Время биться

Густой приморский туман, переливаясь через подоконник, заполняет стерильную кухню серовато-молочным киселём. Анна, уже накрашенная и одетая в форменный китель, приступает к утренней трапезе. Кровь в новом месте доставать нелегко, приходится быть экономной, поэтому, когда раздаётся телефонный звонок, она допивает остатки из чашки, отставляя её лишь после того, как обнажается фарфоровое дно, тщательно слизывает последние капельки из уголков рта и только потом берёт трубку. — Алёй, внученька! — с того конца раздаётся родной голос деда Славы. — Как ты там, милая? — Дедуля, привет! Рада тебя слышать! — отвечает Анна. На лице появляется невольная улыбка. — Я нормально. На работу вот собираюсь. — Нахмурившись, она бросает взгляд на часы. Во Владивостоке восемь утра, значит, в Смоленске давно уже за полночь. И хотя таким, как они, совсем не нужен сон, они всё-таки стараются подстроить своё существование под человеческие биоритмы. — Ты чего звонишь среди ночи? Что-то случилось? С Женьком? — Да нет, милая, всё в порядке. Женёк давно уже подушку давит. А я тут вдруг соскучился за тобой. Дай, думаю, позвоню… — издалека начинает дед. Анна медленно выдыхает. Она прекрасно себе представляет, куда ведёт этот разговор. Туда же, куда вели десятки подобных разговоров до него. Но деда расстраивать не хочется, поэтому в ответ она говорит то, что он ожидает услышать: — Я тоже соскучилась, дедуль. Как у вас дела? Как Жан? Как семейство Воронцовых-Барановских? — Хорошо, хорошо, милая. Жанчика с его панацеей зовут за бугор, премию какую-то обещают, — в голосе деда слышатся горделивые нотки. — Графинюшка всё такая же язва. Муженька ейного готовим к обращению, — без особого удовольствия добавляет он. — Ты ж её знаешь: если ей что втемяшится… А дитёнок ихний как быстро растёт! Скоро школу кончит! — Ну так уж и скоро? Три года ещё, — усмехается Анна. Подойдя к раковине, она ополаскивает чашку, смывая уже успевшую подсохнуть кровь. — Три года! Та разве ж это не скоро?.. — дед замолкает, выдерживая паузу, и Анна внутренне подбирается, прокручивая в голове его следующую реплику, которая неизменно завершает такие вот внезапные беспричинные звонки. — Аннушка, милая, возвращайся домой… — наконец вздыхает он. Анна прикрывает глаза. Чайное полотенце с треском рвётся в руках — с такой силой она его натянула. — Скоро вернусь, дедуль. Скоро… — отвечает она, стараясь говорить ровно, не позволяя голосу её выдать. — Извини. Мне пора. Скоро вернусь. Скоро. Из раза в раз обещает Анна, зная, что так и никогда не выполнит этого обещания. Дед Слава тоже это знает, но так же из раза в раз просит её об одном и том же. Анна не может вернуться домой. Тогда, много лет назад, ей казалось, что ничто не сможет заставить её уехать из Смоленска. Покинуть город, в котором она родилась и прожила всю свою жизнь; город, в котором она умерла и прожила большую часть нежизни; город, в котором встретила его? Немыслимо. В тот момент она была уверена, что это выше её сил. Но силы нашлись. Эти силы гнали её вперёд, через Архангельск, через Мудьюгу, в Топи. Всё глубже, в тайгу, через Пермь, через Кудымкар, в Мурзино. Всё дальше, через всю Россию, через Сибирь, вперёд, вперёд. На Дальний Восток. Оставить прошлое прошлому. Сбежать. Спрятаться. Схоронить себя заживо. В топком ли болоте, в глухой ли таёжной деревне, на дне ли морском. Где угодно. Лишь бы он не нашёл. Лишь бы он не достал. Лишь бы он забыл. Лишь бы он был счастлив. На что она ему? Мертвячка. Нечисть. Правильно он тогда сказал. Чудовище. Одна проблема: сколько бы Анна ни бежала — от себя не убежишь. Когда вспыхнул конфликт между её семьёй и Хранителями, дед Слава наказал им бежать туда, куда душа лежит. Да вот только не научил, как жить и куда бежать с покалеченной душой. Ведь душа эта разорвалась пополам, и половину он против её воли и по собственному незнанию увёз с собой. А ведь он звонил. Звонил несколько лет. Звонил на все известные ему номера. Деду, Жану, Женьку, Сергею и даже Ольге. Обрывал провода. Искал её контакты. Безрезультатно. В первые годы после бегства даже дед не знал, где она. Потом он перестал звонить. Оказывается, мёртвые сердца тоже бьются. Бьются на тысячи осколков. Остекленевшие, словно навечно застывшие в каплях смолы, они хрупче живых сердец, вот и бьются легче. Кто бы мог подумать… Может быть, если бы она не была такой неприступной… Если бы не язвила и не огрызалась на каждое его слово… Если бы перестала бояться хоть на секунду… Если бы рискнула и доверилась ему… Если бы чуточку ослабила оборону… Если бы в день расставания не наговорила ему всех этих ужасных слов… Может быть, всё сложилось бы по-другому? Может, всё бы у них получилось? Может, его казавшиеся тогда наивными мечты о семье и детях воплотились бы в жизнь? Может быть… может быть… если бы она только не была такой малодушной… Вот именно. Мало у неё души. Теперь об этом и думать не стоит. Столько лет прошло. Всё забылось, улеглось. Покрылось многослойной патиной воспоминаний. Тряхнув головой, Анна возвращается мыслями в реальность. Пробегает глазами последний абзац недавно возобновлённого уголовного дела. Оно получилось настолько масштабным и резонансным, что руководство направило к ним во Владивосток делегацию из Москвы. И неудивительно: после обнаруженного несколько лет назад массового захоронения на том же месте появился свежий обескровленный труп. Жаль только, поймать убийцу уже не получится. Придётся предъявлять москвичам висяк и выслушивать их неудовольствие. Что ж, в каждой профессии свои издержки, ничего не попишешь. — Товарищ капитан, — в дверь кабинета просовывается лысеющая голова младшего лейтенанта, чем-то напоминающего смоленского Захара, — москвичи подъехали. Через две минуты будут у вас. — Спасибо! — Анна захлопывает картонную папку с делом и, встав из-за стола, одёргивает китель. Короткий уверенный стук в дверь. В кабинет входят двое. Если бы сердце Анны билось, в этот момент оно точно пропустило бы удар. Перед ней стоит он. Иван. Тот самый. Ваня. Её Ваня. Само будто время замедляется, растягиваясь. Анна с трепетом вглядывается в его лицо. Во всю его фигуру. Подмечает каждую новую чёрточку. Он изменился. Ему, должно быть, уже за пятьдесят. Лоб пересекают две глубокие продольные морщины. Брови сходятся на переносице тревожным заломом. У рта отчётливо видны скорбные складки. Поредевшие волосы тронуты сединой. У него так и не появился живот, но он определённо покрупнел, раздался вширь. Возраст ему даже идёт, хотя он и выглядит... не постаревшим, нет.… но бесконечно усталым. И только глаза, оставшиеся такими же живыми и ясными, смотрят на Анну совершенно спокойно. С узнаванием, но без удивления. — Подполковник Жалинский. Иван Алексеевич, — представляется он, протягивая ей руку для приветствия. — Капитан Анна Остроумова, — ответить удаётся лишь с третьего раза: мешает ком в горле. Она отводит глаза и, затаив дыхание, вкладывает ледяные, чуть подрагивающие пальцы в его ладонь. Чувствуется лёгкое бережное пожатие. Тепло. Тихо. Ни звука мыслей. Ни отголоска эмоций. Ничего. Она его не слышит. — Анна Петровна, ребята готовы! Выезжаем? — вопрос только что вошедшего младшего лейтенанта вытягивает её из безвоздушного пространства. До самого вечера они занимаются формальностями: едут на место преступления, осматривают труп в морге, беседуют с судмедэкспертом и ещё раз проходятся по основным пунктам дела. Анне бы сказать Ивану, что это всё ни к чему, что убийцу никогда не найдут, что можно закрывать дело и лететь обратно в Москву. Но она молчит, словно воды в рот набрала. Только отвечает что-то на автомате, если с вопросами обращаются непосредственно к ней. Всё окружающее — и обстановка, и люди, и даже физические ощущения — кажется нереальным. Она будто отделилась от собственного тела и сидит одна в тёмном кинозале перед огромным экраном, на котором крутятся кадры кинохроники. Ослепительно яркие, будто механик до максимума выкрутил контраст и резкость. Анна смотрит на Ивана. Впитывает каждое его движение, каждый жест, каждую мелочь. Запирает воспоминания под замок. Будто надеется, что этих жалких крох ей хватит, чтобы продержаться ещё столько же лет. Щёлк. Вот Иван направляется к вырытой яме. Между деревьями висит туман, настолько плотный, что сигнальная лента видна только благодаря кроваво-красным полосам. Начищенные ботинки увязают в липком размокшем суглинке. Иван неловко взмахивает руками, но всё же удерживает равновесие, ухватившись за ствол ближайшей ольхи. Щёлк. Вот он выходит из машины у здания МВД. К полудню на улице распогодилось, но с моря дует порывистый ветер-южняк, предвестник очередного тайфуна. Иван приподнимает воротник пиджака, защищаясь от холода, и по привычке поправляет беспроводной наушник. Пальцы приглаживают волосы над ухом: из-за влажности на кончиках успели появиться завитки. Щёлк. Вот он устало потирает переносицу, принимая бумажный стакан с кофе из рук младшего лейтенанта, и снова возвращается к бумагам. Указывает на сомнительную строку в протоколе опроса свидетеля. Люминесцентная лампа в кабинете Анны издаёт низкий неприятный гул, действует на нервы, и Иван едва заметно морщится. Похоже, к вечеру у него разболелась голова. — Отбой, — наконец командует он. За окном уже давно стемнело. На город опустилась ночь. — Продолжим завтра. Жду вас здесь же в девять утра. От управления МВД до его гостиницы рукой подать: десять-пятнадцать минут прогулочным шагом. Но Анна зачем-то предлагает его подвезти. — А ты верна старым привычкам, — бросает Иван, открывая пассажирскую дверь новейшей модели японского внедорожника. Анна не находится с ответом. Всё так же, как в тот далёкий вечер. Они вдвоём едут по ночному городу. Только улицы вокруг другие. И руль в машине справа, а пассажирское сиденье — слева. Иван молчит, отвернувшись и глядя в окно. Он не делает попыток заговорить или взглянуть на неё краем глаза. Не проявляет ровно никакого интереса. В воздухе не чувствуется ни укора, ни враждебности, ни напряжения. Ничего. Между ними ничего не осталось. Тогда что же так жалобно ноет где-то за рёбрами? Весь день Анна с тревогой и трепетом ждала, когда они останутся наедине. Но теперь, стоило этому мигу наступить, она не может даже разлепить губы. Ей необходимо сообщить ему, что дело никогда не раскроют. Только и всего. Но она упорно хранит молчание, до последнего оттягивая этот момент. Ведь стоит ему узнать правду, как он улетит первым же рейсом. А ей хотя бы ещё день на него посмотреть, всего один денёк… Никак не удаётся выключить голову. — Может, зайдёшь? — предлагает Иван, когда машина останавливается у входа в гостиницу. — Посидим в лобби, поговорим. Мне ведь не показалось, что в этом деле замешан вампир? Анна вздрагивает. Последнее слово из его уст звучит настолько буднично, словно он каждый день беседует с кем-то о вампирах. Впрочем, он прав. Больше нет смысла откладывать объяснение. Он придерживает для неё гостиничную дверь, и она шагает внутрь. Медленно. Будто идёт на заклание. — К сожалению, бар уже закрыт, — говорит ночной администратор, встретивший их в холле, — но вы можете заказать обслуживание в номер. — Тогда будьте добры, виски со льдом. Односолодовый, — произносит Иван и, видя, как администратор переводит выжидательный взгляд на Анну, добавляет: — И минеральную воду с лимоном для моей спутницы. На этот раз номер оформлен в минималистичном стиле: зеркало в полный рост у двери, встроенный платяной шкаф, кофейный столик с двумя креслами по бокам, торшер и кровать со сплошной деревянной спинкой вместо резных перекладин. Анна старательно отводит взгляд от нетронутой постели. Иван, сняв пиджак, аккуратно вешает его на спинку кресла и усаживается, жестом предлагая ей занять место напротив. В комнате царит полумрак. Приглушённый свет торшера падает Ивану на лицо, отражаясь в глазах оранжевыми искрами. — Я тебя слушаю. — Откинувшись назад, он расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки. — Что ж, — прочистив горло начинает Анна. Это не более чем рабочий разговор. Её прямая обязанность. Она сможет. Если не будет на него смотреть. — Ты всё правильно понял, — подтверждает она, глядя на свои пальцы, обхватывающие бесполезный стакан с минералкой. — Убийца — вампир. Гастролёр. Практически пятьдесят лет разъезжал по всему краю. Нигде особо долго не задерживался, но регулярно возвращался в излюбленные места. Мы довольно быстро его вычислили и устранили. — Мы? — переспрашивает Иван. — Мы с Посвящёнными, — поясняет она. Голос крепнет, обретая уверенность: она на своей территории. — Оказывается, здесь тоже существует свой аналог Договора, а местные Хранители называют себя Посвящёнными. — Вот как… Приятно знать, что ты тут не одна. Не удержавшись, она вскидывает на него глаза, но в его ответном взгляде нет ни следа издёвки или сарказма. Он смотрит на неё прямо и открыто. — Тебе придётся закрыть дело за отсутствием подозреваемого, — Анна снова обращается к своим рукам. — Раз придётся, значит закрою, — бесстрастно отвечает он. — И у тебя не будет проблем в Москве? Она его почти не узнаёт. Он должен был вскочить на ноги, прыгнуть в машину, помчаться в штаб Посвящённых, чтобы скорее увидеть их собственными глазами, или, по крайней мере, завалить её тонной всевозможных вопросов, глупых и не очень. Раньше он бы так и поступил, сейчас же — продолжает спокойно сидеть в своём кресле, задумчиво глядя куда-то мимо неё. — Ты, наверное, слышала о «Буревестнике», детском летнем лагере под Самарой? Анна кивает. Она отлично помнит это дело. Какой-то выживший из ума старик-отшельник десятилетиями питался детской кровью, ловко обставляя подозрительные смерти, как несчастные случаи. Вычислить и упокоить его удалось лишь несколько лет назад. — Меня вызывали на доследование. Анна резко вскидывает голову: вот это новость. — Да, — кивает Иван. — Так вот… То, что я там увидел, окончательно убедило меня в одном: официальный исход расследования не так важен. Убийца ликвидирован. Это главное. Остальное не имеет значения. Оба снова замолкают. Дело сделано. Она всё ему сказала. Пора уходить. Но какая-то сила — возможно, та самая, что когда-то гнала её вперёд — теперь удерживает её на месте, не давая встать. Он тоже не делает попыток её выпроводить, лишь покачивает в ладони рокс с виски. Кубики льда, подобно миниатюрным айсбергам, дрейфуют на волнах жидкого янтаря, мягко стукаются о стекло. — Ты знал, что я здесь? — вырывается у Анны прежде, чем она успевает себя остановить. — Узнал в самолёте. Догадывался, что рано или поздно мы снова встретимся, — отвечает Иван, отпивая глоток виски. — Не пойми меня неправильно. Я рад тебя видеть. — Он вымученно улыбается. В голосе нет и намёка на радость. — Просто я очень устал. Она понимает. Девятичасовой перелёт из Москвы во Владивосток и последовавший сразу за ним полный рабочий день утомил бы любого. Она почти помнит как это — чувствовать усталость. Слегка осмелев, она снова украдкой бросает на него взгляд. Свет торшера невыгодно подчёркивает каждую морщинку на его лице, оттеняет каждую впадинку. К вечеру на подбородке появилась заметная щетина. Коричневатые тени под глазами углубились и потемнели. Складка между бровей так и не разгладилась. — Столько лет прошло... — шепчет она тихо-тихо, на грани слышимости, доступной человеческому уху. Он её слышит. — Шестнадцать с половиной, — уточняет он. Каждый день этих проклятых шестнадцати с половиной лет вдруг наваливается на неё невыносимой тяжестью, грозя раздавить грудную клетку: каждый день, пока она безуспешно пыталась забыть, он вёл отсчёт. — Ты… — начинает она и осекается. Горло сводит спазм. Она не может выдавить из себя ни звука. Получается лишь сухо сглотнуть. — Постарел? — он невесело усмехается. Анна тут же качает головой: нет, она совсем не это имела в виду. Но Иван только отмахивается, мол, не нужно оправдываться, он всё понимает. — Ты тоже изменилась, — мягко говорит он. — Опрометчиво думать, что время не властно над бессмертными. Вам только кажется, что вы вне времени. А ведь для вас оно идёт с той же скоростью… — У тебя глаза потухли, — добавляет он после паузы. И впервые за вечер она различает в его интонации оттенки каких-то чувств. Горечи… сожаления… боли?.. Что-то внутри неё рвётся наружу, жаждет исповедаться ему, признаться. В том, что за всю её недолгую жизнь и долгую нежизнь её глаза горели лишь однажды. Лишь шестнадцать с половиной лет назад. Лишь для него. И погасли, когда их пути разошлись. Но вместо этого она только сильнее сжимает губы. — Как семья? — он переводит тему, прерывая тяжёлое молчание. — Как дед Слава, Женёк? Как остальные? — Хорошо, — вполголоса отвечает она. Губы едва слушаются, не желая складывать звуки в слова. — Всё по-старому… А у тебя?.. Твоя… семья? Она почти сразу жалеет о том, что задала этот ему вопрос: она не имеет на него никакого права. — Нет у меня семьи. — Он снова делает глоток виски и слегка морщится. — Я пытался. Я правда пытался. Всем назло. Судя по всему, алкоголь начинает действовать: он заметно расслабляется, меняя позу на более удобную. — Сначала я пил, — продолжает он, глядя в стакан. — Да нет, Ань, я бухал. Бухал по-чёрному. Не знаю, каким чудом не спился и не вылетел с работы. Или вообще не сдох где-нибудь в канаве. Наверное, удержался только благодаря своему ослиному упрямству. — Пожимает плечами, будто и сам до конца не верит этому предположению. — Глупый я был. Молодой. Всё надеялся, что ты вернёшься. — Он снова горько усмехается, по-прежнему не отрывая взгляда от виски. — Потом пришёл в себя. Пытался завести семью. Всё хотел что-то доказать. Себе. Тебе тоже. С чистой совестью могу сказать, что сделал всё, что было в моих силах. Но знаешь, Ань, — он наконец поднимает на неё глаза. В неверном тусклом свете ей кажется, что щёки у него слегка побагровели: — Женщина — удивительное существо. Ей не обязательно уметь читать мысли, чтобы чувствовать, что её не любят. А тем более — что любят не её. Анна до боли прикусывает внутреннюю сторону щеки. Откуда-то снизу, от солнечного сплетения, к горлу подкатывает тошнота. Будто его слова прошлись по илистому дну её памяти, поднимая на поверхность речную тину и муть. Все упрятанные поглубже стыдные мечты и желания. — А потом я смирился. Устал биться, — выдыхает Иван. — Понял, что ты не позволишь мне себя найти и сама меня искать не будешь. Да ты не думай, Аня. Ты ни в чём не виновата. — Его рука, потянувшаяся было к её пальцам, безвольно падает на середину стола. — Я хорошо живу. У меня всё есть. Квартира, машина, высокая должность. А что счастья нет — так это ничего. Сейчас многие так живут. Без счастья. Он снова улыбается, показывая, что не злится на неё, не держит обиды за разрушенную жизнь. А в глазах у него — пусто. И Анна вдруг чувствует невозможное. То, чего мёртвые чувствовать совершенно никак не способны. Может, это фантомные боли? Живые ведь чувствуют, как болят ампутированные руки и ноги. Так почему бы ей не чувствовать того же? Её мертвое сердце болит. За него. За себя. За всё, что у них могло бы быть. — Помнишь, ты мне в тот вечер сказала, что проще ни с кем не сближаться? Что одиночество — лучшая защита от потерь? — Он опирается локтями о колени и чуть наклоняется к столу. — Теперь я тебя понимаю. Моя жизнь сейчас почти не отличается от твоей. Я один. У меня так и не появилось близкого человека. Тебе может казаться, что шестнадцать с половиной лет — капля в море, но поверь, их более чем достаточно, чтобы всё это прочувствовать. Единственная разница между моей жизнью и твоей — такие вот маленькие радости по вечерам, — он кивает на остатки виски, — и неотвратимое ежесекундное старение. Зато не больно. Почти. Мне всего пятьдесят, но я чувствую себя стариком. Я устал, Ань. Устал от жизни, — он вздыхает и, прикрыв глаза, одним глотком опустошает рокс. Она физически ощущает, как обжигающе белые волны стыда и ужаса обрушиваются на неё с нарастающей силой, заливая всё внутри ледяной водой и снежной крошкой. Перед ней сидит живой мертвец, а из глаз его льётся глухая чёрная тоска. Она своими руками сотворила такое с ним. С ними. Ведь она отражается в нём, как в зеркале: та же пустая оболочка, то же одиночество, та же боль, от которой она бежала столько лет, но так и не смогла спастись. Внезапно в памяти всплывают словами, сказанные когда-то дедом Славой: «Ванька с правильного теста. Пусть не сбережёт, так хоть согреет». И она вдруг видит себя маленькой-маленькой. Птичкой, замерзающей на морозе. Ей так не хватает тепла. Его тепла. Его надёжных рук и жаркого дыхания. Слов утешения. Хотя бы мимолётного касания. Внутри что-то мечется, трепещет. Губы беззвучно дрожат. — Ваня… — даже в его имени она слышит отзвуки своего. — Твои мечты… о семье… о детях… — голос, прерываясь, хрипит: — у Ольги… — У Ольги с Сергеем родился ребёнок, — заканчивает он за неё. — Знаю. Дед Слава рассказал. Тогда-то я всё и понял. Если бы ты… ты бы меня нашла… Если бы… Но сердцу ведь не прикажешь… Он говорит какие-то кошмарные, немыслимые вещи. Прижав ладони ко рту, Анна в ужасе трясёт головой. Нет, нет, нет, не может быть, чтобы он всё это время так думал… что она… что она не… Опухшее горло болезненно сжимается, полностью перекрывая доступ ненужному ей кислороду, и происходит то, чего не случалось уже много лет: из глаз, словно прорвав плотину, потоком хлещут горячие живые слёзы. Всё тело содрогается в рыданиях, но моментально подскочивший к ней Иван уже, как может, неловко обнимает её, встав перед ней на колени. — Анечка?.. — неуверенно спрашивает он. — Анечка, ну ты чего?.. Хорошая моя, не надо… Не плачь… Анечка… Он прижимает её к себе, успокаивающе гладя по спине, а она только и может, что из последних сил цепляться за него, как моряк, потерпевший кораблекрушение, барахтается в бушующих водах, цепляясь за обломки своего корабля. Он укачивает её, согревая теплом своего тела, проникающим через несколько слоёв одежды. Баюкает, пока рыдания наконец не сходят на нет. От него пахнет туманом и виски. И Ваней. От него пахнет её Ваней. Не заметив, как оказалась на полу, она тихо всхлипывает, уткнувшись ему в шею. — Анечка… — Он слегка отстраняется и осторожно отнимает её ладони от лица, чтобы посмотреть на неё. Вспыхнувший жадным пламенем взгляд как будто чего-то ищет в её глазах. — Я уже немолод, но у меня ещё есть время. Всю жизнь буду жалеть, если сейчас не спрошу. Что хочешь со мной делать. Кусай, рви на части, пей до дна. Аня, — он делает глубокий вдох, на секунду замолкая, — давай хотя бы попробуем? Да, да, да, да! Она только часто-часто кивает, кусая дрожащие губы в попытке сдержать новый приступ рыданий. Да на всё! — Да? — переспрашивает он неверяще, словно боится, что это — изощрённый ночной кошмар, игра его воображения. Его живое сердце бешено бьётся о рёбра, эхом отдаваясь в её груди. — Да… — шепчет она в ответ. — Да… да… Хочется снова и снова повторять это короткое слово, ставя многоточие в их истории, но он уже накрывает её губы своими, запечатывая поцелуем её запоздавшее на шестнадцать лет «‎да». Анна наконец-то может вернуться домой.