***
Проселочные дороги, живописный маршрут. Иногда при пересечении границ штатов нет даже знака – тогда Макс сообщает ей об этом, наклоняясь и отмечая пальцем точку на карте дорожного атласа, лежащего у нее на коленях. Он держит ее? Он везет ее куда-то? Нет, он ее вовсе не держит. Он везет ее туда, куда оба они хотят поехать. Калифорния. А может быть, они остановятся в Техасе и найдут другое красивое место с бегущей рядом рекой. Голос Макса всегда звучит у нее в ушах, он заполняет собой маленькую пустоту в основании ее горла, будто там плещется украдкой выпитое вино, кроваво-красное и горькое. Он из породы нищего белого отребья, и он увозит ее далеко-далеко от летней школы, от образовательных программ и внеклассной деятельности – от корзин для белья, футбольной формы и каждодневной образцовой рутины. Увозит ее от отца и всего, что тот сделал. Она не ощущает себя заложницей. Что бы чувствовал заложник? Страх. Боялась бы она его – то не смогла бы сидеть без сна в отеле и смотреть, как он спит. Кондиционер включен слишком сильно, но она не осмеливается встать со своей узкой двуспальной кровати, чтобы настроить пластиковый регулятор – матрас продавливается, стоит только перекинуть ногу за бортик, а она не может рисковать, создавая шум. На тумбочке между кроватями лежит большой черный охотничий нож. На полу – ее рюкзак. Данни босая и в ночной рубашке с принтом; под хлопковой тканью остро выделяются соски. Она может поднять телефонную трубку и набрать номер, она может выйти за дверь, ставя одну ногу впереди другой – мимо бассейна, мимо машины-генератора льда, к выходу на приемную стойку. Она прямо сейчас может снять телефонную трубку и позвонить отцу. Может быть, он даже ответит. Макс Кейди спит. Данни видит, как его грудная клетка поднимается и опадает под расстегнутой рубашкой – вот они, мышцы грудины, а белая футболка резко очерчивает выступающие края костей реберной дуги. Чернила под кожей, все послания, охватывающие его руки, грудь и ноги – все отметины, которые она не видит, все слова, чьи окончания змеятся под хлопковый обшлаг или пропадают и теряются в тенях. Его лицо повернуто в сторону, его лицо закрыто тьмой. Все, что ей виднеется в неверном свете, падающем из-за двери ванной комнаты – его шея с выступающими венами. Бестревожный сон чистых душ, верно? Даниэль пускает воду из крана в ванной, настолько горячую, насколько возможно, и мастурбирует до тех пор, пока ее ноги не слабеют и не ощущаются бескостными резиновыми палками. Вода смывается в трубу, Данни закрывает глаза.***
Это ведь маскировка – менять полоски, сбрасывать кожу. Он может быть сухим, мягким, сдержанным, настороженным, когда кто-то смотрит. Данни ловит отголоски его сущности, когда рядом никого нет. Ей не приходилось встречать таких мужчин – он больше мужчина, чем кто-либо, кого она видела до сих пор; в нем невозможная и неосознанная мужественность, прямо как в кино. Мальчики полиморфны и непостоянны, мальчики – движущиеся мишени, он – другой. И разве Даниэль не ведет себя лучше, чем самоё себя: она вся – милота и предупредительность, от улыбок уже болят щеки, и она съезжает вниз на сиденье машины, скрываясь от сторонних глаз, и только в зеркале заднего вида отражаются далекие и размытые улыбки. Она ведь только пассажир, которому по пути, она следит за дорогой по карте, ее задача – отлипать от сиденья и быть штурманом, когда опускается ночь, затмевая свет, когда даже глаза Макса, обычно такие яркие и острые, тускнеют и закрываются. Оставаться приятно пахнущей и свежей, опрятной, аккуратной – это не просто обязанность, это необходимость: так она обуздывает раздражение, скуку и разочарование. Она зовет его папой в ресторанах, чтобы официантка не начала недоуменно воздевать брови – он ведь и правда может быть чьим-то отцом, только вот не ее. Они останавливаются на ужин в маленьком паршивом баре с отдельной кухней, в его углу примостился танцпол, выложенный виниловой плиткой – это, наверное, самое популярное место в городе, внутри столько движущихся тел, что она ощущает, когда они входят, как Макс напрягается и подбирается, будто собака настораживает уши. Мужчин и женщин полно тут и там у столиков и возле бара, но детей нет. Даниэль выбирает столик с музыкальным автоматом и скармливает ему четвертаки. Макс заказывает ей Кока-колу – и лучше дайте две. Он достаточно взрослый, чтобы пить, а Даниэль достаточно взрослая, чтобы хотеть выпить что-то более крепкое, но она ни разу не видела, чтобы он пил хотя бы черный кофе. Сегодня вечером в этой пропахшей маслом придорожной забегаловке что-то неуловимо по-другому. Он берет ее за руку, когда они закончили со своими сэндвичами и колой, но не ведет на выход, а оплачивает счет двадцатидолларовыми банкнотами и тянет ее на потертый танцпол. Они не танцуют. Она бы не знала, куда ногу поставить, так всё занято людьми. Макс покачивается с ней в такт, обнимает ее рукой за спину, его татуировки горят сквозь рукава рубашки, прожигая ее кожу. Даниэль прислоняется к его груди, она слышит запах его пота и сигарного дыма. - Спорю, ты никогда не делала ничего дурного, - говорит он. - Ты знаешь, что это неправда. Никто в этом злачном баре не смотрит на них. Его большая рука ловит ее ладонь, и татуировки на костяшках его пальцев такие же гладкие, как шрамы.***
За каждым ограждением – полицейская патрульная машина, в каждом закутке – полицейские с радаром, но их никто не останавливает, даже для проверки документов не тормозят. На заправке Макс платит наличными – зачем заигрывать с опасностью, если разумнее обойти ее стороной. За прилавком стоит девушка, красивая, молодая, чернокожая. Макс флиртует с ней, что слышно Данни, которая проходит мимо него в туалет. Данни сбилась в кучку в замызганной мужской уборной. Ее волосы кое-как собраны под кепкой, футболка выправлена из джинсов, сверху – расстегнутая отцовская рубашка. Данни умывает лицо под краном, пытается вымыть подмышки и липкие от пота плечи, пытается не замечать запах мочи и мокрых бумажных полотенец. Им нужен только бензин и простой завтрак – тогда они двинутся дальше. Много времени это не займет, да на них никто и не смотрит. Если пронесет, их приключение будет тихим. Что-то там происходит, прежде чем завернуть за угол, она слышит: что-то не в порядке. Голос Кейди звучит отрывисто, как удары тока, она слышит голос, но не слова, а потом раздается оглушающий выстрел, от которого дребезжат металлические стойки. Дробовик. Данни думает: «Это копы», и на том же выдохе: «Он мертв, он мертв, он мертв», вот только он не только не мертв, но и на ногах стоит ровно. Макс сочится красной кровью сквозь рваные дырки в черной футболке, а на вымощенном плиткой полу валяется стрелявший в него человек – местный деревенский парень, по виду – обтрепанный отморозок. Макс ногой толкает дробовик, и тот отлетает по полу вдоль длинного ряда стеллажей с чипсами и семечками. Это не копы. Их тут даже нет. Парень на полу не двигается. Макс держится прямо. Даниэль не помнит, какую роль должна играть и как себя вести. Она хочет подбежать к нему, закричать, сделать хоть что-нибудь, но ноги ее не слушаются, горло перехватило, и ни звука издать она не может. Макс окровавленной рукой делает приглашающий жест, легко, будто не произошло ничего особенного. «Данни, двигайся, чего застыла?» Время бежать. Девушка за стойкой замерла в ужасе. Ей примерно столько же лет, сколько Данни, ну, может, чуть постарше, но совсем не намного старше. Кейди уходит так же легко, как и пришел, а кеды Данни оставляют длинные кровавые отпечатки.***
На пассажирском сиденье она вытаскивает маленькие свинцовые черепки из его предплечья – он не дергается и не морщится, он даже не говорит ничего. Как она может понять, насколько все плохо, если он ей не говорит? Татуировка, которая раньше украшала его плечо, теперь канула в лету. Чернила под кожей, кажется, должны выливаться наружу, но они всё так же черны, как кровь красна. Единственный источник света – приборная доска и фары, которые бросают свет на грунтовую дорогу, и Даниэль с трудом заставляет руки не трястись. «Спорю, твой отец бы не справился, не расставшись со своим завтраком». Рука Макса смотрится как что-то из фильма ужасов: мускулы напряжены и вьются веревками, под ее пальцами открытое мясо перепахано белыми рваными краями и красными ошметками кожи. Могло быть хуже. Могло быть его лицо. Он не вздрагивает, когда она начисто вытирает кровь. - Тебе разве не больно? - Она пытается потрепать его за плечо, совсем как делала мама, достаточно высоко, чтобы не задевать больное место, неумело подбадривая. Макс скалится. - Нисколько. Я из крепкой породы, Данни. Потребуется нечто большее, чтобы вывести меня из строя. Его налитые железом мышцы руки и спины она чувствует, проводя по ним ладонью. Всё представляет угрозу и всё запредельно опасно – всё это под его кожей. - Знаешь, твоя татуировка повредилась. А что это было-то? Что она той ночью в отеле видела: вроде бы дракон или что-то подобное? Большая кошка? Пантера? Тигр? Она сидит на пассажирском кресле, ее щиколотки липнут к кожаной обивке – и так он ее целует, ее рука в его крови лежит на рычаге передач, а ее хлопковая рубашка повязана на его предплечье. Рот Данни открывается под его напором, она даже не отдает себе отчет, как это происходит, намерения такого у нее не было, и этот поцелуй не похож ни на что, проделываемое ею раньше: ни на поцелуи с мальчиками в школе или спортзале, даже не похож на тот их поцелуй в школьном театре, когда его палец был у нее во рту, а его рот накладывался на ее губы. Она отстраняется, и барабаны глухо стучат в ее теле.***
Они избегают полицейских машин и любопытных управляющих на заправках, поэтому останавливаются в государственном парке или национальном заповеднике – каком-то таком месте, где Ли бы устроила трехдневный пикник, как делала всегда, пока между ней, Сэмом и Данни всё не разладилось; Данни и Макс спят в машине и поглощают свой ужин под звездным небом, друг с другом не говорят. В темноте вокруг бродят дикие животные, но их не видно. Оглушительная тишина накрывает их словно одеялом. Позже в ночи из ниоткуда появляются двое мужчин, оба молодые, с жидкими бородками, они проходят на краю видимости, на головах бейсбольные кепки, банки с пивом в руках. Они выглядят грязно. Единственный багаж – черный пластиковый мешок для мусора. Когда Данни выходит из машины, один из них свистит ей вслед, а другой смеется, закрывая лицо. Данни стрелой оббегает машину с другого конца, ее щеки горят от стыда, а когда она поднимает глаза, чтобы посмотреть, не подошли ли те двое ближе, она ловит взгляд Макса в зеркале бокового обзора. Макс наблюдает за ней. Здесь было бы очень приятно находиться при других обстоятельствах: вокруг темнеет лес, узкие тропинки, запах бегущей речки. Ей нужно найти место, чтобы вымыть лицо, руки и ступни. Листья и ветки хлещут ее по голым ногам – Данни спешит вниз по тропинке, прислушиваясь через плечо, надеясь услышать хоть что-нибудь. Когда Данни возвращается, яма уже выкопана, а тела ровно уложены в ряд. Он не объясняет ей, зачем, а Данни не спрашивает.***
Раннее утро встречает их на заправке, в машине звучит радио, пластиковый пакет в ногах Данни полон перевязочных бинтов, батончиков гранолы и бутылок с водой, рядом с пакетом валяется ее сброшенная обувь. Данни завтракает. Макс читает книгу в мягкой обложке, ей видно название «Кровавый меридиан». Данни тянется к нему. Его рука на своде между большим пальцем и ладонью в мозолях от лопаты. Даниэль старается не смотреть на мозоли, старается не трогать и не вспоминать, что эти руки делали и что совершили. Просто прикасаться, держаться, оставаться на плаву. Может быть, они хотели их ограбить и угнать машину. Может быть, они пошли за ней, а она и не заметила. Может быть… От травки ее мысли подернуты туманом. Горло болит. Она хочет, чтобы Макс к ней прикоснулся. Она хочет выйти из машины и чтобы ее вырвало. Данни делает затяжку и прежде, чем что-то сказать, выпускает дым сквозь разомкнутые губы. - Знаешь, мне их стало жаль. Это странно? Мне их жалко. Жалко их. Их жалко. Они оба знают. Всего несколько часов назад – несколько миль назад по дороге. Макс забирает у нее косяк, причем держит его как что-то заразное. - Не стоит их жалеть. Не надо переживать. Некоторые люди – ну, они просто живут неучтенной жизнью. Вот и всё. Они никогда не будут чем-то большим, чем просто белым мусором. Данни вскидывает голову: - Ты же на самом деле так не думаешь. - О, я знаю, что так и есть на самом деле. И это никак не зависит от денег. Возьми своего отца, к примеру. Даниэль с раздражением выдыхает. - Ты же ни черта не знаешь о моем отце. Ты его встречал-то один раз. - Он не больше, чем ловкий прощелыга-южанин из среднего класса. Он не может удержать член в штанах, поэтому изменяет твоей матери, но и честно он жить не может. Поэтому он лжет о своих делишках и думает, что весь из себя такой принципиальный. - Как ты узнал об этом? - Такие мужчины, как твой отец, долго не раздумывают. Они живут, словно ходят во сне. Нам просто придется дать ему хорошую пищу для размышлений, чтоб он крепко задумался, когда проснется. - Это я знаю. – Она не в состоянии больше подавлять раздражение, оно накатывает на нее, как будто тошнота набегает волна за волной. – Как ты узнал, что мой отец изменяет маме? Как, черт возьми, ты об этом узнал? - Да просто догадался. – Макс открыто и беззастенчиво смеется ей в ответ. В уголках его глаз струится перевязь смешливых морщин. - Но это не твое собачье дело. Думаешь, ты ненавидишь моего отца? Ха! - Данни, прекрати сейчас же, пока не сказала то, о чем пожалеешь. Пальцы Макса распластались на кожаной обивке сиденья. Макс приехал сюда не для того, чтобы взять ее с собой. Не планировал он ее увозить, но подвернулась возможность, и он ею воспользовался – вообще-то, она его как бы вынудила, потому что предложила то, от чего он не мог отказаться. Если бы она не была собой – не будь она красивой, не будь она в летней школе, будь она менее доступной, чуть постарше или чуть помладше – он бы ее и не подумал брать. Убил бы, наверное. Он мог убить ее в любой момент, в любом из пяти штатов и в любом из двух дюжин округов. У Макса две татуировки с надписью «Лоретта», одна на руке, другая над сердцем. Эти татуировки не похожи на остальные, они и профессионально выполненными не выглядят – толстые, неровные линии. Может, это его первые набитые татуировки. Данни глотает и вдруг ухмыляется, уголки рта сами собой растягиваются в улыбке, ей даже не надо притворяться. Добрый старый папа умудряется всё испортить даже на расстоянии в тысячу миль. - Что ты знаешь о моем отце, Макс? - Он упрятал меня за решетку. - За что? - Тогда в Атланте пара упитых пивом обдолбышей приставали к официантке. Я вырубил одного из них. Как выяснилось, у него было слабое сердце. – Макс делает гримасу «ну а что тут поделаешь»? – Я не мог внести залог. Твой старик был назначен государственным защитником, а я и не видел его ни разу. Даже не говорил со мной. Наверное, он нашел, как провести время с большей пользой. - Макс, не за это. Ну не за это же, Макс. – Он лжет ей, и ее от этого воротит. Даниэль выцепляет косяк из его пальцев и делает затяжку. – За что тебя посадили в тюрьму? Что они с ним там сделали? Он всегда был такой? И кто такая, черт побери, Лоретта? У нее в голове крутится еще сотня глупых вопросов, а она даже выбрать один не может без того, чтоб не оказаться в положении маленькой девочки, словно она дурочка, а он вокруг нее круги наматывает. В лице Макса словно открывается закрытая дверь. - Ты правда хочешь знать, почему твой папуля посадил меня? Или ты хочешь, чтобы я тебе показал? Даниэль резко мотает головой, волосы разлетаются в стороны. Макс на мгновение касается рукой ее щеки и гладит нежный пушок на коже. - Я единственный, кто скажет тебе правду, Данни. Запомни это. Когда придет полиция, ты скажешь им, что я заставлял тебя делать всякое. По радио звучит классическая музыка, непроглядная тьма стоит вокруг машины, рука Макса вытянута вдоль окна со стороны водителя – всё как в том кино про Джоди Фостер и каннибала. Ей не разрешали смотреть этот фильм – ее мать сама хотела его посмотреть, а она просто тайком пробралась в кинотеатр вместе с Тэбби и Надин, и они сидели, держась за руки от страха. Мама услышала, как они обсуждают фильм по телефону, и за ужином (отца не было, поэтому мама пила красное вино, а Данни – рутбир) поинтересовалась, что ей больше всего понравилось в фильме. Она не сердилась, просто удивилась. Может, обрадовалась. Это как бы стало их общей тайной. Ли Боуден не знает, где ее дочь этой ночью. Данни тошнит. Она гасит косяк в пепельнице и обнимает себя за колени. Макс убил того парня на автозаправке, он убил тех двоих в кемпинге. Даст ли она показания под присягой в суде? Она этого не видела, даже не слышала. Что она точно знает об этом человеке? Она даже его настоящего имени не знает. Она не знает, что он совершил, ничего не знает, кроме тех слов, которые он шептал ей на ушко на сцене школьного театра, поглаживая пальцами впадинку в основании горла: «Ты несчастна, я прав? Тебе разве никогда не хотелось просто всё бросить?» - Ты убил мою собаку? Это просто собака, глупое животное. Но что собака сделала плохого? - Всего лишь немного пестицидов. Их продают в хозяйственных магазинах. Ты знаешь, что происходит в федеральных тюрьмах? Макс так обыденно это говорит, будто эта тема – ничего особенного, самая подходящая тема для разговоров поздней ночью, тема для пижамной вечеринки. Данни глотает, она слишком напряжена, чтобы даже головой кивнуть. - Я знаю. - Твой папочка со мной это сделал. Мне было двадцать пять лет, и я был свеж, как гребаная маргаритка. - Я сожалею. – Тошнота закрутилась узлом у нее в груди, прямо за солнечным сплетением. Она знает. Она знает. Но не с Максом, только не с Максом. Он был у них в доме. Никто не выпускал собаку, а собака мертва. Если бы он хотел их убить, они бы тоже были мертвы. Даниэль вдруг осознает, что ее ноги босые, что они грязные, что они выглядят голыми. Взгляд Макса ползет по ней, словно рукой ощупывает. Тот мужчина – нет, тот парень, который лежал на полу автозаправки перед стеллажами с зажигалками и таблетками от сонливости, он тоже мертв, его без раздумий убил Макс. Те двое, которые просто свистели, которые просто смотрели… Что он наделал? На что еще он готов пойти? - «Завет положил я с глазами моими, чтобы не помышлять мне о девице», - лениво тянет Макс. Это запросто может быть из Шекспира. Только Данни знает, что это не Шекспир. Данни зудится в ее коже, она остро осознает границы своего тела – в скрытой складке, где соприкасаются икра и бедро, между ног, где упорно и мучительно пульсирует, между грудей, где стекает капелька пота. Она взгляд не может отвести от забинтованной руки Кейди, от вздыбленных вен на его предплечье, от чернил, которые кричат: «Мне отмщение». Глава, стих, Новый Завет. Макс сверху вниз потирает пальцем наружную часть ее ноги. - Ты знаешь, что такое Закон Манна? Ты ведь умненькая девочка, Данни. Когда надо. Слишком умненькая, чтобы быть счастливой. Недостаточно умненькая, чтобы не срываться за незнакомцем. - Это закон, который запрещает торговлю белыми. – Странная какая фраза, из тех, что вызывают нервные смешки на уроке истории. От воспоминания о школе она поеживается в кресле. - Запрещает «перевозку любой женщины или девушки с целью проституции или разврата, или для любых других аморальных целей». Последняя поправка внесена седьмого ноября тысяча девятьсот восемьдесят шестого, но суть остается прежней. «Ты меня не перевозишь ни с какой целью, ты меня не развращаешь», - хочет она заявить. - Я хотела сама поехать. Я не нарушаю никакой закон. - От этого ты свободна. Чем скорее ты это поймешь, тем лучше. - Макс? Данни переносит вес своего тела, опираясь на его колено, и прижимает его руку к внутреннему шву своих шорт. Вот то, что он хочет. Это ошибка. Это ошибка во всех смыслах. Молния на шортах расстегивается, его большой палец подцепляет эластичную резинку ее трусиков – боже, ну почему она не собрала в дорогу что-нибудь более приличное, почему у нее нет чего-нибудь более приличного, например, таких прозрачных вещей с высокой талией, которые носят красивые женщины в музыкальных клипах. Всё, что надето на ней, кажется заношенным и сидит либо слишком плотно, либо слишком свободно, но всегда не так. Вот то, что она хочет, выскальзывая из слоев одежды, обнажая нетронутую плоть с по-детски мягкими курчавыми волосками – его пальцы находят ее влажную расщелину и раскрывают ее как книгу. Данни дрожит и садится, разворачиваясь к нему лицом, раздвигает ноги, позволяя его пальцам проникнуть в нее. Ее рука изгибается за его головой. Данни целует его долгим затяжным поцелуем как в кино, движения его грубых пальцев доставляют некоторую боль, но заставляют ее трепетать. Ей видно, что у него эрекция, и ей хочется потрогать. Данни кладет руку на это место, ощущает ее через брюки, Макс своей большой рукой охватывает вполукруг ее затылок, а она целует его в уголок рта, и щетина на подбородке колется. Она чувствует его горячее дыхание на своем лице. Макс сильно вжимает ее спиной в приборную панель. Теперь натиск его мощного тела доставляет настоящую боль, он сокрушительно наваливается на нее своей массой – и в глубине ее промежности тоже нарастает боль и завязывается в узел. Данни отталкивается от него, хватает ртом воздух, пытается прийти в себя, ее сердце оглушительно стучит в груди, влажный воздух овевает голый живот и охлаждает ужасающе влажную щель между ног. Она обнимает себя руками поперек груди, щеки горят, Макс остановился и оценивающе на нее смотрит. Данни сводит колени, пытается успокоить судорогу в теле. - Макс, прости меня. - Не извиняйся. На лобовом стекле жуки, мухи жужжат снаружи в темноте. Никто сюда не придет и не спасет ее. Никто даже не знает, что она здесь. Макс ее позвал за собой: пойдем со мной сквозь ад. Выйдешь с другой стороны новой женщиной – более печальной, но и более мудрой, будешь сильнее и тверже. Что я делала на школьных каникулах. Ее сердце превращается в твердую, как эмаль, жемчужину.***
Она спит, свернувшись калачиком, у него на коленях. Ее волосы много дней не были мыты, в жару они стоят колом. Ночами холодно, и большой черный охотничий нож всегда рядом с ним, прижат к ноге. Вот и приходит ей конец, так много миль от дома, вдалеке от всего, что ей знакомо. Лежа рядом с ним, Данни открывает глаза. Макс ей мягко улыбается. - У меня была маленькая дочь, как раз твоего возраста. Она предпочитает думать, что я умер. – он протягивает к ней свою большую руку. И где она сейчас? Где-то на юге Флориды или Джорджии, живет в грязи и бедности, быстро взрослеет. Что бы Макс ни совершил, он потерял все, что у него было. Возможно, он это заслужил. Так пусть он накажет ее отца – тем, что заберет его маленькую дочку, покажет матери, как беспомощен ее муж перед лицом опасности, насколько мало он способен контролировать происходящее в их доме. Может быть, это не входило в план. Может быть, он не думал, что ей это так понравится. - Ты бы могла убить человека? – Он вкладывает рукоятку ножа в ее ладонь, переплетая с ней заскорузлые пальцы. – Ну конечно, могла бы. - Я бы убила ради тебя, - она не знает, всерьез ли имеет в виду то, что говорит. Пальцы Данни пробегают по венам на внутренней стороне его рук. Вот вам и завершающий мазок кисти Макса Кейди. Не просто погубить ее и забрать с собой, но сделать это так, чтобы она этого сама хотела.***
Макс набирает номер на телефоне. Даниэль держит трубку у щеки и ждет. Ей не приходится ждать долго. «Приходи и забери меня, папа». Наживка, приманка. Он придет один, даже маму с собой не возьмет. По телефону голос Данни дрожит и звучит совсем по-девчачьи. Папа звучит просто как папа – он не говорит каких-то особенных слов, какие она от него ждала всё время, у него всего лишь срывается голос, когда он произносит ее имя. Данни говорит как по учебнику, а этот человек, ее отец, даже не старается говорить нужные слова. Она еще долго держит трубку после того, как Макс завершает вызов, слушая гудки на телефонной линии мотеля – менеджер тут женщина, которая уверена, что Макс мил, словно пирожок. Она перестанет так думать, если отец будет им звонить. Макс прижимает ее к кровати и выбивает трубку у нее из руки, он придавливает ее запястья к матрасу. Чудовищная сила, заключенная в его теле, вибрирует в ее животе дрожью. «Не уходи никуда», - говорит он. Она может набрать 911. Она может позвонить Надин или маме, или снова позвонить отцу и во всем признаться – что делали с ней и что делала она. И что ей хотелось сделать. Данни лежит с брошенной поперек ее живота трубкой и плачет. Потом она ждет. Она спит, когда Макс приходит за ней, спит как убитая. Он ее легко поднимает – невесомо, будто держит ребенка, и она просыпается в тепле его рук и запахе его пота. Он несет ее на руках; голова Данни бессильно опирается на его грудь, она клюет носом на каждый его шаг. Свет падает сквозь задернутые шторы под нездоровыми углами. Они едут куда-то, сейчас – чтобы всё это закончить.