Карантин

      Пустая одинокая улица, ярко освещенная восходящим утренним солнцем, впервые на памяти Александра не вызывала никакого внутреннего покоя или удовлетворения. Тишина непривычно давила, тревожила барабанные перепонки, и редкие звуки пения птиц или проезжающих одиноко автомобилей казались чересчур громкими, оглушающими даже. Несмотря на весеннее время года, мир, казалось бы, замер в каком-то неуютном ожидании, застыл вместе со стрелками часов, едва дергающихся в попытке вновь продолжить свой ход. Николай говорил, что с физикой воевать проще, чем с биологией, и Саша тогда не нашелся с ответом, прекрасно осознавая уровень своих познаний в обеих из областей.       Мир заморозила не наука, а страх.       Сперва человечество дрогнуло, столкнувшись с неизведанным. Кто? Откуда? Почему? Теорий было много: заговор, война или же глупая случайность. Социальные сети пестрили сотнями постов, лидеры мнений высказывали свои предположения, такие спутанные и разнящиеся, а вот правды не знал никто. Первое время Петербург и сам хотел верить, что все случившееся – это чья-то ошибка. Глупая неосторожность, утечка из лаборатории, биологическое оружие, ударившее по своему создателю. Творение не редко губило своего творца, и даже великие художники были сломлены тем, что создавали. Винить кого-то одного было проще: виновный есть всегда. Константа не в разделе физики, но уж в психологии Александр разбирался достаточно хорошо, чтобы судить о таких значительно-незначительных деталях.       К своему сожалению, в конце он опять столкнулся с простой человеческой глупостью.       Сибиряков рассуждал о генах, что-то про рибонуклеиновые кислоты и спонтанные мутации. Романов слушал внимательно, пускай совсем ничего не понимал в куче заумных терминов. Коле стоило бы поучиться разговаривать простым, научно-популярным языком, доступным обывателям без необходимых знаний в области естественных наук, но сказать ему об этом Александр тогда не решился. То ли лицо боялся уронить, то ли просто не хотел перебивать бодрую и полную энтузиазма речь. Камалия как-то сказала, что лучше спросить, если не понимаешь, ведь не задав идиотского вопроса, ты так и останешься идиотом без ответа. Москва тогда громко смеялся и спорил о том, что лицо важнее знаний, и за вопрошающими толпы не идут, в них не верят. Петербург внимал обоим и отчаянно пытался дать себе ответ на весьма спорный вопрос: а есть ли она, та золотая середина? Императоры не редко бывали идиотами, но они вели за собой страну, слепо любящую и верящую в них.       Только вот Империи больше нет. Союза – тоже.       Петербург поправляет медицинскую маску на лице, морщась от неприятных, щекочущих ноздри ощущений. Цветущая возле дома черемуха благоухала так ярко, притягательно, что Романов не страшился ненадолго приспустить с лица раздражающую нежную кожу ткань, дабы полноценно насладиться терпким ароматом. Май вступал в свои права медленно, но уверенно, уничтожая остатки слякоти и грязи. Освещенная теплыми солнечными лучами земля подсыхала, покрывалась сочным зеленым ковром там, где холодные, строгие плиты не сковывали в свой каменный плен. Центр города не славился своим озеленением, в отличие от той же Москвы, где обилие парков в самом центре города поражало воображение. Романову нравилось гулять по ним каждый раз, когда он все же решался выбраться из своего серого, но уютного дома.       В конце концов, в деревнях всегда с природой лучше, а что есть столица, как не одно большое село? А еще козел, свинья, хам, обманщик и крайне бескультурная личность. Ведь только такой человек мог послать ему, центру российской культуры и искусства, сообщение, содержащее в себе крайне нелицеприятный контекст. Александр всего лишь выразил свое несогласие с мнением Михаила, обосновав его на строгих три сообщения (чертово ограничение по количеству символов), как Московский не нашел аргумента лучше, чем уличить Романова в недостатке необходимых для хорошего настроения гормонов.       Во-первых, Саша не жаловался на долгий перерыв, длинною почти в два месяца, в разделе своей сексуальной активности. Во-вторых, данное замечание не имело никакого отношения к теме разговора. Если, по мнению Москвы, те, кто с ним не согласен, просто не имели в достаточном количестве физического контакта, то Саша был совершенно не удивлен, что переговоры с Вашингтоном шли из ряда вон плохо. Ну и наконец, в-третьих, аргумент не аргумент и Миша может катиться ко всем чертям с такого рода сообщениями.       Пока что он оказался в черном списке, но для начала уже было достаточно.       Саша ведь, откровенно говоря, скучал. Они не виделись достаточно долгое время из-за поднявшейся в стране паники, нависшего над всеми карантина, запершего людей в своих квартирах. Больницы переквалифицировались в инфекционные стационары, разворачивались полевые госпитали, и Москва был загружен работой как никогда сильно: выезд из города, как и въезд, был закрыт, лишая их возможности встретиться в ближайшее время. Безусловно, Московский выкраивал время на то, чтобы найти минутку и позвонить, но звука родного голоса не хватало, чтобы утолить тоску, сковавшую сердце.       Если человека не обнять, то, наверное, его просто нет.       Дом встречает уже ставшей привычной тишиной. Александр не виделся ни с кем из городов с зимы, с того самого момента, как они встретили новый, две тысячи двадцатый, год. Новости из Китая показались тогда смехотворными, и все не столь важно, пока беда не постучится уже в твою дверь. Вирус распространился по миру слишком быстро, не ведая преграды, обходя все уровни защиты играючи, пользуясь неспособностью людей оставаться в одиночестве. Николай тогда, впервые на памяти Петербурга, грязно выругался, увидев в новостной передаче, как для борьбы с болезнью люди собирались вместе и устраивали крестные ходы. Сравнивал с первой эпидемией чумы, веселя подвыпившего Московского, утверждающего, что нет ничего лучше для дезинфекции, чем спирт внутри него. Ставка не сработала: уже через пару дней Михаил позвонил Романову рано утром, сообщая, что, сколько бы он не старался, а кофе больше не имеет никакого запаха. Саша ругался тогда, отчитывал столицу словно маленького мальчика, и Миша впервые не пытался как-то отшутиться, соглашаясь с каждым едким словом. Извинялся, обещая справиться с болезнью как можно скорее, а внутри Петербурга холодело все только от мысли, что ситуация может ухудшиться. Они бессмертны и даже пуле, выпущенной в голову, не удастся убить кого-либо из них, но мучения порой хуже самой смерти. Москва ведь чувствительный, он не Донской, для которого легкая одышка лишь повод выкурить на сигарету меньше.       За злостью прятался страх, и Миша, кажется, прекрасно это понимал.       Лучше бы маску носил, и слушал Новосибирск, но, так совпало, что один из самых мудрых его знакомых, был круглым самоуверенным идиотом, любителем броситься грудью на амбразуру. После каждой выходки Московского Саша старательно искал у себя седые волосы, подолгу замирая перед своим отражением в зеркале, но до сих пор судьба оказывалась достаточно милосердной к бывшей столице, даруя тому вечную цветущую молодость и красоту.       Чайник не закипает слишком долго, и сам воздух тягучий, будто карамель. Время тянется неестественно медленно, растягивая долгие минуты разлуки на часы, дни и месяцы. В какой-то момент Романов даже потянулся к телефону, решив все-таки разблокировать одного хамоватого засранца, но не решился, здраво рассудив, что наказание еще не продлилось достаточно долго, чтобы Миша раскаялся в содеянном. Достань Петербург его из черного списка сейчас, он непременно продолжит подкалывать отходчивого любовника, подняв в душе новую волну негодования и рассорив их окончательно. Знает, что Саша его простит, и нагло пользуется этим, откровенно веселясь с реакции Романова на свои глупые шутки.       Звонок в дверь оказывается неожиданностью, резко вырывающей из размышлений. Александр вздрагивает, роняя ложку, которой до этого скучающе размешивал две стандартные ложки сахара в чае, и хмурит тонкие брови. Он совершенно не ждал гостей, особенно сейчас, когда за окном то и дело звучал строгий голос по системе централизованного оповещения, побуждающий петербуржцев оставаться дома и не покидать своих уютных квартир без острой необходимости. Открывать дверь незваному гостю не спешит, лихорадочно перебирая в голове возможные варианты, пытаясь угадать нарушителя своего спокойствия. Вовсе не удивляется, когда сперва видит перед собой букет ароматной белой сирени, а уже после – лицо одного нахала, которого здесь вообще не должно было быть. - Чахоточным тут не рады, - фыркает Романов, преграждая собой путь и стараясь справится с невольной улыбкой, то и дело пытающейся появиться на его лице. Московскому вовсе не обязательно было знать, насколько Саша рад его видеть, особенно после столь долгого времени разлуки. Букет все же принимает, прижимая цветы к своей груди, невольно принюхиваясь к приятному аромату, смешанному с запахом одеколона Михаила. - Я здоров, у меня справка есть, - смеется столица, совершенно не реагируя на яд в голосе Романова, чуть ли не сдвигая того с прохода и закрывая за собой дверь, снимая с себя дорогие, кожаные ботинки. - Сколько ты отдал денег психиатру, чтобы он тебе её выдал? – не в силах справиться с обидой на то грубое сообщение, Романов всё же отходит в сторону, торопливо оглядывая стеллажи в поисках нужной вазы. Находит её на самой верхней полке, изящно потягиваясь и доставая её оттуда. - Пилочка, не пили, - хохотнул Московский, ловя момент, когда Романов изящно вытягивается на носочках, чтобы достать хрустальную ёмкость для цветов. Приобнимает за талию, прижимаясь со спины и ласково касаясь губами затылка, с наслаждением вдыхая приятный аромат шампуня Саши. Петербург в его объятиях дергается, но не вырывается, позволяя прижать себя к крепкому телу столицы. - Что ты там сопишь? Я тебе не тест на коронавирус, и вообще, если ты не заметил, я… - Лишившись обоняния, я сходил с ума только лишь от одной мысли, - шепчет со всей серьезностью, обескураживая Петербург степенью искренности, - что я больше не смогу почувствовать запах твоего тела.       Саша смолкает, не находя нужных слов, когда откровения льются весенним ручьем прямо в сердце, пропускающего пару ударов, замирающего от тоски и любви. Миша не так часто баловал его подобными словами, предпочитая демонстрировать свои чувства действиями, но, когда все же решался, Петербург терял дар речи, пораженный глубиной и чувственностью фраз. Разворачивается в осторожных объятиях столицы лицом к Михаилу, откладывая подаренный букет в сторону, и вопросительно заглядывает в голубые глаза, теряя остатки обиды бесповоротно и окончательно. - Дурак, - шепчет почти в самые губы, прежде чем прижимается к ним с поцелуем, полным любви, выражая всю свою скопившуюся за месяцы разлуки тоску. Миша отзывается почти сразу, углубляя, толкаясь языком в приоткрытый рот, смакуя привкус чего-то сладкого, что Саша предпочел съесть вместо завтрака. Гладит по гордо выправленной осанке, пересчитывая пальцами позвонки, устраивая теплые ладони на пояснице, немного щекоча. Романов отстраняется первым, больше не сдерживая счастливой улыбки, тая, словно лед по весне, в теплых объятиях Москвы. - Ты голодный? - Очень, - шепчет, касаясь губами бледной шеи, оставляя на ней парочку ярких пятен. Романов недовольно шипит, вырываясь из объятий, и то злосчастное сообщение вновь всплывает перед глазами, нарушая всю идиллию. - Я про еду, Миша, и мы договаривались, что ты не будешь оставлять мне следов на шее, - фыркает, строя недовольную гримасу и вновь посвящая все свое внимание букету с сиренью, унося цветы с вазой в ванную комнату, где собирался аккуратно расположить в воде так по-варварски сорванные ветки. Цветочные магазины были закрыты, и Саша догадывался, где именно Московский раздобыл букет. - Я тоже про неё, Саш, а ты о чем подумал? – смеется, провожая Петербург взглядом и отправляясь на кухню, задумчиво осматривая помещение в поисках чего-нибудь съестного. Керамические поверхности были настолько чистыми, что есть можно было прямо с них, и мысль о том, что Александр действительно не завтракал, становилась все более правдоподобной. - Ты ничего не ел сегодня? – хмурится, распахивая заполненный до краев холодильник, натыкаясь взглядом на одной из полок на упаковку сосисок, выглядевших достаточно аппетитно, чтобы отказаться от идеи проглотить сразу всю пачку. Извлекает одну из полиэтилена, закрывая дверцу холодильной камеры и с удовольствием откусывая от слишком дорогой имитации мяса. - Миша, ну что ты делаешь, они же сырые! – Петербург замирает в дверях кухни, застав Михаила за столь непотребным, по его мнению, занятием. Пускай и роскошь часто сопровождала столицу в жизни, и обедать он предпочитал в дорогих ресторанах, в быту Москва оставался все также неприхотлив, совершенно не задумываясь о таких простых и понятных вещах, как готовка. Александр не раз предлагал любовнику перейти уже на полноценное сырое мясо, раз тот совершенно не следит за тем, что попадает в его желудок, но Миша лишь отмахивался от ворчливого Петербурга, продолжая есть некоторые продукты необработанными термически. - Я же сказал, что голодный, - усмехается Московский, обхватывая сосиску губами и не сводя пристального взгляда с застывшего Романова, выжидая несколько долгих секунд, прежде чем откусить еще один кусок. Саша демонстративно закатывает глаза, не успев найти ответа, чего он хочет сильнее: стукнуть Михаила или же наброситься на него прямо здесь, срывая чертов пиджак, который так очаровательно подчеркивал все необходимое. - Прекрати это делать, - возмущенно шипит Александр, все же приходя в себя и извлекая из кухонной тумбы сковородку, легонько ударяя Москву по руке, стоило тому потянуться к холодильнику за добавкой. - Хорошо, я больше не буду есть сырые сосиски. - Я не об этом, Миша, - фыркает, ставя сковороду на электроплиту и порхая пальцами над её сенсорной панелью, включая. - А о чем? – невозмутимо интересуется столица, явно игнорируя раздражение Петербурга. Саша знал, что тот прекрасно понимал, о чем именно идет речь, и намеренно издевался над ним, играя в дурака. Желание стукнуть превалировало, но Романов продолжал отчаянно сдерживаться, беря себя в руки. - Я всё еще злюсь на тебя и не собираюсь заниматься с тобой любовью, - говорит уже в открытую, совершенно не собираясь подыгрывать Московскому, решив выложить все карты и требования на стол. Миша выглядит достаточно удивленным, и он либо просто замечательный актер, либо Саша и правда все неправильно понял. - Я и не предлагал, - пожимает плечами, скучающе отводя взгляд куда-то в сторону окна, - а ты всё об одном думаешь, да?       Смех сквозит в голосе Москвы так очевидно, что яйцо в руках Романова покрывается трещинами и разбивается прямо над раковиной, не выдержав той силы, с которой Александр его сжал. - Я тебя сейчас отсюда выгоню, - фыркает, мысленно чертыхаясь и собирая остатки скорлупы, намереваясь их выбросить. Порча продуктов входила в топ пять вещей, которые Петербург ненавидел. В последнем же казусе винить стоило только Михаила, подловившего Сашу в самый неподходящий для него момент. - Не выгонишь, - констатирует очевидный факт Москва, поднимаясь с насиженного места и приобнимая уже едва ли не дрожащего от злости то ли на него, то ли на самого себя, Александра. Саша от этого совершенно не успокаивается, нарезая помидоры аккуратными слайсами и громко стуча ножом по нарезной доске. Молчит, упорно и долго, концентрируя в себе раздражение, пульсирующее в висках, и ласковый поцелуй на шее очевидно мешает ему заниматься столь увлекательным занятием. - Я просто соскучился и хотел побыть с тобой рядом, - ластится, зарываясь носом в волосы на затылке и оставляя еще парочку осторожных поцелуев. Поглаживает плоский живот едва ощутимыми касаниями, стряхивая крупицы ярости куда-то на пол, чувствуя, как Саша в его руках постепенно расслабляется, красиво располагая кружочки помидор по поверхности нагревающейся сковороды. - Я тоже скучал, - выдыхает, устало прикрывая глаза и наслаждаясь приятным теплом, исходящим от столицы. Миша ведь прав, он сам себя накрутил, видя подтекст там, где его совершенно не было, и теперь обвинял Московского в своей же ошибке. Никогда ему не признается в этом, но, по крайней мере, конфликт уже миновал, так и не успев разгореться с достаточной силой. - Ты надолго? - До конца карантина, - пожимает плечами столица, отпуская Александра из плена своих рук, не забыв оставить последний, еще один, поцелуй на напряженной шее. Удобно устраивается прямо за барной стойкой, скучающе подпирая ладонью подбородок. - То есть на неделю? – не скрывает своего удивления Романов, оборачиваясь на комфортно расположившегося неподалеку от него Михаила, не в силах сразу поверить в услышанное. Безусловно, он был рад, что после двух месяцев разлуки им предстояла целая совместная неделя, но, учитывая занятость столицы, шанс был слишком мал на подобный исход. - На пару месяцев, Саш, - лучезарно улыбается Московский, принюхиваясь к специфичному, но приятному запаху омлета, - объявлена неделя, но я говорил с некоторыми ответственными лицами, и могу с уверенностью заявить, что все затянется куда сильнее. Вещи у тебя мои есть, а ноутбук я взял с собой, все равно сейчас все вопросы решаются дистанционно.       Александр согласно кивает, вспоминая, как еще вчера сидел на видеоконференции в одной лишь рубашке и нижнем белье, прямо не вылезая из постели. В подобном подходе к работе было множество плюсов, и Саша понимал, что имеет все шансы слишком привыкнуть к такому стилю, отчего втянуться в прежний ритм жизни будет немного сложно, когда все, наконец-то, закончится. Ставит блюдо прямо перед Михаилом, располагая по краям от тарелки вилку и нож и собираясь заняться кофе, как очередное откровение от Москвы вводит его в ступор. - Я солгал тебе, Саш, - звучит достаточно серьезно, и липкое предчувствие угрозы ласково касается кишок, пробираясь холодным импульсом по позвоночнику прямо к сжавшейся грудной клетке. Романов замешкался, перебирая в голове возможные варианты, где Москва мог сказать ему неправду за столь короткое утро: затянется ли карантин, или же он предпочтет сырые сосиски любовно приготовленному завтраку. То, что локдаун продлится намного больше недели, Романов знал и без слов Московского, ведь вопрос уже был обсужден на вчерашнем брифинге и в Санкт-Петербурге. - В чем именно? – поджимает губы, пристально вглядываясь в совершенно не раскаивающегося перед ним Михаила, встающего со своего места и аккуратно обходящего препятствие, в виде барной стойки, дабы приблизиться к Александру. Москва молчит, и ухмылка на его лице, темная, едкая, не предвещает для Романова совершенно ничего хорошего. Саша едва сдерживает порыв попятиться назад, застывая на одном месте каменным изваяниям и гордо выпячивая грудь, готовый столкнуться с любой опасностью. Глупо было предполагать, что Миша вообще может что-либо ему сделать, но сейчас, видя пляшущих чертей в небесно-голубых глазах, Саша не рассчитывал на спокойный исход событий. - В том, что я говорил о завтраке.       Петербург не успевает даже возмутиться, когда Москва так нагло и бесцеремонно затыкает его рот поцелуем, вжимая в кухонную тумбу своим телом. Жадные руки, казалось, были повсюду, касались уверенно и сильно, и Саша пропускает момент, когда фартук летит куда-то на пол, вместе с маленькими оторванными пуговками его распахнутой рубашки.       Сложно думать и замечать, когда твой рот в буквальном смысле трахают языком.       Романов стонет прямо в поцелуй, торопливо расстегивая рубашку Михаила, возясь с каждой петелькой, вызывая у Московского легкое чувство раздражения. От одежды хотелось избавиться как можно стремительнее, чтобы ближе, чтобы горячее, чтобы кожа к коже и безо всяких лишних препятствий. Рубашку и брюки с него едва ли не сдирают, предварительно усадив прямо на барную стойку, за которой еще совсем недавно сидел столица. - Миша, погоди, - шепчет, облизывая потемневшие от долгого поцелуя тонкие губы, - пошли в постель, Миша…       Повторяет любимое имя вновь и вновь, зовет, но Московский совершенно не реагирует, игнорируя жаркий и лихорадочный шепот, мешающийся с тихими и короткими стонами, стоит Москве спуститься поцелуями к дрожащему животу, осыпая каждый видимый им участок. Треск нижнего белья приводит Романова в чувства, оглушая своей громкостью, пускай и быстро колотящееся сердце стучит в ушах, шумит потоком крови. - Что ты делаешь… - понимает, что произошло лишь тогда, когда замечает на полу испорченный, порванный, элемент гардероба, - Миша, ты…       Москва не церемонится, вновь припадает к губам с поцелуем, обхватывая теплой ладонью постепенно твердеющую плоть. Ласкает быстро, сильно, посылая искрящиеся импульсы от промежности в голову, не давая обрывочным мыслям сформироваться в целостную картину. Саша в его руках дергается, выгибается в пояснице так изящно, что желание окончательно затмевает рассудок Московского, и раздвигает ноги шире, открывая больше возможностей для манипуляций со своим телом. Столица пользуется этим незамедлительно, удобно устраиваясь между раскрытых бедер, потираясь собственной эрекцией о стояк Петербурга. - Я, блядь, сожрать тебя готов, - рычит почти что, оставляя несколько алеющих укусов на ключицах, шипя от чувства острых, пускай и предварительно подпиленных, ногтей на своей спине. Слишком резко толкает Сашу в грудь, вынуждая того опуститься спиной на барную стойку, запрокидывая голову с её края. Смазку находит в приспущенных брюках. Чертов флакон жег ему карман с того самого момента, как Петербург все же открыл ему дверь, пуская в свою квартиру настоящую нечисть.       Подготавливает спешно, не жалея дорогого лубриканта, пачкая гладкую поверхность стола и призывно раздвинутые ноги. Не может ждать, не может причинить боль, не может просто так смотреть на Романова, выгибающегося на столе. Стоны льются в уши сладкой патокой, срывают все оставшиеся предохранители, отпечатываются в сознании горячим клеймом. Сашу хочется сильно, Сашу хочется грубо, Сашу хочется долго. Совершенно не лгал более, ведь жажда чужого тела так вскружила голову, что Московский действительно был готов впиться зубами в мягкую плоть, но вместо этого лишь раскрывает рот, пряча острые клыки, и насаживаясь на член Романова до конца, свободно пропуская в глотку. Сосет старательно, быстро двигая головой и чувствуя, как отчаянно Петербург пытается отстранить его от себя, не находя сил даже как следует сжать в дрожащих руках волосы. - М-миша, - выговаривает с трудом, заикается, дергаясь от очередного прошивающего сладостного импульса, скользя музыкальными пальцами по волосам, - я не смогу, я…       Отстраняется, пережимая член у основания и не давая хнычущему Романову дойти до пика. Облизывает влажные губы, следя за реакцией и невольно цепляясь взглядом за блестящие слезинки на раскрасневшихся щеках. Любуется, толкаясь в горячую глубину тела уже тремя пальцами, раскрывая их и чувствуя, что Александр уже достаточно разогрет и растянут, чтобы можно было получить удовольствие и самому. Толкается одним плавным движением внутрь, хлюпая обилием смазки, и Сашу под ним едва ли не подбрасывает от долгожданного чувства заполненности. Движется почти сразу, быстро, резко, вбиваясь в распластанное под ним тело, принимающее его с такой жадностью, с такими хриплыми музыкальными стонами, с этими мутными от слез глазами, смотрящими на него, Михаила Московского, с самой невероятной любовью. Сердце в груди сжимается, бьется, кажется, еще чуть быстрее, когда длинные ноги обхватывают его талию, в попытке удержаться на поверхности стола. Романов царапает глянцевый лак ногтями, чувствуя, как с каждым движением рискует соскользнуть на пол, не удержавшись на столь маленьком для него пространстве. Москва крепко хватается за бедра, кажется, оставляя несколько следов, и берется за дело со всей основательностью, выбивая из Александра практически всё: злость, обиду, мысли, его чертову культурность и интеллигентность.       Саша заканчивает первым, стоит только столице коснуться его жаждущего всё это время внимания члена, двигая рукой в темп глубоких и сильных толчков. Эякулят пачкает живот и продолжающую двигаться руку, извлекающую из Александра последние всполохи терпкого удовольствия. Петербург дергается, чувствуя, как все мышцы резко сковывает напряжением, а после расслабляется, ненароком смахивая рукой тарелку с завтраком на пол. Чувствует, как внутри него мокро, тепло, и как обмякает член Михаила, продолжающего дергано двигаться в глубине. С губ Москвы срывается тихий стон и довольное шипение, когда он все же решает покинуть расслабленное тело Петербурга. Саша хлюпает носом, стирая мокрые дорожки слез с щёк, с трудом сводя дрожащие ноги и стараясь сесть, что у него совершенно не выходит, пока столица все же не решается ему помочь. Аккуратно приобнимает за талию, помогая встать на подкашивающихся ногах, и прижимает к себе, ласково поглаживая по спине, шепча что-то невнятное и нежное на покрасневшее ушко. - Ты наказан, - шмыгает носом Романов, обнимая возлюбленного за шею и практически повисая на нем, наслаждаясь даримым теплом после случившегося. По ногам неприятно течет, и Александр хмурит тонкие брови, осознавая, что Московский решил в этот раз не тратить время на презерватив. - Что? Почему? – удивление и беспокойство сквозит в голосе, и Михаил отстраняет заплаканного и все же крайне довольного Сашу от себя, заглядывая в родные серые омуты, - тебе плохо было? Почему не сказал? - Нет, дурак, - мягкая улыбка окончательно сбивает с толка Москву, отчаянно пытавшегося понять, что же именно он сделал не так, - ты провинился по целым двум пунктам. - Саш, я… - Из-за тебя разбита тарелка и пропал вкусный омлет, - отчитывает свою столицу Александр, не распуская крепких объятий, - но я сейчас в хорошем настроении и не заставлю тебя есть с пола. - Как мне, блядь, повезло, - огрызается Московский, только теперь замечая блюдо на гладком кафеле. - А еще ты опять в меня кончил, Миша, - ворчит Петербург, утыкаясь мокрым носом в любимое местечко на шее Москвы, - следовательно, ты виновен по целым двум пунктам. - Я понял, я тебя все еще не доебал, - кивает столица, подхватывая ошеломленного Александра на руки, - сейчас исправим.       Возмутиться Романову вновь не дают, затыкая рот поцелуем уже в который раз за это утро. Однако, когда спины касаются мягкие простыни, Саша решает оставить выговор на потом, ведь в этот раз Московский все же решает позаботиться о его больной спине, отнеся Петербург в спальню.       Прощение ведь нужно заслужить.