темная ночь души

В обоих мирах, что в верхнем, что в нижнем, жизнь была направлена в будущее. Но для Джинкс мир всегда был старым и стремился в прошлое, да ведь? Заткнись. Нарисованные твердой рукой монстры не страшные и глупые скалились на нее со столешницы и досок над столом, - яркие, звонкие, дорогие масляные мелки, не блёклый мел, как раньше; нарисованные лучше, но все такие же, как старые. Мир менялся, но в нем оставались все те же самые черты, и в каждой из них угадывалось прошлое. Лак с ногтей совсем сошёл, облупился, Джинкс снимает его ножом, лак сходит легко, сухой блестящей стружкой. Музыка звучит, громкая и шумная, это чтобы нас не было слышно, да? она качается, окунувшись на спинку стула, коса падает с плеча и метет кончиком по грязному настилу. Джинкс выхватывает косу, соскользнувшую с плеча, и наматывает её на руку, железная заколка, перехватывающая плетение посередине, дает ей раскрутиться и бьёт потом чувствительно по руке, но это приятное ощущение, такое настоящее. Она качает головой из стороны в сторону, жмуря глаза от удовольствия, музыка громкая. Она соскребает остатки лака и задумчиво срезает заусенец, выходит чуть глубже, чем надо, и кровь тут же принимается обрисовывать лунку ногтя. Джинкс облизывает палец. Нож входит в стол твёрдо, Джинкс отпускает рукоять и нож дрожит упруго; она тянется за цветными пузырьками лака: крышка откручивается с хрустом, на ладони остается цветная пыль; лак пахнет растворителем, она разбавляла его недавно. Джинкс прикусывает кончик языка и сосредоточенно мажет кисточкой с жирной каплей голубого лака по длинному ноготку, пропускает один и красит следующий. Берет кисточку в другую руку и красит дальше думаешь так ты станешь красивой? Это просто нравится мне и все. Первый слой ложится неровно, цвет блеклый, под ним просвечивает грязно-бежевый, но это же только первый слой. Джинкс заканчивает с голубым, надув щёки дует на ногти и берется за розовый лак. Она открывает пузырёк и задевает лак на правом указательном пальце, вот криворукая, она стирает ещё не высохший лак прямо о ладонь, - накрасит снова и будет не заметно; и принимается красить дальше розовым цветом. Не очень то аккуратно, с кожи быстро сойдёт и ничего страшного, да ну, все равно не красиво, заткнись, заткнись. Этот голос говорит чаще и его проще терпеть, иногда они все принимаются говорить сразу вместе, хором, но тогда их слова – это одна тошнота, комом стоящая где-то под горлом, слова не различимы. С ними тремя есть ещё один голос, но он не говорит, а больше молчит, но его молчание самое громкое. Джинкс слушает музыку. Вдыхает глубоко запах лака и пороха, горелых проводков и канифоли. Музыка. Она пытается расслушать и уловить бит и начинает отстукивать носком ботинка ритм, стальная накладка звонко бьёт по полу. Никаких голосов, она одна, это её место. Только её. Она снова берет в руку кисточку, решая первым красить тот, стертый ноготь да не старайся ты все равно все испортишь и голубой лак капает на стол, как раз рядом с другим, затертым уже пятном блёкло-синего цвета. Джинкс прикусывает язык и сосредоточенно красит ногти. И музыка, только музыка, никаких голосов. Лак ложится слой за слоем. Джинкс сплевывает на пол розовую от крови слюну и облизывает губы. Она вытягивает руки ладонями вперед и смотрит на накрашенные ногти наклоняя голову в одну сторону, в другую, лак перламутрово блестит, ноготки длинные, острые, только один из них, левый мизинец, сорван под корень и все ещё ноет, но это ничего тебе и должно быть больно, ты заслужила. Джинкс подносит правую руку к лицу, сгибает пальцы, стараясь не касаться кожи, чтобы не смазать лак. Вышло идеально. Осталось дождаться, когда высохнет и не испортить все, как ты обычно это делаешь. Джинкс бьёт раскрытыми ладонями по столу, - это голоса, это только голоса в её голове! Их нет здесь, вас нет да, нас нет, и все потому, что ты нас убила, молчи! Она закрывает глаза и слушает музыку, перебирает мысленно слова припева – рука сама тянется за пушкой, но лак, чертов лак. Получилось красиво. Будет жалко. Да ты вообще должны была умереть вместе с нами. Нет, ты должны была умереть вместо нас, а мы – остаться жить. И тот, другой голос, который до этого громко молчал, говорит: — Паудер Джинкс, да ладно тебе, не сдавайся.