Нашим именем

Писать во втором лице и в настоящем времени – это, наверное, самое жирное порноклише из всех клише. Cliché. /kliːˈʃeɪ/, с дифтонгом на конце. Shamelessly corny, как пишут в примере в Кембриджском словаре. Так я себя и чувствую: shamelessly fucking corny, причём в самом лучшем смысле. Как будто я в американском рождественском ром-коме. А как не почувствовать себя в грёбаном кино, когда ты в моих — я в твоих? — руках посреди зала прилёта в московском аэропорту? Твой пуховик лезет мне в лицо, чемодан катится в сторону, потому что я толкнула его коленкой, а огромный телефон ложится мне на плечо, пока мы обнимаемся. У тебя незнакомый сладкий парфюм, более тонкий голос, чем в аудиосообщениях, и неожиданно высокий рост при таких узких плечиках. Но это всё неважно, потому что я всё равно тебя знаю. Просто теперь я встретила физическую оболочку, как будто достала тебя через экран и поставила рядом с собой. Поездка в аэроэкспрессе как кислотный сон. Я слышу знакомые интонации, которые часами шептали, кричали и даже стонали мне на ухо; я наблюдаю за знакомой чуть игривой, театральной мимикой; я слышу громкий, заливистый смех — и до сих пор не могу уложить у себя в голове, что всё это реально. Ты здесь, ты не из пикселей, ты живая. Мы не познакомились только что в аэропорту, нет, между нами недели разговоров, причём иногда даже о том, о чём я никогда не говорю с людьми в реальной жизни. Сюр ебаный. — Сюр ебаный, — говоришь вдруг ты, и вскинутые было яркие брови чуть опускаются. — Я вот вроде говорю с тобой, а на самом деле я где-то не здесь. Сижу охуеваю просто, что ты настоящая. Длинные пальцы — боже, какие красивые длинные ногти, какое узкое ложе, какая форма, ноготочки мои ноготочки, — касаются моей щеки. Подушечки холодные, но у меня такие же. — Я тоже в ахуе, ага, — я чувствую, как у меня на лице расплывается улыбка. Моя чуть кривая; твоя ровнее, но асимметрия тоже есть. Никогда не замечала её ни на фото, ни на видео. Мне приходится напоминать себе, что девушка у меня на кухне, попивающая чай с валерьянкой — а другого чая нет, добро пожаловать к дом к тревожнику, — в моей розово-серой пижаме с котиками, сидя с обеими ногами на стуле — лишь одна из версий тебя. Точно так же, как и хлопочущая на кухне я с тарелкой подгоревшего печенья — лишь одна из версий меня. Это версия «на выход», «для первого знакомства», версия «приятная и лёгкая», присыпанная сверху твоим восприятием меня. Ты не знаешь меня настоящую, не в курсе миллионов особенностей моего характера и поведения в реальной жизни. Ты знаешь лишь причёсанную онлайн-версию меня, с правильно расставленными запятыми, снятыми в приличном свете селфи и перезаписанными пару раз голосовыми сообщениями. Но, с другой стороны, никто и не знает настоящую меня. На учёбе меня знают в одной ипостаси, на работе — в другой, в семье — в третьей. В этот раз, возможно, вся твоя поездка пройдёт со мной в роли подружки, болтливой и лёгкой на подъём. И это нормально, that’s okay, that’s fine. Таково бытовое человеческое общение. Мы с тобой — не исключение. Но ты знаешь, что я больше, чем девочка в оранжевом халате с немытой головой. Ты знаешь и другие версии меня. Ты читала о них, ты слушала их, ты переносила их на свои ментальные конструкции. Ты — одна из немногих, кто знает о мирах в моей голове, кто смог примерить их на себя, прогуляться по ним, пережить их. Ты лучше других знаешь, какое сердце бьётся под флисовым халатом, какие чувства и эмоции могут вызвать во мне те или иные события, какие желания таятся внутри, какой монолог варится в дурной голове под этими немытыми волосами. И, кстати, мытьё волос — социальный конструкт, это ты права. Мы говорим о чём-то простом: куда пойдём завтра, сколько стоят билеты на каток, а не много ли там народу, а успеем ли на Красную площадь. В это время я смотрю в твои глаза и впервые в своей жизни понимаю, что передо мной сидит лишь одна версия, один из сотен разных вариантов тебя. Я не знаю их все и не узнаю никогда, но я знаю много. Достаточно, чтобы понимать, что внутри тебя — целые океаны, огромные миры, слои строчек, отрывки музыки, яркие цвета, причудливые конструкции. Ты — невероятно сложное существо. Такой же человек, как и я. Fellow human. Неужели я настолько социопат, что такое не приходило мне в голову раньше? Приходило, конечно. Я помню, что люди — это люди, и у каждого свой внутренний мир, но я никогда не задумывалась об этом всерьёз. Я всегда узнавала сначала оболочку, а потом — если повезёт — ловила краем глаза то, что находится внутри. И начинка мне нравилась далеко не всегда. Не у всех она сложная и глубокая, и далеко не все готовы кого-либо к ней подпустить. Ты же — как на ладони прямо сейчас. У меня в ушах звучит эхом твой голос, ритмично и рифмованно, или же прерывисто и тихо, или же громко и настойчиво, или же со смехом. И я хочу ещё. Хочу знать тебя ещё, нырнуть ещё глубже, увидеть тебя ещё отчётливее. В том числе и физическую оболочку. Хочу разглядеть океаны под карими глазами. — Вот это чаёк, — зеваешь ты. Время уже не детское, да и перелёт у тебя был тяжёлый. — Признавайся, что там? — Ударная доза глицина, — отвечаю я, кидая тебе пачку. Это всего лишь какие-то травки. — Кошмар, травишь меня сильнодействующими препаратами, — смеешься ты, обнимая меня со спины, пока я складываю посуду в раковину. Ты вроде такая хрупкая мелочь, а выше меня на две головы. — Ну лучше я, чем незнакомый извращенец в баре… — Да. Лучше знакомая извращенка, — поцелуй приземляется прямо мне на макушку. — Эй! В этом доме кинк-шейминг запрещён! — Так это не шейминг! Это наоборот… ну как это сказать… kink-praising? — Кошмар, откуда ты такая умная? — От мамы с папой, — фыркаешь ты. — Пойдём в кровать? — Пойдём. Только я… устала немного за сегодня. — Окей. Вот так всё просто. «Окей» полу-шёпотом, и всё напряжение куда-то улетучилось. Окей, можно просто лежать. Окей, можно просто гладить тебя поверх пижамки, приучая свои руки к твоим изгибам. Окей, просто целоваться и гладить тебя по голове, узнавая ещё одну часть тебя и всегда держа в уме, что в этой голове сидит что-то удивительное. Ты целуешься хорошо, правильно, ровно с той силой, которая нужна. То с языком, то мягко и целомудренно, то увлечённо, то спокойно и расслабленно. У меня ощущение, что до этого я целовалась с какими-то инопланетянами, не понимающими, как надо это делать. А возможно, это ты не человек. Наверное, это мы с тобой инопланетяне, по случайности попавшие сюда и наконец-то встретившие того, кто понимает, как надо. — Ага, — ты хихикаешь как человек, рассказывающий анекдот, но никак его не заканчивающий, потому что концовка тебя так веселит, что ты не можешь удержаться от смеха. Я понимаю, что последнюю мысль я произнесла вслух. — Наверное, мы гуманоиды из планеты Жопа! Целоваться дальше невозможно, и я опускаюсь ниже, смеюсь куда-то тебе в ключицу. Там пахнет нежно, тонко: гелем для душа, твоей кожей и моей пижамой. Мне хочется спать прямо так, в этом запахе, чтобы он стал моим миром на сегодняшний вечер. Это самый лучший вечер в моей инопланетянской жизни. Женщина по ту сторону дороги окликивает ребёнка, и мы с тобой одновременно разворачиваем головы, как охотничьи собаки, а потом ловим улыбки друг друга. Это моё имя. Это и твоё имя. Наше, родное, до боли знакомое. Помню, как ты, представляясь, сказала, что все люди с твоим именем — ебанутые. Так вот, это абсолютная правда. — Пойдём, тут светофор всего десять секунд! — я беру тебя за руку. Твоя в перчатке, моя без, но это неважно — мне всё равно тепло от твоей руки. А ещё мы бежим, останавливаемся сразу после светофора, дышим как сумасшедшие. Московская толпа, как муравьи, просто огибает нас. Я не отпускаю твою руку. Как-то, когда мне было десять, старшеклассницы обсмеяли нас с подружкой за то, что мы держались за руки, гуляя вокруг школы. Я помню, как мы резко и не сговариваясь расцепили тогда ладони. Я решаю, что в этот раз — не отпущу. Не тебя. Мне предстоит увидеть ещё сотни слоёв и сотни миров. Расцепляемся мы лишь вынужденно, принимая коньки в прокате. В раздевалке пахнет талым снегом, кофе и деревом. Как зима и детство. — Подержи-ка пять сек, — даю я тебе свою пару, снимая рюкзак. — Так, и вот это тоже, это пакет для обуви. — Так они же дали пакет. — Херню какую-то дали, он же порвётся мгновенно. Слушай меня, я знаю, о чём говорю. И вот он — ещё один мир в твоих глазах. Твоё лицо вдруг приобретает задумчивое выражение, тёмные ресницы хлопают по-детски наивно, но вот ухмылка у тебя совсем не детская. — Слушаю. Я ждала язвительного комментария, а его нет. Только прикушенная губа и лёгкий румянец на щеках. Ох уж эта тонкая кожа и близко расположенные сосуды. Из-за своих краснеющих щёк ты палишься сразу, мгновенно. — Молодец, что слушаешь. Хорошая девочка, — я пытаюсь сдержать улыбку, но получается плохо. Смех выходит как защитная реакция, как попытка сгладить неловкость. Но неловкости на самом деле нет, не с тобой. Прокатные коньки, как всегда, форменное дерьмище, и я тяну бело-серые шнурки на себя изо всех сил. Завязываю в третий раз, даже оборачиваю их вокруг лодыжки, но всё бесполезно. В пуховике становится жарко. — Тебе помочь? — ты нависаешь надо мной высокой тенью в уже зашнурованных коньках. — Да тут ничем не поможешь, просто коньки говно. Хотя… а сможешь сильно затянуть? — Давай попробую. Ты на коленях в мгновение ока, и вот теперь пуховик точно надо расстегнуть. Сжимаешь зубы, тянешь за шнурки двумя руками. Поднимаешь на меня взгляд: — Вот так? — Сильнее, — шепчу я. Я имею в виду коньки, однозначно, да, только коньки. — Так? — Ещё чуть-чуть. И сможешь вот так, не ослабляя, завязать? Это самая сложная часть. Ты поворачиваешь голову набок, всё ещё сильно стягивая мою лодыжку шнурками. Больно, но это правильная боль, коньки должны плотно обхватывать, особенно в самом начале. Через двадцать минут я их раскатаю так, что снова начнут развязываться, я себя знаю. — Не больно? — я клянусь, ты читаешь мои мысли. — Больно, — отвечаю честно, пока ты возишься с узлом. — Но хорошо. — You pervert, — усмехаешься ты, и мне нечего возразить. Я действительно люблю пожёстче. — А ты кататься-то умеешь? — спрашиваю я, без страха вставая на лёд. Я не профи, но на коньках я с тех пор, как умею ходить. — Ну, скажем так, есть очень много вещей, которые я делаю лучше… — ты делаешь первый шаг, и я понимаю, что ты прибедняешься. В твоих движениях есть уверенность. — Но терпимо. Терпимо, my ass. Это намного лучше, чем десятки покатушек с подружками и свиданками из Тиндера. Почему-то мне всегда попадаются те, кто едва стоит и только гуляет вдоль бортиков. Не то чтобы это плохо — учиться никогда не поздно, — но какой же кайф кататься с той, кто умеет это делать. С тобой. Ты шустрая во всём, и в этом тоже. Крепко стоишь на ногах, держишь меня за руку, не падаешь, когда я развиваю скорость и тяну тебя за собой. Мы даже немного танцуем, когда включают какой-то знакомый рок-н-ролл, и я чувствую, что я выпендриваюсь, пытаясь ехать задним ходом. Заваливаюсь назад, в сугроб, утягивая тебя за собой. Твои щёки уже ярко-красные, губы блестят, в ресницах и крашеных кудрях застыли снежинки. Consider this the hint of the century. — Я коленкой ударилась, — ты картинно дуешься, и мне срочно надо потрогать эту коленку. Как будто я почувствую синяк через джинсы. — Сильно? — Да не, — ты поднимаешь меня на ноги. Или я подталкиваю тебя, опираясь на сугроб. — Всё равно я виновата. Извини. Могу я загладить вину? — я подмигиваю тебе, указывая движением головы на кофейный стенд в углу катка. — Давай, — ты ведёшь плечом. Я никогда не видела, чтобы человек так кокетничал вне сцены. Но ты актриса во всём, и ты, кажется, сама этого не замечаешь. А может, я просто не знаю, что заставляет тебя так играть. Но хочу узнать. — Тогда займи очередь, я за картой сбегаю. — Хорошо, — ещё одно движение плечом. Ты поправляешь выбившийся из-под шапки распрямившийся локон, глядя на свои коньки. — Good girl, — мурлыкаю я, стараясь звучать одновременно юморно и серьёзно. Я не знаю, как мы оказываемся дома. У меня в голове только отрывки твоего стиха, зачитанного мне на ухо в автобусе, а перед глазами — отрывки предложений, которые я копирую в отдельный файлик на телефоне. Это ещё одна сторона тебя, сторона меня. Когда ты читаешь вслух, ты быстро моргаешь и много улыбаешься. Больше, чем на камеру. — Эй, ну кто в джинсах садится на моё пушистое розовое покрывало! — возмущаюсь я, едва повесив пуховик в коридоре и помыв руки. Ты уже лежишь полусонная, уставшая, на моей кровати. Дома тепло. — Так покрывало для того и нужно, чтобы защищать постельное бельё… — Но на него нельзя садиться в уличных джинсах! Ты в них на снег падала! Давай, снимай, — я дёргаю за нижний край твоих джинсов. Ты делаешь из этого целое шоу: медленно расстёгиваешь ширинку, постепенно стягиваешь деним с бёдер вместе с подштанниками — сначала одну сторону, потом другую. Это должно быть смешно, ты прикалываешься, но я не могу отвести от твоей кожи. Неожиданно много обнажённой кожи, больше, чем я видела когда-либо до этого. Трусы синтетические, тоненькие и не прикрывающие практически ничего. Изгиб бёдер плавный, полный. Оказывается, мы с тобой очень похожи. — Блять, театр одного актёра, — я помогаю тебе стянуть застрявшие у лодыжек джинсы и леггинсы. Не могу удержаться, поднимаю руку выше, касаюсь бедра. В твоих глазах теплятся скрытая надежда, стеснение, желание. Я поднимаю вторую руку, чтобы потрогать твою горящую розовую щеку. Ещё одна сторона, ещё одно измерение. В том направлении у меня лежит местная пустыня Сахара. Когда-то там был огромный тропический лес, но после большого пожара мне пришлось убрать оттуда все оставшиеся деревья. Тогда во мне сгорело и дерево «Люблю», и дерево «Хочу быть с тобой всегда», и даже «Ты можешь всегда на меня рассчитывать в критической ситуации, неважно даже, если мы расстанемся». Их пришлось объявить ложью и выкорчевать корни из выжженной почвы бульдозером. Не хватило «тепла и заботы», ха-ха. С тех пор в той полосе ничего не приживалось. Хочется пошутить про то, что пизда заросла паутиной изнутри, но там-то как раз всё было в порядке. А вот где-то в груди осталась зияющая дыра. Все семена, которые я пыталась сажать и даже поливать, не давали ни единого росточка. Я думала, так теперь будет всегда. И вдруг — ты высадила во мне целый оазис. Тот, в котором не страшно и не больно; в котором достаточно воды, чтобы окунуться в озеро с головой. Оазис, который вырос даже без моих сознательных усилий. Он просто есть, он просто здесь, и теперь, когда ты рядом, палящее солнце меня не пугает. Я готова нырнуть. Я рискую, зная, что возможен ещё один такой пожар, но ради тебя я готова на такой риск. — Вот так лучше, — киваю я, поглаживая твои бёдра уже обеими ладонями. Отогревая их. — Молодец. Но всё равно не надо было в джинсах на чистое покрывало. Ты не успеваешь цокнуть языком, когда я приземляю два коротких шлепка — по обе стороны, ближе к ягодицам. — Так вот зачем ты меня раздевала, — ухмыляешься ты, стягивая толстовку. Мои руки явно тебя не напрягают, и я продолжаю. Чуть выше, к мягкому животу, под которым чувствуются твёрдые мышцы. Ещё выше, к проступающим рёбрам. Ниже, к внутренней стороне бедра. На светлом белье проступает мокрое пятно, от твоего сладковатого запаха кружится голова, и я едва контролирую свои руки. — Это не я раздевала, это ты нарвалась, — я касаюсь внутренних сторон твоих бёдер пальцами. — Разведи чуть-чуть ножки, будь умничкой. Я знаю, что то, что я делаю сейчас, я бы не рискнула сделать ни с кем при первой встрече. Но тебя я знаю, тебя я чувствую, тебя я понимаю. Мне бы понравилось, если бы кто-то делал это со мной — и я вижу, что это нравится тебе. Вот так всё просто, надо лишь примерить ситуацию на себя. И тогда становится очевидно, что твоё стеснение сладкое и волнительное, а вовсе не тревожное. Краснота перешла уже на шею и на грудь. So fucking pretty. — Пиздец, что ты со мной делаешь… — шепчешь ты, но ноги всё же раздвигаешь. — Да так, играюсь немножко, — отвечаю я максимально спокойно. Одна моя рука лежит у тебя на животе, а второй я легонько шлёпаю тебя по лобку и чуть ниже. Ты резко и возмущённо выдыхаешь. Я знаю, что это было не больно, только неожиданно. — Ты чего? Я ложусь рядом с тобой, вытягиваюсь (на мне всё ещё уличные джинсы, завтра придётся стирать покрывало). Захватываю в ладонь кудрявые пряди, чуть натягиваю их, заставляя тебя повернуть голову и поцеловать меня. — Практика называется «ППЛ», — объясняю я тебе в губы. — «По пизде ладошкой». Ты смеешься звонко, но быстро стихаешь, когда я снова притягиваю твою голову для поцелуя. Власть для меня непривычна, но когда подо мной ты, это кажется естественным, нормальным ходом событий. Я чувствую, что тебе нравится мой контроль — их подтверждает влага на моих пальцах под резинкой твоего белья. Между губ мокро и горячо, даже жарко. Ты очень чувствительная, резко выдыхаешь от каждого прикосновения к клитору, к нежному капюшону. Я не столько ласкаю тебя, сколько исследую, где тебе больше нравится. — Так, что-то я резко начала, — я прихожу в себя, в то время как по твоим глазам уже видно, что ты не со мной. — Если что, ты же знаешь, как меня остановить? Жёлтый — полегче или перерыв, красный — всё, стоп. Или у тебя есть что-то своё? Твоя ответная улыбка совершенно сумасшедшая, дьявольская. Мне нравится. — Если мне надо будет тебя остановить, я скажу «Денвер», — отвечаешь ты, смотря мне прямо в глаза. Я всё ещё держу тебя за кудри. Отсылка очень точная, очень моя, и она трогает совершенно другую часть моей души. Мне весело. Мне льстит. — Ой, всё, иди нахуй, — хихикаю я, ещё раз шлёпая тебя через бельё и отпуская. — Сегодня, слава богу, без хуёв, — объявляешь ты, всплёскивая руками. — Страпон не считается, конечно. — Страпона нет. Но есть два Сатисфаера. Тебе же больше нравится вибрация? — Угу. Я удивляюсь тому, как всё легко. Не надо никуда торопиться, не надо никого впечатлять, не надо втягивать живот и париться о том, не снимет ли он презерватив, пока я не смотрю. Боже, что за секс у меня был все эти годы? Возбуждение буквально висит в воздухе, и никакой перерыв на копание в шкафу ему не помеха. Ты заводишься с пол-оборота, от пары поцелуев в шею, от поглаживания по голове, от короткого прикосновения к груди. Когда я связываю твои руки над головой тканевой повязкой для волос, ты выдыхаешь, старясь восстановить ритм дыхания. — Всё хорошо? — спрашиваю я, удерживая связанные запястья. Всё хорошо: всё под моим контролем, ты со мной, ты подо мной. Твоя грудь часто поднимается, губы налились и покраснели, всё ещё влажные после поцелуев. — Хорошо, — голос тихий, но решительный. Я в каком-то благоговейном ужасе от того, что подо мной не просто кто-то случайный. Подо мной целый человек, целый мир. Как я. Даже лучше меня, больше меня. Я хочу залезть тебе в голову, чтобы понять, о чём ты сейчас думаешь — но я знаю и без этого. — Побудешь для меня хорошей девочкой? — я снова раздвигаю твои ноги свободной рукой, уже сильнее. — Вибратор довольно мощный. Твоя задача — полностью расслабиться. Сможешь? Для меня, м? Тебе нравится, что это именно для меня: ты быстро киваешь, напрягаешь мышцы живота, сгибаешь коленки. Я могу сейчас делать с тобой что угодно. В таком состоянии ты пойдёшь за мной туда, куда я поведу. Пока я хочу вести тебя только по пути удовольствия. Ну ладно, можно немножко потянуть за волосы, чтобы удовольствие было острее. Я даже не снимаю с тебя бельё, просто прикладываю кончик вибратора к тебе. Через ткань и капюшон клитора, но вибрация всё равно мощная, особенно когда я прикладываю его плотно, располагаю длину вертикально вдоль твоего тела. Вибрация отдаёт мне в руку, даже чуть массирует твой лобок и живот. — Чуть левее. Вот тут. Вот так. Вот, — подсказываешь ты, глотая воздух и закрывая глаза. Как будто смотреть на меня — слишком сильная стимуляция, и ты не выдерживаешь. — Вот так. А теперь расслабься, не напрягайся. Я глажу тебя по животу, по бёдрам, по напряжённым связанным рукам. Ты расслабляешь мышцы ровно там, где я касаюсь. Поцелуй расслабляет тебя ещё больше. — Я всё, не могу… — Не напрягайся, моя хорошая. Просто расслабься, как будто и не собираешься кончать. Дай ему самому прийти. Понимаешь, о чём я? — Вроде. Да. Нет. Может быть… Когда ты кончаешь, я всё ещё улыбаюсь. Вот это — абсолютная беспомощность и уязвимость. Самое красивое представление на свете, которое ты берегла лично для меня. Карие глаза пустые, удовлетворённые, чуть влажные. Ты закрываешь веки, и я целую их по очереди. Лоб, нос, щёки, подбородок. Чувствую, как поднимаются уголки твоих губ. Это, чёрт возьми, не оазис. Это грёбаный лес, в котором я хочу заблудиться.