Подмастерье

В мастерской пахнет травой и тёплым хлебом — этот утренний летний запах проникает даже сквозь закрытые окна и двери, постепенно заполняя воздух. Я люблю этот аромат до одури, он всегда напоминает о частицах прекрасного, что есть в моей жизни. Слышу позади торопливые шаги. — Вот еще заказы! Уф-ф, еле-еле собрала, да там еще осталось… Все опять помешались с этим карнавалом, подавай им маски, здесь и сейчас! Для меня эта суета давно не представляет ничего удивительного — всё случается одинаково из года в год. Опускаю глаза, наблюдая за парой тощих девичьих ножек — их обладательница ни на мгновение не становится смирно, переминается с ноги на ногу, подскакивает, все это — с кипой писем в руках. — Положи все на стол и бегом за тем, что осталось, — стараюсь выглядеть сердитым, правда, это мало помогает. Дурная привычка приплясывать у нее, наверное, с пелёнок. — Сейчас-сейчас, — аккуратно раскладывает бумаги в отведенном для них месте, — я мигом! — Северина, — она уже у двери, — не забудь заглянуть в булочную, иначе опять останемся без обеда. Тряхнув копной черных кудрей, мол, поняла, скоро буду, мой расторопный подмастерье уносится вверх по улице. Бегает она быстро — вполне могла бы соревноваться с резвыми мальчишками-беспризорниками. Пока ее нет, заканчиваю вчерашнюю работу, здесь осталось всего ничего — проработать резцом глазные отверстия. В моих руках Моретта — маска, которую в народе прозвали отрадой мужей. Все из-за небольшого деревянного шпенька с внутренней стороны; владелица маски должна держать его во рту, чтобы ненароком не открыть лицо. Моретту нужно покрыть черной краской — оставляю эту работу для Северины. Справится, ничего не будет. Пора ей уже приобщаться к азам настоящего мастерства. Иногда волей-неволей поглядываю в окно — вдруг получится различить в потоке прохожих знакомую белокурую макушку? Сам себе объясняю: у Аннет тоже есть дела. Лечебные травы необходимы людям не меньше моих масок. Хорошо было бы нам пойти вместе на карнавал, посмотреть на представления ряженых, забыть о трудах и заботах на одну ночь. Обязательно предложу ей, уверен, любимая согласится — правда, опять начнет уговаривать меня надеть маску. Столько раз говорил ей, я — лишь мастер, создающий личины, не тот, кому они необходимы. Дверь открывается нараспашку: Северина вернулась и не одна. За ней плетется ее приятель — рыжий Пит, разносчик газет, мальчишка, готовый исполнить любую ее прихоть. Вот и сейчас бедняга тащит целую корзину всевозможных снастей, сверху — несколько конвертов с тяжелой печатью. — Доброе утро, maschereri*, — выдыхает, спуская ношу на пол. Добродушное приветствие вызывает улыбку — мне особенно нравится, когда люди зовут меня древним прозвищем мастеров масок. Пит смотрит куда-то себе под ноги и пятится к двери, Северина провожает его донельзя довольным взглядом. Вот же маленькая чертовка! Оглядываюсь на доверху наполненную корзину. — Кажется, я попросил взять немного еды, а не тратить все доверенные тебе деньги, — она не дает договорить, выпаливает давно отрепетированное: — Это все булочник! Я только пришла, он мне сразу отдал, и никаких денег не взял — сказал передать вам спасибо, ведь вы его дочери помогли. Недоумённо пожимаю плечами, пытаясь нащупать нужные воспоминания. Что-то вертится на самом краю сознания, пока наконец не приходит на ум. Кажется, дело было в той девушке со шрамом на подбородке — вот уж не подумал бы, что когда-нибудь еще о ней узнаю. — Я бы тоже хотела, как вы, — девочка пристыженно умолкает, такое случается с ней едва ли не впервые за год нашего знакомства. Изумленно приподнимаю брови, ожидая продолжения. — Хочу, чтобы люди знали меня по…добрым поступкам. Она отдает мне деньги и уходит к тазу для папье-маше, я снимаю с полки гипсовый остов будущей маски. Кому-кому, а Северине тяжело с добрым именем. Работаем до темноты, едва ли перехватив несколько кусков за день. Сумерки уже давно поглотили Сентфор — вот-вот на главную улицу явится фонарщик. Посетителей сегодня было не счесть — высокомерные толстосумы и их слуги, надушенные дамы — их залитые белилами лица ничем не отличить от масок. Подмастерье встречает их у дверей, выслушивала и вежливо выпроваживает, не подпуская к моему рабочему месту. Ей приходится запоминать заказы, девчонка неплохо справляется — однако я все равно хочу обучить ее грамоте, как только появится время. Слышу отдаленный гул — часы на площади бьют девять, пора бы и честь знать. Последняя маска на сегодня, и я смогу пойти к любимой… Аннет появляется в мастерской, стоит только вызвать в мыслях ее светлый образ. Она проскальзывает внутрь, тихонько притворив за собой дверь. Оборачиваюсь и ловлю ее в прочное кольцо рук. — Почему ты ходишь одна так поздно? — Мой мужчина дни напролет проводит в этой мастерской. Я решила прийти к нему, раз уж он забыл дорогу к моему дому. Целую ее пальцы, молча прося прощения, зная — она не будет на меня злиться. За спиной слышится фырканье. — На сегодня хватит, Северина. Держи, можешь идти, — протягиваю ей положенные медяки. Она прощается только со мной и уходит, как обычно, вприпрыжку. Аннет провожает маленькую фигурку рассеянным взглядом. — Зря ты так много ей позволяешь. Эта девчонка все равно пойдет по кривой дорожке. Помяни мое слово, однажды она тебя обчистит — не сама, так отец заставит, — с грустью вздыхает любимая, прижимаясь к моему плечу. Приходится совсем отложить работу. — За год ничего подобного не случилось, — мурлычу ей на ухо, — давай не будем об этом. Я так давно тебя не видел… — Со вчерашнего дня. — Вечность. Мы уходим в небольшую смежную комнатушку — иногда я ночую здесь, когда не успеваю все закончить в срок. Но в последнее время именно это неприглядное место стало одним из немногих пристанищ нашей любви. Теперь я искренне восхищаюсь всем, что здесь есть: чадящим камином, старой кроватью, даже уродливым красным ковром, растянутым по полу. Давно нужно позаботиться об обстановке, купить новую мебель — да только руки никак не доходят. Аннет торопливо разводит огонь в камине, чтобы мы могли сесть здесь рядом. Я любуюсь каждым ее движением и совсем не чувствую усталости — ее близость способна исцелить всё, что угодно. — Прости, я действительно дарю тебе слишком мало своего времени. Она оборачивается — и, вижу — совсем меня не слушает. Ее глаза, руки, губы — всё просит о поцелуе. И я дарю ей его, не желая противиться этой безмолвной мольбе. *** Хорошо, с утра посетителей не видать — все спешат заранее, потому мало кто заявляется в последний момент. Для Сентфора карнавал всегда — событие года, потому готовятся с особой тщательностью. Я отпер двери мастерской: с минуты на минуту сюда явится моя помощница. Все говорили мне взять в подмастерья шустрого мальчишку, вроде рыжего Пита — такие никогда не переводятся на улицах. Однако я редко прислушиваюсь к чужим словам. Хотя, если бы не воля случая — могла ли дочь лесника-пьяницы надеяться на место в моей мастерской? Северина появляется точно вовремя — опять в сопровождении товарища. Они ожесточенно переругиваются. Завидев меня издалека, Пит останавливается; слышу прощальное жизнерадостное «Катись к чёрту!». Девочку следовало бы отругать за столь неподобающие выражения. Замечаю еще одну странность — шагает она неожиданно тяжело, кажется, совсем не отрывая ног от земли. Поздоровавшись, сразу шмыгает в свой угол — за ведром и тряпкой. Уборка — одна из ее повседневных обязанностей. — Неужели не хочешь дать Питу шанс? Едва ли не с удовольствием наблюдаю, как она краснеет, а затем бледнеет и опускает глаза. — Он и так уверен, что я выйду за него замуж. Как будто у меня выбора нет. Только тому не бывать! Стараюсь не улыбнуться: мальчишка действительно поражает настойчивостью. Однако, ледяное сердце моего подмастерья едва ли способно оттаять от его неуклюжих ухаживаний. Снова невольно думаю об Аннет — она ушла с лучами рассвета, а сегодня я обещал отправиться с ней на озеро — если работы будет немного. — Заканчивай поскорее с уборкой, мне нужно папье-маше. Спустя четверть часа она уже стоит у моего стола. — Какая красивая… — наблюдаю, как ее глаза раскрываются шире, выражение лица становится совсем детским. Она смотрит на только что расписанную маску. Вышло действительно недурно: Баута — одна из моих любимых личин. Под ней может укрыться и простолюдин, и аристократ, Баута способна даже изменить голос владельца, она стирает любые границы. Когда они только появились в Венеции, многие преступники скрывали под ними лица, позднее люди измельчали, а ореол таинственности остался. Я выкрасил ее в цвет слоновой кости, добавив чудную золотистую паутинку возле глаз — она будет сверкать даже ночью, в тусклом свете фонарей. — Нравится? — Спрашиваю не без гордости. Северина кивает, закусив губу. — Бог подарил вам золотые руки. — Мы сами решаем, как распорядиться с тем, что нам дано, не так ли? Она согласно кивает, с трудом отрывая взгляд от так привлекшей ее работы. В темных глазах мелькает тень стыда — будто она сказала что-то непозволительное. …Когда садится солнце, с делами уже покончено. Я собираюсь отпустить Северину, но замечаю, как она с упоением наполняет неудавшуюся гипсовую форму остатками клейкой массы из чана с папье-маше. Иногда я позволяю ей немного потренироваться в создании собственных масок — в конце концов, не пропадать же материалу. Не сказать, чтобы выходило дурно, однако, ей все еще нужна практика. Раздумываю мгновение. — Послушай, Северина, — она поспешно оборачивается, морщась как от удара, — я оставлю тебе ключ от мастерской. Когда закончишь, не забудь запереть дверь. На ее лице проступает радостная улыбка. — Спасибо…! Вы…вы очень добры. Отчего она так смутилась? Впрочем, это не так уж и важно — я спешу выйти на улицу. Одна мысль о встрече с возлюбленной заставляет забыть обо всем на свете. — Ты уже здесь, — мы налетаем друг на друга почти за углом, — видишь, я сегодня даже не задержался! — Как же так получилось? — Она смеется, запрокинув голову, я ловлю ее улыбку, как последний лучик уходящего солнца — жадно, не желая ни с кем делить. — А почему у тебя горит свет? — Северина останется ненадолго. Ей нужно время на овладение ремеслом, — я уже готов увести ее за собой, но замечаю, как искажается лицо моей возлюбленной. — О, Боже! Ты и деньги там оставил? Как ты можешь так доверять этой девчонке? Добра от нее не жди… Я не могу сдержать раздражения — последнее, о чем хочется сейчас думать — честность подмастерья. — Ты полагаешь, она соберется что-то украсть у меня из-под носа, а на следующее утро прийти, как ни в чем не бывало? Редкие прохожие протекают мимо нас, изредка оглядываясь. Аннет хмурится, и я понимаю, что пора покончить с этим раз и навсегда. — Хорошо, если тебе так будет спокойнее, мы можем вернуться и посмотреть за ней. Но больше об этом не заговорим. Она смотрит все так же уверенно, но кивает. И мы возвращаемся. Вечерняя тьма подступила незаметно, приходит мое любимое время дня — время, когда ночь стирает границы всего живого. Держу Аннет крепко за руку, боясь потерять ненароком: сейчас и не такое может случиться. Выплываем к светлым окнам мастерской, наклоняемся, пробираясь ближе. Я уже вижу силуэт Северины — она занята, сидит, расправив плечи, за моим столом — и, конечно же, ничего вокруг не замечает. Мгновения складываются в минуты, ничего не меняется — и я уже тяну любимую за руку. Неожиданно что-то заставляет девочку подняться с места, ее как будто спугнули, она вскакивает, странно, болезненно морщится и принимается ходить взад-вперед по комнате. Нам приходится едва ли не лечь под окном — пару раз она чиркает взглядом по нашим макушкам. В конце концов, из этого может выйти забавная история. Она снова у моего стола, только теперь смотрит не на свою работу — рядом лежит так пленившая ее Баута. Чувствую, как ладонь Аннет сжимается в моей, но сам остаюсь непоколебимо спокойным. Северина берет маску в руки и разглядывает ее со всех сторон — обыкновенное детское любопытство. Не может она быть настолько безумной, чтобы попытаться украсть ее… Эта мысль не успевает покинуть разум, когда девчонка бросается к дверям с Баутой в руках. Аннет немедленно вскакивает и тянет меня за собой. Мы сталкиваемся в дверях. — Я…я… — она дрожит, прижимая драгоценную маску к груди, пытается договорить, но ей не хватает воздуха — что-то не так. В последний момент замечаю, что ноги не держат ее — подхватываю девчонку прежде, чем она оседает наземь. *** — Сломаны несколько рёбер, — Аннет закончила осмотр. — Совсем недавно. Не ранее, чем вчера. Мы снова в нашей маленькой комнате, только теперь с нами еще один человек — третий лишний. — Значит, это работа ее отца. Старик горазд распускать руки. — Это не имеет значения, — никогда не думал услышать подобное из уст такого нежного, всепрощающего существа, как моя возлюбленная. — Она пыталась обокрасть тебя! Об этом надо сообщить немедленно. — И что с ней сделают? — усмехаюсь почти с презрением. — Прилюдно высекут? Сломают еще пару ребер? — Тогда что ты собираешься делать? — Для начала хочу услышать, что она скажет. — Я повертел в руках злополучную маску. Хорошо, на ней не осталось ни царапины. На что только люди способны ради какой-то красивой безделушки… — Я дала ей снадобье, унимающее боль, хорошо, что и мазь у меня нашлась. Но нужны еще лекарства. Мы могли бы… передать ее в госпиталь, если ты так хочешь. Поднимаю руку, останавливая ее речь. Слышу тихий стон со стороны кровати — кажется, виновница переполоха приходит в себя. Ее лицо покрывается нездоровым румянцем, стоит нам только столкнуться взглядами. — Я не хотела…мы не хотели. Мы обязательно вернули бы маску…я должна была подать Питу условный знак, если все хорошо — мы…мы… — Каждый вдох дается ей с огромным трудом. — Мы хотели убить моего отца. Аннет поражена, я же, напротив, совсем не удивлен. Вижу в ее взгляде что-то отвратительно тяжелое, противоестественное для шестнадцатилетней девчонки. — Зачем? — Аннет подается вперед из-за моего плеча, но не слышит ответа. Хриплый стон срывается с губ Северины, она больше не говорит. Как мог я не заметить, будучи весь день рядом? — Её нельзя оставлять, — кажется, доброе сердце моей возлюбленной возобладало над рассудком. — Ты должен быть здесь. Мне нужно к Вильяму…если ей станет хуже, вот — завари эти стебли. Жар спадет к утру. Мне совершенно не хочется отпускать ее одну, Аннет же остается непреклонной. Может быть, все дело в чувстве вины, или в присущем всем лекарям желании спасти… Она готова отдать всё для тех, кто в этом нуждается. Уже за это невозможно не любить ее…если для любви нужна причина. Оставшись в одиночестве, собираюсь уйти в рабочую комнату, чтобы заняться делами, раз уж так вышло. Что-то останавливает меня — подхожу к раскинувшейся на постели больной и чуть наклоняюсь над ней. — Неужели ты была готова убить чужими руками? Становится гадко от себя — только слов уже не вернешь. Замечаю крупные слезинки в уголках ее лихорадочно блестящих глаз, и понимаю, что впервые вижу девочку такой. Ей больно, но она говорит — четко, стараясь не прерываться. — Он хотел отправить Марию на улицу поздней ночью… — для чего, было ясно. Я хорошо помню милое личико двенадцатилетней сестры Северины — она часто улыбается и всегда делает книксен, когда видит меня. А еще она красива…и это может погубить. — Ты не позволила, и он избил тебя? — Да… Пит…увидел. Он решил, что убьет его. Я не могла…я сказала, нужен план. У меня есть нож в комнате — под половицей. Вы говорили… Надевшего Бауту не узнать. Да и кто бы на нас подумал…? Я хотела сама… сама вонзить в него нож… Я верю ей. До последнего слова. Осторожно поправляю её подушки — на деле, мне никогда не приходилось выхаживать больных, Аннет справилась бы куда лучше. Но ничего не поделаешь, придется учиться. — Попробуй уснуть, — обращаюсь к Северине, стараясь говорить с ней как можно мягче. — Вы не можете побыть со мной? — Смотрит с мольбой и страхом, понимаю, отказ для нее окажется хуже пощечины. Не говорю ни слова, сажусь рядом, у огня. Этого ей достаточно.