в этом нуждался, как приятно было ощущать, как Уилсон пропускал его волосы через пальцы, продолжая выговаривать слова поддержки, обещания, что он поможет справиться со всем этим. Все по-прежнему плохо. Все настолько плохо, что кажется, будто никогда больше не наладится. Но пока у него есть Уилсон, по крайней мере у него есть надежда. Хаус всегда прав.