Ипполит
жаннет игриво высовывает ногу из теплой, розоватой воды, — в приглушенном свете капли блестят как бриллианты, — чтобы тут же хлестнуть водную гладь со снопом искр и брызг. сидящий на бортике андрей брезгливо укрывается от них так, словно вода святая (а даже если вода была святой, то так, словно вампиру что-то от неё станется) или так, словно он — злая ведьма запада и чуть что — расплывется на кафельном полу бурлящим красным пятном. впрочем, некоторое сходство есть: худоба, серо-зеленая кожа, светящиеся в темноте глаза, костлявые, когтистые пальцы, которыми в пору хватать детишек за ноги и утаскивать под кровать. а еще, если прокусить ему шею, то вите не прольется — оно высохло пару столетий назад от постоянной злобы. на ней — ничего кроме расслабленной улыбки и золотой цепочки. на нем — наоборот слишком много всего, спасибо хоть это меховое багровое нечто оставил в комнате. впрочем, с андрея бы сталось принимать душ в зимней шубе и меховой шапке. кстати, об этом. — это все потому, рыжик, что в тебе пропал дух авантюризма. ты перестал делать большие и эффектные глупости! — говорит она, заправляя мокрые золотые волосы за аккуратное плечико. ей нравится так его называть: просто «андреем» — кисло. «вашим преосвященством» — тошно. «андреалексасландрславянскаятарабарщина» — сразу проехали. «андрюшей» — надоело. а так, рыжик как он есть. это даже справедливо — её ведь в самом деле зовут не «жанна». дымящаяся сигарета чуть не выпадает из его мясистых, красивых полных губ прямо в пушистую и белую, словно снег в крещенский мороз, пену. — ты-то откуда это знаешь? — спрашивает он, выпучив свои желтые глаза так, будто в этой ванной разлагается патриарх. жаннет хохочет. шлюховатый смех, как сказала бы тереза, гуммозный голосок расколотой напополам душонки — слегка истеричный и визгливый, с придыханием, прям как у лайзы через «зет». классический, скромный клановый фокус, что-то в духе дырявой монетки, вытащенной из-за острого ушка ловкими наманикюренными пальчиками. ой, мистер, у вас тут кусочек культурного кода отклолся, приколите его обратно на воротник. — прочитала! ~ и подмигивает, как мерилин монро. вот так: ★wink-wonk!★В мире себялюбивых синефилов и поверхностных ксенофилок
— позволю себе смелую догадку, — андрей указывает слегка подрагивающей кистью в кособокий телевизор элегантно и вальяжно, словно вот-вот соприкоснется с кончиками пальцев Каиновой Длани, — убийство на фоне красных витражей из «суспирии» было бессовестно украдено из японского «школа священного зверя». датам соответствует, по крайней мере. жанна пожимает плечами. кто знает? наверное. все у всех что-то воруют. ей не с чем сравнивать: не то чтобы она не любила кино, но картинки в голове намного ярче и интереснее тех, что на экране. она просмотрела с андреем столько всего, что кадры начали наслаиваться друг на друга, образуя… какое-то причудливое попурри из упырей. андрей валяется на белых простынях бесформенной корягой, заняв собой всю постель. удивительная тварь — нечто среднее между кайманом, сплетением сухих веток и стоячей вешалкой, такая тощая и умудряется заполнять так много пространства вокруг. обтянутая темно-серой чешуей грудная клетка не вздымается в перерывах между репликами. на вид грубая и жесткая, но прокусить как нефиг делать. правда, от засосов не груди и укусов шее через час не останется и следа — прости, дорогая, я ведь всего лишь вампир. на его позвоночнике можно сыграть этюд для флейты, а тазовые косточки выпирают как у мальчишки-семинариста. интересно, а то, какие у него странные суставы — это результат вивисекции или он, еще до того как умереть, был таким перекошенным? хороший вопрос — тзимици, вроде, прутся по всяким уродствам. надо будет спросить у него, когда он будет в кондиции. жаннет не знаток в уродствах, но она на верном пути. но зато теперь жаннет точно знает, почему на андрее всегда так много тряпок, цацок и уморительной напыщенности — чахлый, мелкопоместный барчук набивает себе возраст и цену. совсем как простой смертный. хи-хи. кто-то после секса любит курить, кто-то жрать сладкое, но это все про этих там. про презренных теплокровных. а вот отринувший все человеческое архиепископ лос-анджелесский любит нудно трындеть о кино. — лишь после просмотра я узнал, что сей безумный мюзикл про пацифизм, японскую военную историю, пропаганду и противопоставление вырожденческих современных реалий многовековым традициям… а я имею в виду, что вступление открывается словами: «назовите это модернизацей, но я назову это варварством», стал послед… хриплый голос и монотонная речь удивительно хорошо накладываются на отголоски футур-фанковых мотивов на первом этаже. жаннет не любит его слушать, потому что если вслушиваться, то разболится голова. а если еще вдумываться и вычленять в этой болтовне смысл — вообще оторвется. но слышать его — одно удовольствие. епископ играет вереницей красивых сложных слов, словно иллюзионист серебристыми обручами на сцене цирка, и наслаждается каждым мигом своего перформанса. … он постоянно забывал текст своих гнусных проповедей, но его преданная паства прдсказывала ему единогласным, восторженным хором и от этого единогласия сидящей на безопасном балконе жаннет было немного не по себе. но можно было бесконечно любоваться тем, как он купается во внимании и как красный свет, словно свежая кровь, ложился на его худое, вытянутое, скуластое лицо, на возведенные к небесам, желающие обнять голодный зал, руки и венчающие его непропорциональную голову рога. она — сбежавшая на рок-концерт, бунтующая старшеклассница и у неё есть безграничный доступ к телу солиста. как в старые-добрые. андрей — это не столько про смысл, сколько про визионерство. про превосходство устрашающей формы над простым и понятным, как нож, содержанием. —… благодаря чёткому каркасу поднимаемых тем, три часа пёстрой эклектики воспринимаются легче, чем… допустим, «сладкоежка», где два с лишним часа творится бессмысленная… поебистика, говоря откровенно. жаннет вздрагивает и даже перестает расчесываться. её глупый смех звенит проточной водой в эмалированной ванне. — как ты сказал?.. — поебистика, если ты об этом, — невозмутимо отвечает он, поворачиваясь на бок, чтобы быть к собеседнице лицом. — а я думала, ты таких слов не знаешь. — я много чего знаю. птенцы новых ночей отчего-то наивно полагают, что еще не все на свете придумано за них. ха-ха, потешно. тем паче, что ничто так точно и емко не охарактеризует этот фильм как это слово. не в негативном ключе, а в нейтральном. это констатация факта. а дальше мысль мутирует, как искривляется все под прессом пути изменчивости и фильм шестидесятых, снятый самым битниковым битником из всех, приобретает зловещее, почти инцестуальное родство с «кандидом» вальтера. жаннет зевает. в такие моменты ей хочется сесть андрею на лицо. но не потому что её заводят его размышления, а для того, чтобы он занял свой длинный, раздвоенный язык чем-то более полезным. ну или просто приятным для обоих.Искали медь, а нашли золото
рейв похож на бойню, а собравшиеся там, внизу, на танцполе — на копошащихся в луже меда муравьев. если кто-то упадет замертво от духоты и усталости, его просто превратят в паштет, не прекращая припадок танцевальной чумы ни на секунду. завсегдатаев «асайлума» не напугаешь трупами, потому что они также мертвы изнутри, как и хозяйка клуба. рейв-на-крови — ну это прямо дедушка де сад под экстази. смотреть на них с высоты второго яруса довольно прикольно. чувствуешь себя хищной птицей. или оператором на вершине пищевой цепи. — увидев первый фильм, достоевский сказал, что кино не продержится с его тихим и жутким изображением реальности. фильмы всегда были, есть и будут неестественными и странными. цитата не точная, однако, — андрей запрокидывает голову, опрокидывая стакан. давай договоримся, что в стакане вино, — именно так я и буду объяснять свою режиссуру. использовать данное высказывание вместо эпиграфа к каждой короткометражке. в этот раз он одет во все черное, словно гангстер или юстициарий, у него встрепанные огненно-рыжие кудри до лопаток, серые глаза, нордические скулы и заячья губа, перечеркнувшая линию тонкогубого рта, но после самопального косплея на клауса кински, жаннет не испугать ничем. «обосрешься, если с таким в одной постели проснешься» — сквозь зубы процедила тогда сидящая в самом сердце её головы любимая, заботливая сестренка тереза. «ну, может, пора уже перестать мочить простыни во сне, к тридцати трем-то годам?» — подумала жаннет, а вслух залилась беспричинным смехом. он приходит сюда не часто, раз в три или четыре месяца и каждый раз выглядит совсем не так, как в прошлый. дополнительное очко конспирации, это очень удобно — жаннет меняет мужчин как перчатки, а нынешний ухажёр жаннет меняет как перчатки лица. неизменным остаются две вещи: осанка-гордость аристократа, словно вместо позвоночника у него шпага или копьё и вопрос, с которого всё это началось: «скажи, ты смотрела «кудесника крови»?», ставший риторическим и перешедшим в разряд паролей-явок. он приходит сюда в поисках вдохновения. ему нравится наблюдать за прожигателями жизни, клубными кисами, торчками и фриками в естественной среде обитания, потому что у них есть то, что он давным-давно потерял. ну и просто потому, что они забавные. как обезьянки в клетке. по крайней мере, по его словам это так. что там на самом деле — а черт его знает. может, это какая-то джихадистская интрига, может, он убегает от хриплого дыхания Древнего в телефонной трубке, может, он говорит правду, а, может, вообще все сразу. жаннет может это проверить, но не хочет. во-первых, она вспоминает лупоглазую неонатку, которая никак не может понять, с чьей головой на плечах она не_живет, а, во-вторых, потому что так интереснее. — ты такой заба-а-авный, я не могу с тебя. ты говоришь «моя режиссура то», «моя режиссура это», но ты ни разу не показывал, что же ты там такого наснимал. — это не для широкого зрителя. говоря начистоту, мое творчество ориентированно на меня, на автора, а не на взгляд со стороны. есть те, кто рисует в стол, есть те, кто пишет в стол, а я снимаю в стол. — там дрочево? жаннет хихикает. интересно, он поведется на эту провокацию? андрей меланхолично разводит руками: — в определенном смысле, это справедливо по отношению к тому, чем я занимаюсь. более того, это… понятие применимо к любой форме творчества в той или иной мере, однако я не мыслю такими категориями. это слишком примитивно. — ага, вот как. значит, там что-то типа: «вы не поймете, я и сам не до конца понимаю», да? он снисходит до улыбки. — отнюдь. я-то как раз прекрасно отдаю себе отчет в том, что я делаю и для чего. мне приносит удовольствие сам процесс, а конечный результат меня мало волнует. я тщеславен, несомненно, но признания широких масс или понимания не ищу. у тзимици нет цели, только бесконечная цепь метаморфоз. у малкавиана нет цели, пути тоже, но есть увлекательное блуждание в фарватере. — помню, был у меня один гуль-писатель. любопытный юноша, мне нравилось наблюдать за тем, как работает его голова. к его чести надлежит сказать, что литературным талантом он обделенным не был: иногда я читал его работы и думал: «да у нас здесь, похоже, настоящий самородок», но порой, что еще более важно, я ловил себя на мысли: «о, Каин, этот парубок — больной» и если бы мое сердце еще билось, то я непременно бы… покраснел. — хорошенький? а как он в постели?.. жаннет уже не знает, какой это слой иронии и ирония ли это вообще. если бы андрей мог дышать, то тяжестью его вздоха можно было бы проломить паркет. он кладет ладонь на грудь и закатывает глаза так сильно, что заглядывает в череп. — кто о чем, а вшивый в баню. весьма посредственно, как и все смертные. насчет «хорошенького»… без понятия. моим стандартам прекрасного соответствовал. жаннет неожиданно приходит в голову мысль, как будто чужая: «у него банальный вкус на женщин и крайне стремный на мужчин». у них с жаннет это общее. так, стоп. что значит «как будто»? — ну, не скажи, смертный смертному рознь! — так вот, каждый раз, когда у него случались творческие кризисы, он просто сидел и ждал вдохновения… по официальной версии. на самом деле, он сидел и ждал меня, чтобы новеллифицировать наши с ним трогательные, кулуарные беседы. не то чтобы я клонил к чему-то конкретному, просто… думаю вслух. — а что он написал? «дракулу», что ли? — обижаете, барышня. скажи, пожалуйста, я предстаю перед тобой столь старым или столь занудным? — ты кажешься мне самым тзимицевым тзимици из всех, что я встречала, а встречала я их много — целого одного. она посылает ему нахальный воздушный поцелуй и немедленно выпивает крови из бокала, оттопырив пальчик, как карикатурная вентру. а, ну, то есть, как тереза. его улыбка становится шире и в этом конкретном обличье лицо андрея напоминает разбитую тарелку.Раздели себя надвое
— это худшее, что ты могла сделать. у меня слов нет. — ну вот и помолчи тогда. — не смей меня затыкать, овца. жаннет мелкими, аккуратными мазками красит губы в красный. тереза за её спиной унылая и в темно-сером брючном костюме и черной водолазке, вылитая гробовщица, стоит, скрестив руки на груди и когда она сердито хмурится, то становится просто копией отца. — хочу и буду. ты про бертрама говорила то же самое, слово в слово. — бартрам, конечно, отвратительный внутри и снаружи, но это… это просто что-то за гранью добра и зла. бертрам, хотя бы, был частью камарильи. — а мне, может, близки доктрины шабаша? ты об этом не думала? — да плевать тебе на шабаш с высокой башни и мы обе это знаем! ты просто ни черта не соображаешь, во что ввязываешься! тебя, как обычно, пальцем поманили и ты побежала! хотя, нет. это не гробовщица. это — палач. рубит с плеч, а не с плеча. — эта выходка не пройдет без последствий. у тебя не выйдет просто так взять, бросить его и жить припеваючи, будто ничего не было. — перестань паниковать, а. где наша не застревала… или, точнее, кто в нашей не застревал? — эти твои фиглярские кривляния, избавь меня от них. так бы и треснула тебя по твоей нахальной, улыбающейся роже. — а утром что будешь людям говорить?.. извините, типа, случайно об косяк ударилась? как в школе? тереза морщится, словно её вот-вот стошнит. жаннет наплевать. абсолютно. хм-м-м, красное платье или розовый топ? — ты не сможешь вечность кататься по детскому билету и разыгрывать из себя неопытную нимфетку, которой все сходит с рук, потому что она милашка и нечаянно. — смогу, вообще-то. мы — вампиры. мы умерли, тереза. все. точка. эта малышка никогда не вырастет, ей всегда будет пятнадцать лет и три месяца. ~ — когда мы умерли, нам было больше пятнадцати. жаннет примеряет сережки, пара здоровенных, золотых колец. в ухо вставляет только одно, чтобы быть как цыганка. тереза снимает очки и устало трет переносицу. не_жизнь для жаннет — это вечный праздник. не_жизнь для терезы — это бесконечный траур. лучше встретить рассвет, чем не_жить так, как тереза, вот честно. — ты… ты все это мне назло делаешь, да? — пф-ф-фт, еще чего. ты не пуп земли, дорогая сестренка, чтобы все крутились вокруг тебя. — ты же понимаешь, что он — чудовище? — мы все чудовища. страшные подкроватные монстры, сосем кровь спящих детишек. забыла, что ли? — он — изверг. испорченный, прогнивший, с изуродованным разумом… он жестокий, развращенный и лжеучительствующий. — если уберешь лжеучительство и будешь говорить о нем в женском роде, то получусь я, кстати. хи-хи. — ты вообще слышала, что он несет? он же живет, не приходя в сознание, он обитает в каком-то своем… — измерении бесконечно метаморфирующих писюнов? жаннет запрокидывает голову, залившись со своей же шутки. посмертная маска, что у терезы вместо лица, остается неподвижной. — нет, дубина стаеросовая. там обитаешь сейчас ты. детский сад. — ты просто завидуешь, вот и все. — чему?! чему я должна завидовать?! жаннет круто оборачивается и уставляется немигающим взглядом в зеленую щель света в приоткрытом дверном проеме, как раз там, где должна стоять её сестра. — потому что я — самая горячая и желанная джуси чикса во всем штате и мое тело просто созданно для спален, а ты — фригидная, очкастая плоскодонка с лицом-блином, хотя тело у нас с тобой одно на двоих. желваки на скулах терезы сжимаются. эти умильные типа-мальчуковые ужимки. буду вести себя как серьезный дядя, чтобы не обижали маленькую девочку внутри меня. — если ты желанная и горячая только для таких как он, то и не больно нужно. мы с тобой явно на разных языках говорим и на разных уровнях находимся. ты как хочешь, а я умываю руки. жаннет оборачивает вокруг шеи черную, атласную ленту. шабашитский, тернистый каинов меч поблескивает абсентной зеленью на золоте. — давай-давай. попутного ветра тебе в… дверь захлопывается из-за октябрьского сквозняка, ворвавшегося в комнату через приоткрытое окно, внезапно, как приступ тревоги. вечно юная царевна одна в своих покоях. эхом в голове раздается её холодное и безжалостное: «только не говори потом, что тебя не предупреждали».Солнца луч утром украдёт меня
жаннет несёт свои туфли в руках, ледяные волны лижут её голые пятки. он отдал ей свой плащ, чтобы она не замерзла на промозглом морском ветру. не то чтобы это имело смысл, когда ты мертва, но в чем андрею никак нельзя отказать, это в манерах. сейчас отлив, песок и соленая вода чавкают под толстыми подошвами его сапог московской слякотью. в этот раз у него темные волосы, зачесанные назад, азиатский разрез синих глаз, нос с горбинкой, мимические морщины и родимое пятно в форме аккуратной, черной звездочки на левой щеке. — сдается мне, дитя мое, это — наша последняя встреча. — ты уезжаешь домой? сигарета тлеет в его когтистых, тонких пальцах. лирика момента. — хоть я и чахну вдали от родной земли, о доме мечтать и не смею. скорее всего, жанна, завтра ночью я погибну. и, если повезет, и кто-нибудь сумеет завершить мною начатое, это буду только я. она останавливается, как ударенная молнией. — что?! но почему?! что просиходит? андрей затягивается и закрывает глаза. он слушает голос вечности в рокоте волн. — я не могу вдаваться в детали: это долго, сложно, да и не твоего умишка это дело, однако, как бы там ни было, дела обстоят именно так — я встречу окончательную смерть, пытаясь остановить надвигающуюся Геенну. я понимаю, что не смогу предотвратить неизбежное, но я сделаю то, что должен. я привел тебя сюда, потому что хотел посмотреть на океан напоследок. там, где стоит мой родной дом, океана нет. посмотреть перед смертью фильм, до которого годами не доходили руки, а потом, словно главный герой этого фильма, смотреть на сонные волны под одеялом бескрайних черных небес. — погоди-погоди! а как же я? что я буду делать без тебя? он стряхивает пепел в воду нервным движением и кисло ухмыляется: — неужели ты так ничего и не поняла? если седьмой ангел все-таки вострубит над нами и начнется Геенна, наши головы покатятся по мостовой, а улицы захлебнутся в реках нашей крови. голодные Предки жаждут пожрать свое непутевое, никчемное потомство, утопающее в праздности и… — не говори так! жаннет бросается на него с объятиями, прижимается к нему изо всех сил, а он продолжает стоять и невозмутимо курить. — впрочем, если мне повезет, то ничего с тобой не случится. будешь дальше порхать как бабочка от кавалера к кавалеру, девиантно кокетничать да собачиться с сестрицей. жизнь продолжит свой естественный ход. он гладит её по голове, как ребенка и, естественно, его рука ледяная и бледная. совсем, как у отца. — минуточку, — жаннет поднимает на него вопросительный взгляд, — ты что, тоже её видишь? она вдруг вспоминает, как пару дней назад показала сидящей неподалеку от них и неодобрительно косящейся терезе средний палец, а андрей вежливо улыбнулся и помахал в ту сторону рукой. окурок отправляется в море, летит по дуге, словно маленький, пушечный снаряд. — нет смысла тебе лгать: никого я не вижу. точнее, может, твоя сестра и существует, но моему внешнему и внутреннему взору она недоступна. но, как порядочный гость, я уважаю все причуды хозяйки дома… в пределах разумного, само собой. — но почему именно ты? разве ты не можешь послать кого-то другого? ты же что-то типа администратора, а не солдат? андрей морщится, как от рези в груди. — вышедшая из-под контроля аномалия щелкает сильнейших из нас, словно семечки. а кроме того, у меня к ней личные счеты. к кому это, к ней? слезы вперемешку с тушью разрезают щеки жаннет парой багровых стрел. — а разве ты не будешь меня ревновать? — какая мне будет разница, я ведь буду окончательно мертв. он утирает её слезы большим пальцем так, словно смахивает пыль с вазы эпохи Влада Цепеша, а потом гладит по щеке, ласково и, о чудо каиново, что не превращает её кожу в нашинкованную кожуру или расплавленный пластик. — ну, хватит. не нужно слез, не терплю. скажи мне, лучше, вот что: если Геенна не настанет и я позову тебя под венец, ты согласишься? я был с тобой все это время честным и желал бы от тебя того же. жаннет бы никогда и ни за что. никакой фаты, хомутающих колец и обязаловок, пусть букеты горят синим пламенем прямо в церквях. но в этот самый момент, когда мир у края (?), с её губ срывается кроткое и отчетливое «да». — замечательно. ровно то, что я хотел услышать. он целует её на прощание, как в последний раз, потому что это он и есть, глубоко, отчаянно и жадно, а потом направляется к лестнице с пляжа, так, словно ничего не произошло. — андрей! стой! а пальто? он полуоборачивается и жаннет видит, что часть лица, озаренная светом фонаря, принадлежит тому, с кем она пришла к воде, но там, где лицо укрыто тенью, проступает уродливая, драконья морда. — оставь себе, на память. с барского, так сказать, плеча.