* * *
Время близилось к полудню. Давно уже высохла на траве роса, которая так и норовила пролезть под ткань понемногу выцветающих штанов, которые от этого намокали и противно липли к щиколоткам. Лес смыкал над головой ветви, покрытые нежной зелёной листвой, укрывающей от палящих лучей солнца. Ещё один поворот — и деревья расступились, а впереди показалось окружённое распаханными полями поселение. С виду не особо большое, всего в несколько улиц, но зато с гордо возвышающейся среди низких домишек церковью. Рядом, что, впрочем, совершенно неудивительно, протекала река, через которую был переброшен куцый деревянный мост, потемневший от времени, с заметной даже отсюда зелёнцой опор у кромки воды. Издалека он казался достаточно узким, чтобы можно было опасаться, проедет ли там хоть одна повозка. Из-за кромки леса за поселением можно было увидеть крышу ещё какого-то строения, однако даже её цвет из-за плотной стены деревьев было не так-то просто разглядеть. Тому не надо было даже бросать взгляда на свой тощий кошель, подвешенный к истёртому поясу, чтобы знать, что там едва найдётся хотя бы пара медяков, которой не хватит даже на то, чтобы купить себе миску похлёбки. Впрочем, по пути он собрал несколько довольно ценных лекарственных трав. Возможно, в поселении найдётся какой-нибудь знахарь, которому они не будут лишними. Или же просто какая-нибудь работёнка на день. Идеальным вариантом была бы ярмарка, но здесь таковой, кажется, даже не пахло. Был ещё, конечно, вариант — охота, но тут велик шанс нарваться на каких-нибудь очередных баронских или каких бы то ни было стражников и вместо добычи получить на орехи. Да уж, нелегка доля обычного сироты без роду и племени, скитающегося по миру в поисках своего… чего-то там. Том ухмыльнулся, припоминая, как с месяц назад ему удалось облапошить одного торговца — как раз бывшего владельца его нынешнего кошеля. Увы, в тех благодатных краях лучше больше не появляться… ближайшие лет пять, а то и десять. Войдя в поселение, Том отметил, что ни по пути, ни на улицах ему никто не попадался. Как будто повымерли. Однако об обратном говорил жилой вид домов, важно гуляющая тут и там домашняя птица, зачастую с птенцами, а также бурого окраса низкий кобелёк с обрывком верёвки на шее, выскочивший из одного двора и от души облаявший Тома, носясь вокруг него и неистово крутя хвостом, который от таких метаний периодически попадал по икрам незваного гостя — словно палкой били. Бешеной мохнатой палкой. Да что тут происходит?.. Ответ на этот вопрос Том получил довольно скоро. Стоило лишь ему выйти на небольшую площадь перед церковью, как из дверей выскочило три женщины, одна из которых на фоне товарок выглядела длинной и худой, как палка, на другой были накручены в три ряда крупные красные бусы, а на щеке третьей красовалось родинка — не изящная женственная мушка, которую любили рисовать себе некоторые красотки, а здоровенная такая мушища, чёрная и выпуклая, словно налипший ком грязи. Женщины быстро огляделись и заприметили одинокую фигуру Тома, тут же посеменив к нему. — Парень! Эй, парень! — крикнула длинная, привлекая его внимание, и на всякий случай он решил быть вежливым. — Чего вам, тётушки? — Жениться не хочешь? — спросила другая, с родинкой на щеке, суетливо перебирая ногами в красных сапогах. Том сперва оторопел, а потом развёл руками, как бы предлагая посмотреть на себя: — Куда уж мне, тётушки? Гол, как соко́л. — Зато лицом хорош, да говоришь складно. Больше-то нам и не надо, — вмешалась третья, перебирая нижнюю нитку своих бус, словно они были чётками. — Ты послушай, чего, парень: невеста у нас, жених её бросил. А без свадьбы уже никак! Возьми ты её за себя! — Да зачем мне невеста, ещё и чужая? Себя бы прокормить. — За это не беспокойся! Невеста и сами с усами: вдова она баронская. При титуле, при деньгах да при землях — чего тебе ещё надо? — Соглашайся, парень! Где ещё такую невесту-то отхапаешь? Фамилие баронское возьмёшь, как сыр в масле кататься будешь! — наперебой убеждали Тома, как он теперь понял, свахи. Предложение это было крайне неожиданным. Да и не думал он о женитьбе в свои шестнадцать. Совсем другие мысли бродили в его белокурой голове, совершенно далёкие от стандартного быта человеческого. — А чтоб ты не сомневался, что серьёзно всё, мы тебе наперёд сто золотых заплатим. Но за это невесту нашу в жёны возьмёшь, понял? — вмешалась в его размышления длинная. А вот это уже было серьёзное предложение, тем более, что вся означенная сумма была в кошеле одной из свах. И не иначе, как блеск золота ослепил Тома и помутил его рассудок, оставив с мыслью: «Получу свои денежки — и свалю!», — ведь иначе невозможно было объяснить то, как он практически в мгновение ока перенёсся на ступеньки церкви, одетый в сшитый не по его меркам костюм (видимо, оставшийся от беглого жениха) и окружённый свахами. Заветный кошель с платой притаился под рубахой. Вчетвером они прошли внутрь, за тяжёлые двери, и теперь-то Том понял предыдущего кандидата в бароны. Невеста была… той ещё красоткой неземной. Если точнее, Тому она показалась и вовсе древней старухой: с жидкими седыми прядями волос, сейчас уложенными в некое подобие причёски, отдельные локоны которой свисали с кажущейся лысой головы. Платье и фата смотрелись на ней хуже, чем на вешалке, свисая вниз подобно тряпкам. Она негромко переговаривалась с на вид таким же старым священником, и были заметные её тонкие, подчёркнутые яркой краской губы, почти впавшие внутрь и превратившиеся в щель, сморщенные, как и всё остальное лицо, и почти беззубый рот. Почему-то Тому показалось, что и глаза у неё словно у снулой рыбы, такие же холодные и пугающие бельма. Он невольно побледнел от этого зрелища, ведь понял, что же за кота подсунули ему свахи в своём золотом мешке. «Она ведь не рассыпется в труху прямо здесь и сейчас? — мелькнула в голове Тома первая мысль. — В любом случае, ей недолго осталось, верно? — тут же пробежала вторая. — Если что, и помочь с этим можно», — оформилась и третья. Как итог, парень бесстрашно шагнул вперёд, к алтарю. Жениться. Когда Тома спросили об имени, тот привычно назвался первым, что пришло в голову, и максимально не похожим на его настоящее: — Франкенштейн. Тогда он ещё не подозревал, что с этим именем ему предстоит пройти рука об руку ещё немало лет. Что оно будет греметь на весь мир. Что именно его будут произносить сотни людей и нелюдей, тысячи голосов из века в век, обращаясь к нему. — Объявляю вас мужем и женой. Поставьте свои подписи на этом священном документе, — прошамкал церковник перед ними. Молоденький, младше Тома служка подал сперва перо и чернила, потом — кольца, которые на удивление хорошо сели на пальцы молодожёнов, заняв положенное по традиции место. Так появился на свет барон Франкенштейн Гринмур, а для Тома началась семейная жизнь.***
Первая брачная ночь прошла для новоявленного барона так же неспокойно, как и остаток вечера. Молодая, которая была категорически не молода, набрасываться на супруга с лобзаниями и тому подобными вещами не торопилась, да и не нашлось того гения, который на свадебном пиру позволил бы себе выкрик вроде «горько». Шепотки же некоторых гостей о том, что невеста — злая ведьма, а он продался (все прекрасно знали о беглеце, да и слышали о том, что за именем нового жениха не стояло никакой фамилии, а потому сделали соответствующие выводы со скоростью бьющей в одинокое дерево молнии), Том благодаря своему тренированному жизнью слуху прекрасно различил, однако ему было на это плевать. Сотня золотых практически ни за что на дороге не валяется, а сбежать он всегда успеет. Или просто станет богатеньким наследничком — деньги в баронском доме определённо водились. Ночью же ему было не до отдыха. Том — нет, сейчас он Франкенштейн, лучше пока даже в мыслях называть себя так — не мог сомкнуть глаз, чувствуя, как рядом ворочается старуха в белых чепце и ночной рубашке, охает и стонет во сне. Свет луны пробивался через неплотно прикрытые шторы, падая на плавающий в хрустальном стакане глаз, который, казалось, пялился на чужака глубоким чёрным зрачком в окружении тёмно-серой в ночной темноте радужки и ждал, ждал, ждал, пока хозяйка даст отмашку, позволяя таящейся внутри бездне наброситься и сожрать тело и душу, так наивно забредшую в гости… В наступившей тишине старуха снова застонала и забормотала что-то, отчего Франкенштейн едва не подпрыгнул, но ограничился тем, что изо всех сил сжал край одеяла. «Спокойно, пока что нельзя убивать её… никто не должен будет подумать на меня. Просто повременю с этим… месяц, может, два», — подумал он, успокаивая себя. Глаз плавал в своём стакане и притворялся самым обычным, продолжая неотрывно пялиться на молодого барона, а тот смотрел на него в ответ, следя, и составлял в голове планы по становлению вдовцом. И так всю ночь напролёт, а вскоре после того, как солнце показалось над горизонтом, проснулась старуха. Она достала из тумбочки зеркальце на золочёной ручке, трясущейся рукой ловко выудила из стакана и вставила на положенное место злополучный глаз, при свете дня бывший карим, как застывшая вишнёвая смола. Потом, глядя на отражение, поправила повернувшийся в сторону зрачок и, наконец, повернулась. — А, так ты ранняя пташка? — проскрипела, кажется, с насмешкой старуха. Как её там?.. Ах, да, точно. Эдна. — Ну, пошли, познакомишься с делами. Читать-писать-то умеешь? — Умею, — ответил Франкенштейн. Ему пока было не до смеха. — И считать умею. Когда ещё Тому было лет шесть-семь, их водили в школу при церкви, учили грамоте и петь в церковном хоре. Его пытливый ум позволял схватывать науку на лету, и церковники присматривались к пареньку, подумывая отправить его в монастырь, чтобы он постигал там священные тексты и стал таким же, как они. Однако у него самого были свои планы на эту жизнь, совсем далёкие от монашеской аскезы, и потому этот белокурый ангелок упорхнул с церковных папертей и скамеек, впутавшись в дела, за которые его не погладил бы по головке ни один (даже самый милосердный) священник. Люди в большом городе хорошо велись на «прелестную потерявшуюся кроху» ещё лет пять, пока Том не ударился в рост, за несколько месяцев вымахав так, что вся старая одежда стала ему мала, и пришлось искать новые способы прокормиться. — Повезло, — хмыкнула Эдна, поправляя чепец. А потом оказалось, что Том-Франкенштейн только думал, что умеет читать, писать и считать. У аристократов это всё оказалось гораздо сложнее. Взять хотя бы бухгалтерские книги! Он то и дело хватался за голову под ехидные замечания жены о том, что если продолжит так делать, то выдерет себе все волосы и будет ходить лысым. Она вообще оказалась той ещё язвой, хотя в своих тёмных платьях с брошами на высокой горловине и вечных чепцах выглядела донельзя чопорной. Франкенштейн злился. Франкенштейн едва не выл от переполняющих его эмоций. Франкенштейн разбил в кровь костяшки о стену. Франкенштейн сам не заметил, как привык. Просто однажды поймал себя на том, что огрызается в ответ на очередные её ехидности, и делает это с большим удовольствием, но не потому, что таким образом уделал Эдну, а потому, что ему это нравится, а та смеётся над ним, как над неразумным мальцом, птенцом, только из гнезда выпорхнувшим и не понимающим, почему еда сама не бежит к нему в распахнутый клюв. И что живёт здесь уже более полугода, а Эдна совершенно не торопится в последний путь. И отношения их больше похожи на те, что Франкенштейн видел у бабушек и внуков, а не супругов. — Франки, дорогой, над чем задумался? Бюджет сам себя не посчитает. — Дорогая, в жизни всегда есть место для чуда. — Да, и если чудо не подсчитает сейчас расходы на обновление птичника, то оно останется без свежей яичницы на завтрак через месяц. Что ж, пока она побеждала ввиду такого преимущества, как опыт, но Франкенштейн всегда быстро учился. Это умение ему ещё ой как пригодилось, когда в кабинете он обнаружил потайной ход, задев случайно висящую на стене картину. Эдна, которая была тут же, вздохнула и, сказав, что, видимо, время пришло, повела его туда, вниз, гораздо ниже всех погребов. В лабораторию. Она не была ведьмой, вопреки слухам. Она была той, кого много веков спустя будут звать учёными-экспериментаторами, как и предыдущий барон Гринмур, который и построил когда-то эту лабораторию. Здесь Франкенштейн начал постигать новую науку и понял, куда уходит львиная доля бюджета их территории, которая вроде бы идёт и на другие дела: оборудование и ингредиенты — вещь дорогая. Здесь проводил свои первые опыты с горящими от восторга глазами и понял, что окончательно и бесповоротно влюбился во всё это. Здесь же ещё несколько лет спустя познал и горечь разочарования, когда, несмотря на все полученные знания, так и не смог создать лекарство от смерти и старости. Компоненты не сходились, не соединялись в вожделенное снадобье, и времени на опыты не хватило: Эдна как слегла с простудой, так и не смогла выкарабкаться из лап костлявой. Лишь напоследок она позвала Франкенштейна, чтобы сказать ему: — Франки, используй всё это во благо — своё ли, людей ли, но только не отдавай им. А я буду просить за тебя и твоё счастье — там. Это были её последние слова. За все годы совместной жизни Франкенштейн не спрашивал Эдну, зачем ей был нужен этот брак, не успел узнать сейчас, что это были за таинственные «они». Впрочем, «они» не заставили себя ждать, причём аж в двух разновидностях. Первые из них были родственниками Эдны, жаждущими урвать хотя бы кроху богатств Гринмуров. Вторым были нужны знания, которые она передала своему новому мужу, и её — его — лаборатория. Франкенштейн прогнал и тех, и других, а потом вплотную занялся тем, что назвал модификациями, и ещё лет двадцать железной рукой управлял своей территорией так, как учила его Эдна, прежде чем передать преемнику всё кроме лаборатории, которую к тому времени перенёс в другое место.***
— Засиделся я что-то на одном месте, дорогая, — сказал Франкенштейн портрету одетой в алое платье черноволосой красавицы с карими, как застывшая вишнёвая смола, глазами. Пусть он помнил её совсем иной, Эдна, посмеиваясь, всегда говорила, что в памяти потомков хочет остаться румяной молодкой, а не сморщенной, как печёное яблоко, каргой. — Пора мне дальше. Мир повидать… себя показать. Глядишь, когда-нибудь и дождёшься меня. Но, думаю, ещё не скоро. Он взглянул на неё в последний раз, задул свечу, поставив её на подоконник, и вышел за порог. Ночь была тиха. Спали люди, спали птицы и животные. Собаки не пугались тихого шага своего бывшего хозяина, молча проводили его до ворот, виляя хвостами. Франкенштейн прошёл через разросшееся поселение, перебрался по широкому, крепкому мосту через реку, и вскоре дорога завела его в лес, скрывая и мирный пейзаж, и находящееся где-то в отдалении, за стеной деревьев, зарево догорающего пожара на том месте, где недавно была лаборатория. Впереди был ещё очень длинный путь.