не выглядывай и не слушай все равно ничего не слышно только воздух звенит, и город, чуть дыша, ему вторит тонко — это город поет? — не веришь? — так похоже на плач ребенка!
(cr. kosova «Хll»)
Дерри кашлял, захлёбывался угольной крошкой и вонью из сточных канав; пестрел тружениками шахт и попрошайками, шамкающими ртами и хватающими прохожих за ноги у острых зубьев главных врат. Выщербленные и покрытые зелёно-бурыми островками мха каменные окружные стены возвели задолго до его рождения — дедушка рассказывал, что они послужили защитой от волков, коих из-за непосредственной близости к лесу немало захаживало в поисках лёгкой наживы. Порой за неё сходил мелкий скот, растерзанные останки которого фермеры находили поутру, а порой — и сами люди, невовремя заглянувшие на кровавое пиршество серошкурых стервецов. Невезучие. Выросшему городу теперь было тесно и душно в каменной клетке, трещащей по швам, и он, не найдя выхода, стремился дощатыми надстройками вверх, царапал остриями фигурных флюгеров небо, подставлял погреться под семистрельный солнечный круг старые верхушки пустующих сторожевых башенок. Взъерошенные птичьи стайки детворы обчищали карманы достопочтенных и не очень горожан, налетали на торговые прилавки, наскоро напихивали дранные карманы пирогами, яблоками и прочей снедью. В след им долетали крики и проклятия на их вшивые головы, изредка прибавлялся и тяжёлый топот сапог какого-то отчаянного торговца. Такую голытьбу сам чёрт обходил стороной, трижды сплёвывая через левое плечо и прижимая кошель к бедру покрепче. Уилл бесшумно влез в чердачное окно, не задев хлипкую, висевшую на одном гвозде створку; осторожно переступил третью и седьмую доски, проеденные насквозь прожорливым шашелем, и проскользнул в свою комнату-каморку, всколыхнув старую занавеску, уже несколько лет заменявшую дверь. Если мать узнает об отлучке, то всыпит ему по пятое число. Сворованный хлеб приятно грел кожу под рубахой, а в подвороте рукава был припрятан круглый красный леденец на палочке — стоил он ни много, ни мало: горсть ежевики для Марты и наливное яблоко сверх того. Нужно было немного почистить его от налипшего ворса, а потом незаметно оставить у кровати Джорджи в обмен на выпавший молочный зуб. Миниатюрные феи с чеканной серебрушкой в заплечной цветочной сумке в подобную дыру не прилетали, но братец пока ещё верил в волшебство, и веру эту Уилл берёг как мог. Ранней весной бледная и высохшая дама-чахотка в чёрном платье и прохудалой паутинной шали, проявивив своё присутствие внезапными мучительными приступами кашля, стиснула Джорджи в объятиях, впиваясь до синяков костяными пальцами под рёбра — там где лёгкие с хрипом приподнимали тощую грудь. Понемногу она забирала и долгие лесные прогулки вдвоём, и рыбалку с самодельными удочками, и праздник урожая, отгремевший танцами и ярмаркой, и грядущее Рождество, позвякивающее крохотными бубенцами. К первым заморозкам он уже был прикован к кровати и почти всё время спал; Уилл нередко захаживал к нему после сильных приступов и, содрогаясь душой и телом, ловил тёплое дыхание ладонью. …Тогда-то в городе и началось нашествие крыс. Голодные, с усатыми острыми мордами и запавшими боками, они проникали в каждый дом, шуршали по ночам, выгрызая дыры в полу и стенах. В их бездонных желудках исчезали запасы провизии, часть из которой просто портилась, просякнутая крысиной мочой, а порой — если верить сплетницам, обтирающим рыночные углы раздобревшими боками — они нападали на младенцев в колыбелях, откусывая-обгладывая пальцы и сморщенные от плача лица до костей. И не было на них никакой управы. — Ты крыс, Уилл, не бойся. Их не стоит бояться, — приговаривала каждый раз мать, оттирая куском линялой тряпки его грязные, загрубевшие пятки перед воскресной службой. Щекотно. Мыльная вода выплеснулась на пол от неловких барахтаний и та же самая тряпка прошлась цепочкой укусов-ударов по шее. — Дрянной мальчишка! Сколько раз тебе говорить, чтобы сидел смирно?! Уилл, выскочивший из бадьи, как ошпаренный, виновато потупился в пол. Потоки воды образовали расплывающуюся лужу под ногами и тряпка вновь взметнулась в воздух. Хлёсткий край больно оцарапал щёку прежде чем он успел закрыть ладонями лицо. Рассерженная мать швырнула в него рубаху и штаны, не заботясь о том, что от неожиданности Уилл не сможет их поймать: лишь поспешно наклониться, чтобы поднять местами потемневшую от влаги грубую ткань. Ночь обещала быть холодной. — Одевайся и убирайся с глаз моих! — Да, мэм. Верно, крысами, спутниками чумы и прочей напасти, уже никого не напугаешь. Бояться стоило иного… Уилл же считал главным страхом сам Дерри — прогнивший внутри, снаружи он сохранял привлекательный яблочный блеск гладкого сочного бочка, в который хотелось запустить зубы. …После укуса любого неизбежно ждало тошнотворное разочарование. Оно-то и постигло Крысолова к своему несчастью. Впервые он увидел его мельком — камзол из отрезов чёрного и красного бархата, такого же цвета шляпа с петушиным пером и пляшущие во взгляде бесы-джиги. Бургомистр, приподнимая парадную мантию, гусиным перекатывающимся шагом спустился вниз по ступеням и, промокнув взопревшую лысину под париком носовым платком, рассыпался в любезностях перед долгожданным гостем. Небывалая красноречивость попахивала торгами по снижению стоимости услуг; сам магистрат драл втридорога за всё и особенно с бедняков. Крысолов приглашение в дом принял охотно — Уилл был уверен, лишь для того, чтобы повеселиться, наблюдая за пыхтящим поросячим рыльцем по соседству. Советчики, дабы бургомистр окончательно не упал в грязь лицом, в четыре руки толкали его наверх, уговаривая светлейшего на ещё один малюсенький шажочек, пока добротная экономка споро носилась с подносами от кухни до гостиной, накрывая на стол. Вскоре вся процессия скрылась за дверью. Горожане шушукались по углам, передавая друг другу последние новости; иные смельчаки прижимались ушами к стенам, желая выведать, по какому-такому делу к ним пожаловал таинственный незнакомец, а Эндрю, вот смешной придурок, попытался влезть в окно, ставни которого захлопнули прямо перед его носом. — Хватит глазеть, — от крепкого пинка под зад Уилл едва не поцеловался с землёй. — За тобой должок, Денбро. — У меня н-ничего нет сегодня. — Так стащи. Воровать ему не нравилось, но иной раз приходилось переступать через себя — много не брал, а по возможности незаметно возвращал оплату заработанной на шахте монетой. Там помощники требовались всегда. Магистрат взымал подать с горожан, а на улицах, среди беззубой голытьбы царили свои порядки и свои 'бургомистры' отсчитывали с каждой головы, с кого по прянику, а с кого и по два. Генри, часто пребывавший не в духах, в прошлом месяце отходил его с дружками за 'неуплату' так, что с неделю ровно стоять не мог. Науку Уилл усвоил и возражать не смел. Людей у пекарского прилавка к обеду собралось вдоволь: кто поглазеть, кто подразнить желудок запахом свежой выпечки, а кто и кошель уже подготовил для рассчёта. Ему их присутствие только на руку. Уилл незаметно проскользнул поближе к краю, где намечался хвост галдящей очереди и заученным движением стащил пухлую лепёшку с пышущей пылом и жаром хлебной горки. Быстро и незаметно. Для откупа маловато. Взгляд метнулся в сторону песочного сливового пирога, в аккуратных надсечках которого виднелась багровая мякоть. Серебряный за штуку, но вид до того был хорош и аппетитен, что, чем чёрт не шутит, Уилл решил рискнуть. Дождавшись подходящего момента, когда пожилая мадам начнёт складывать в корзину покупки, а делала она это настолько медленно, что терпение у стоящих за ней стало заканчиваться, он дёрнул на себя целый поднос со сдобой, чтобы отвлечь внимание, пока во вторую ладонь соскользнул желанный пирог. — Ты чего это делаешь?! Ану стоять, воришка! Стоять, кому говорю?! Ноги споро несли его по улочке. Сменялись дома и щербатые вывески ремесленичих лавок, край глаза уловил знакомую копну кучерей и пёструю юбку задиры Бэтти, пока блудница удача не изменила ему, и Уилл на всех парах врезался в кого-то, едва не выронив пирог от неожиданности. Хлеб удержать не удалось, примятый, он вывалился на землю и тут же затерялся у ног прохожих. Не было времени подымать его. На усталом лице Крысолова — вот так свезло — проступило любопытство, словно никогда раньше не видел тощих неказистых мальчишек вблизи. Уставился, как баран на ворота, но за руку, спасибо, придержал. Голубые, слегка раскосые глаза, густые брови, росчерки скул и ни намёка на щетину — до того странный тип, что Уилл едва не позабыл, что за ним гнались, зато ни к месту вспомнил веселую песенку о Маргарите и её ночном посетителе. Словно прочитав мысли, ему внезапно лукаво улыбнулись и, приложив палец к губам, оттолкнули за спину в грязный узкий переулок, по всей видимости, служивший нищим нужником. Выбирать не приходилось. Сердце гулко билось в ушах, пока Уилл вжимался в стену и думал, почудился ли ему тонкий запах серы или нет? — Где этот сученыш? Кто-то видел, куда он подевался? — Вон туда побежал, — Крысолов кивком головы указал в другую сторону, где за поворотом мелькнули пятки Генри и Патрика. Неужели шли за ним от самой лавки? Пекарь крепко выругался и согнулся, упираясь ладонями в колени, чтобы перевести дух. Вспотевшая, взмыленная шея наливалась краснотой. Припорошенный мукой фартук затрещал, с натугой вмещая в себя круглый живот. — Поймаю — ноги переломаю, стервецам. Крысолов, оттряхнув примятый камзол, тем временем подцепил пальцами край сплющенной лепёшки, повидавшей на себе не один башмак, и сморщился. — Не хлеб, а глина какая-то. И этим ты, уважаемый, людей кормишь? — Побойтесь Бога, какая глина? Хлеб свежий, вот и сминается! Пеку, как для своей Флорин — уж больно она у меня к выпечке охочая. — Вот оно как. Видать, вы хороший отец. — Она у меня славная. Дочурка моя, — в ответе слышалось явное смущение и гордость. Лесть все любят. Лесть всем приятна. — Пойдёмте-ка я вас угощу марципаном. Тут недалеко. Жена за лавкой присматривает. Умаслил-таки. Когда Уилл выглянул из-за угла, то ни Крысолова, ни пекаря поблизости уже не было. Зато в крепко сжатой ладони, под пирогом с надкрошившимся липким бортиком, лежал перстень. Багровый камень при свете насмешливо поблескивал острыми гранями. Вот так свезло. Утром от взволнованной матери, нервно обмахивающейся полотенцем, он узнал, что проблема с крысами была решена, ни одной хвостатой в городе не осталось, но магистрат Дерри обещанную награду спасителю отдать не согласился, ссылаясь, что золотом брать бессовестно за такое плёвое дело, и довольно потирал ручонки — молодцы такие развели дурака. Большая часть горожан, побросав свои дела и работу, собрались на главной площади посмотреть, что же дальше-то будет. — Сами они ушли! Сами! — кричал в окно красный от гнева бургомистр. За спиной его мелькнула фигурка удивленной мадам Сесиль в одних кружевных панталонах; заметив, что несколько зевак восторженно указывают на неё пальцами, она тут же поспешила скрыться в глубинах просторного дома. — Не думаешь ли ты, что это твой свист их распугал? — Верно господин говорит. Где ж такое видано, чтобы крысы от звуков флейты на задние лапы, словно псы послушные ставали? — Так может он сам их и наслал? — выкрикивали то тут, то там взбудораженные люди; они распалялись на глазах, как будто кто-то высек искру в связку сухого хвороста. Спасение спасением, а оставить для тяжести в кармане пару монет хотелось больше. — Но ведь… — Тихо! — шикнул на него отец, нахмурив брови. — Не лезь со своим скудным умом в дела взрослых. — Шли бы вы отсюда, уважаемый, по-хорошему, — добавил пекарь, предупреждающе сжимая кулаки. Мужики покрепче и себе подбоченились. — Мы вас вчера уже попочтевали. Радуйтесь, что счёт не выставили. — Будь по-вашему, — холодно ответил Крысолов и улыбнулся. Недобро так улыбнулся. Толпа встревоженно притихла, даже бургомистр нервно шевельнул губами, гадая к чему бы это могло быть. Уиллу на мгновение показалось, что на город опустилась тень. Стоило моргнуть, как наваждение тут же исчезло, а вот дурное предчувствие, свернувшееся подрагивающим клубком в груди, нет. Мрачный Крысолов ушёл несолоно хлебавши. Ближе к ночи чахотка, измаявшись отсиживаться у постели больного, накрыла бледное лицо его своей шалью и забрала в мир иной. Тихо и без боли. Джорджи неподвижно застыл в кровати, а в закоченевшей полусогнутой ладони сиротливо белел зуб. Уилл так был потрясён городскими событиями, что напрочь позабыл о леденце и феях. — Одним голодным ртом стало меньше, — сухо произнёс отец, заворачивая остывшее тельце в простыню; завтра и закопают, если заплатят священнику за упокой души. Мать, заломив руки, горестно всхлыпнула, но говорить ничего не стала. Дверь на ночь они заперли на засов, последовав примеру соседей. Уилл от позднего ужина лепёшками и молоком отказался — кусок в горло не лез. Наскоро пожелал спокойной ночи и убрался восвояси. Больше на него никто не сердился, но и ему уже было всё равно.***
Не спалось. Огарок свечи застыл бесформенной кляксой, с одной стороны щедро усыпанной восковыми слезами; он, недолго думая, счесал их большим пальцем в глубокую трещину на поддоконнике. В гробовой тишине не слышался ни надрывный кашель, ни молитвенные причитания, ни недовольное бормотание, но лучше от того не становилось. Колючие мысли принялись мучить его с новой силой, стоило вспомнить, что братец так и не дождался сладостей от фей, а значит и вера в волшебство ушла раньше, чем дверь в их дом распахнула смерть. В воображении уставший еще больше после сна Джорджи с надеждой заглядывал под подушку, а там по-прежнему лежал дурацкий зуб. На глаза предательски навернулись слёзы. Зло скрипнув зубами от досады, Уилл выбросил подтаявший леденец в окно — пусть подавятся им и феи, и крысы, и Крысолов, и бургомистр, и родители, и весь чёртов город с жителями на пару. Бушующая внутри буря давно требовала высвобождения. Спрятанный в соломенном матрасе перстень, надёжно замотанный в отрезок тьмяной тесьмы, Уилл тоже хотел выбросить. Нечего от лукавого подачки принимать. Но передумал, ощутив исходящий от него жар. Согревал даже сквозь ткань и, вроде как, просвечивал. Поддавшись спонтанному порыву, он решился примерить подарок и лишь тогда понял, что тишина больше не окружала его. Сладкая, размеренная мелодия флейты карамельной тянучкой растекалась по улицам, зазывая слушателей в самый неподходящий час; заброшенная на стальной крюк она выдергивала их из тёплых постелей, заставляла не сопротивляться ей. Уилл прислушался — зазвучали звуки открываемых дверей, стук башмаков попеременно отзывался то ближе, то дальше, а то и вовсе стихал. Босоногая Бэтти в ночной рубашке, словно привидение, шлёпала к городским вратам, не обращая внимания ни на морозную погоду, ни на свой внешний вид. Творилось что-то неладное. Он поспешно выскочил из комнаты и не заметил брошенного ящика с интрументами на лестничной ступенке. Не удержав равновесия, Уилл охнул и скатился вниз, приложившись рёбрами о деревянные выступы не один раз. Мысль о том, что сейчас мать с отцом проснутся отрезвила его, болезненный стон пришлось молча перетерпеть и, стиснув челюсти, подняться. Ушибы тут же с радостью напомнили о себе. Осторожно заглянув в спальну, он удивился — родители спали крепким, безмятежным сном. Умиротворённые лица напоминали восковые маски, с запечатлёнными на них блаженными улыбками. Ей-богу, как будто в раю побывали. Уилл будить их не стал и, прихрамывая, последовал за отдалявшимся источником мелодии, пока тот совсем не затерялся за окружными стенами. Поговаривали, что крыс из города таким же образом выманили, отправляя прямиком в озёрную пучину кормить трупами рыб… а там кто её, правду, знает? Напоследок, у самого порога, обернулся и бросил печальный взгляд на самодельный саван с телом брата, лежавший на скамье в углу.«Мне жаль».
Из-за ушибленной ноги он едва поспевал за вереницей околдованных детей, тянущихся по серпантину лесной тропинки к подмёрзшему валежнику. Дальше на многие мили простиралась Пустошь. Ходить к ней строго-настрого запрещали, стращая рассказами о таинственном насмешнике в красном плаще, столкнувшись с которым, ты непременно будешь убит. Смерть в отличии от неизвестности не пугала его. Мелодия оборвалась резко — только была и вот её не стало. Притихший лес отозвался гулким уханьем совы и хрустом ветвей под звериными лапами. Дети, повинуясь негласному приказу, послушно свернули в сторону Вдовьего оврага. Прямо под ним простиралось озеро, прихваченное по краям тонкой корочкой льда. Бэтти, раскинув руки на подобии крыльев у птиц, бесстрашно ступала по побелевшей траве к самому острию пика, уходящего в небо; за ней толпились и другие, пожелавшие попробовать взлететь. Флейта зазвучала вновь прерывисто и остро. Уилл отвернулся — какофония всплесков ещё долго отдавала в ушах, запуская новый и новый круг по воде. Немногие из оставшихся живыми двинулись дальше.«Почему же он их разделил?»
Холод щипал за нос и щёки, прижимал ветрянные ледяные ладони к груди, вздымал рубаху за спиной парусом. Путь лежал не близкий, а о верхней одежде никто не позаботился; к тому времени как перед взором возник дом, в светлом проёме которого исчезали фигуры детей, тело ни на минуту не прекращало содрогаться от озноба. Ужасно хотелось спать. Уилл тоже вошёл, тяжело переступив каменный порог. Нога от долгой ходьбы невыносимо болела и утратила здоровую гибкость, подкашивалась неладная раз через раз. Дверь, дождавшись последнего гостя, с хлопком закрылась, отрезая внешний мир от него вошедшим в пазы засовом. — Посмотрим, что тут у нас, — Крысолов, постукивая краешком флейты по пухлым губам, прошёлся вдоль выстроившегося ряда сонных детей; у всех шестерых после мороза щеки и носы расцвели яркими маковками. — Замечательно. Превосходно. Восхитительно. Рядом с Уиллом он замедлил шаг, удивлённо вскидывая бровь, даже хотел подойти поближе, но отчего-то передумал и, отвернувшись, принялся разжигать очаг. Брошенные в огонь поленья, обугливаясь, звонко потрескивали и вздымали вверх снопы искр. Холод уступил место теплу, и вернувшая чувствительность нога заныла с удвоенной силой. Он оглянулся на стену — прислониться бы к ней, да страшновато было. Все дети смирно стояли, не шевелились и не разговаривали. За размышлениями медленное движение сбоку ускользнуло от него. Резная скамья, бодро переставляя деревянные ножки и игриво выгибая спинку, приблизилась к нему. — Присаживайся. Уилл вздрогнул и совершенно не уловил момент, как и когда оказался сидящим. Поверх колен лежало сложенное вдвое шерстяное одеяло. Крысолов скинул шляпу и камзол, оставшись в одних штанах и рубахе. Уилл сразу же отметил дорогой покрой и блеск серебрянной вышивки на манжетах. Не даром за талант свой золотом требовал. Бедняк***
— Где! Где моя крошка Флорин! — Томас! Вы не видели Томаса? — Бэтти! Куда ты подевалась, маленькая разбойница? — Это не смешно! Мэтт немедленно вернись домой! Дерри гудел. Дерри пыхтел дымными клубами разгорающегося пожара. Люди, сталкиваясь, метались из стороны в сторону, распрашивали друг друга. Никто ничего не видел. Никто ничего не знал. — Смотрите, вон там! Что это? Что происходит?! Искалеченные и посиневшие от воды дети молча шли из леса и у стен кашляющего угольной крошкой города умирали.