***
Они были дружны с самого детства. Она чувствовала слишком многое, а он не понимал, но благодаря ей учился делать то же самое. У нее были тонкие белые шрамы на запястьях и длинный белый сарафан в пол. У него было два жуткий рубца вдоль позвоночника и белая футболка, чтобы их больше никто не видел. Он говорил, что помнит об отрезанных, потерянных когда-то крыльях, а она смеялась, гладя его по спине. Он читал чужие стихи с блестящими от слез глазами, и она плакала вместе с ним. Из-за нее, наверное, Икар осознавал себя поэтом.***
Сначала маяк казался чужим. Пустынной глыбой, вросшей в землю, холодным камнем, что злобно стискивал грудную клетку своими ледяными оковами. Слова разбивались о него, будто пловцы в челноках о злые волны и отвесные скалы. Лея не умела петь. Она никогда не отказывалась исполнить что-то, но чаще танцевала. Танцевала под слова Икара, под чтение строк тех, кто смел в своей жизни называться поэтами. Танцевала под слова о ненужных раковинах без жемчужин, о диковинных кораблях, о покорении неизвестных стран и о простых прохожих. — Я тоже смеялась, тоже! — кричала она под высокие своды, туда, где стены пытались коснуться крыши. И ей в ответ смеялось и трещало пламя, горячее сердце маяка, ловя потоки ветра и разгораясь еще сильней. По вечерам Лея надевала свитера. Прямо так, на свой белый длинный сарафан в пол. Они кололись, душили своими узкими горлышками, но она улыбалась и только сильнее куталась в теплые вязаные косы. Иногда поэт убирал свою книгу в сторону, клал руки на ее хрупкие плечи, сжимал пальцы до расцветающих синяков и говорил: — Ты же помнишь, что такое дышать? Так объясни же мне, пожалуйста! Я умоляю. я заклинаю тебя, я встаю на колени! — И он правда опускался. — Все люди должны научиться, как птицы, летать, иначе зачем это все? Зачем этот одинокий маяк, зачем этот вечный остров, где больше нет ни души? Скажи, умоляю тебя, научи! Лорелея лишь звонко смеялась, и стены маяка гулко множили этот смех, и он отражался от стен каменной комнаты, отзываясь в сердце Икара. Его взгляд светлел, и безумие отступало. Он протягивал ей руку, а она помогала ему встать. Обнимала, прижимая к колючему грубому свитеру. — Как ты их носишь? — тихо выдыхал Икар. Лея не отвечала. Просто прижималась к нему сильнее, вдыхала воздух с отзвуками своего искреннего смеха и свежего воздуха океана. — Они помогают мне дышать. Поэт качал головой, но верил, верил, в е р и л. И не зря.***
Они говорили короткими летними ночами. Выносили на улицу старые пледы, найденные в одной из комнат, и расстилали их на мягкой душистой траве, что в свете звезд казалась черной. Слушали стрекот сверчков и ждали, когда прилетят мотыльки. Они говорили до утра. Икар рассказывал легенды, смешивая их с жизнью. Влажный прохладный ветерок играл с волосами Лорелеи, а далекие звезды отражались в ее глазах. — Вряд ли однажды я решу, что падать со скалы больнее, чем нырять в ледяную воду озера. Хотя в обоих случаях исход похож — я не выплыву, — шептала Лея. И Икар дрожал от этих слов, по спине бежали мурашки, а потерянные когда-то крылья отзывались болью, как безликие призраки свободы. А потом решался и шептал в ответ: — Я когда-то думал, что попытка задушить себя не равна пытке дышать. — И что? — тихо спрашивала Лорелея. И Икару думалось, что внезапно хочется говорить, и может, даже стихами, что далеко не бездарны. — Ремень оборвался. — И Лея улыбалась, заключая: — Ты — Икар, а значит, тебя всегда тянет к земле. И он улыбался тоже. Переворачивался на живот, доставал откуда-то маленькую записную книжку, что казалась сшитой из нежных лепестков розы, и начинал писать. Не поэзию — мысли. Или, может быть, все же стихи. А она не мешала. Тихо шептала, будто больше для себя, но поэт все же слышал. Слышали и замершие на вечер стены маяка, и тихие камни, и дружелюбный ветерок: — Я не выживу. Сердце остановится, замёрзнет и разобьется в мёртвой воде о каменное дно. Это будет страшно. И глупо. Ведь падать здесь незачем. И расшибаться тоже. — Он поднимал на нее свои светлые глубокие, как небо, глаза и качал головой. Он не хотел в это верить, ведь она была тут: далекая от черной мертвой воды, пылающая как огонек, как чужое сердце, и... — Все будет, милый Икар, но только не вздумай плакать, — просила она. Он слышал лишь "только не вздумай отпускать", — я ведь просто вернусь к звездам.***
Она учила стихотворения. Случайно, пока слушала — перенимала его интонацию, выражение лица, — ведь так бывает, когда ты учишь строки по чужому чтению. Её голос сквозил тенью по высоким стенам. Они смотрели друг другу в глаза. — Быть может, я тебе не нужен... — ...я тебе не нужен, — шептала она, следуя по давно знакомой дороге из строк за ним. И стены маяка дивились чуду, слушали и привыкали. Запоминали интонации, впервые чувствовали громкий и звонкий голос Икара. Ветром ловили слова Леи. — Ночь... —...Из пучины мировой. Их голоса сливались в одно целое, казались их вечной особой гармонией. Наполняли такой же одинокий маяк. — Шепотами пены... —...туманом... —...ветром... —...и дождём. Лея широко улыбалась. Надломленно и разбито улыбался Икар. Он тянул к ней руки, желая коснуться ее, будто самой далекой звезды. Лея брала его руки в свои холодные ладони, приводила в чувство. И маяк тоже вспоминал, как дышать, выпуская летний ветер в каменные стены. Ветер играл с ее длинными волосами, плел косы, словно тоже не желал отпускать. — Ты неразрывно с нею свяжешь... —..огромный колокол зыбей.***
И Икар начинал писать. Это не было чем-то естественным, как жизнь, но впервые это не было пыткой. Он дышал, он правда д ы ш а л. Лея смотрела, как он выводит что-то карандашом на нежной бумаге. Карандаш скрипел и шуршал, — как скрипели старые половицы, как шуршали под ветром кусты розы, что они посадили вместе. Икар все еще не называл себя поэтом, не верил, что имел право, но все же иногда тихо начинал свои стихи: — И где бы я ни был... Меня снова ведет к тебе, моя Лорелея. Я лечу на твой яркий свет, на неслышное пение. На зовущее, тихое, чудной печалью наполнено. Я вернусь, обещаю, совладаю с безумными волнами... — он повторял их снова и снова, пытаясь найти достойное продолжение или, — хотя бы, — конец. И посвящал эти слова ей: больше посвящать было некому. Поэту не нужна была известность, он и не думал верить в возможность своей вечности. И попытки написать что-то снова сменялись приступами, а написанные слова беспощадно разрывались на клочки, бессильные буквы, из которых больше никак нельзя было собрать тихих строк. Поэт предавал слова огню, а тот только трещал, обещая запомнить их навсегда. Запоминала и Лея. Не говорила ни слова, но после записывала на обрывках бумаги сама. Ведь рукописи не должны гореть, верно? — Ты не дышишь, ты задыхаешься. И стоит тебе вдохнуть полной грудью, как ты почему-то решаешь, что этого глотка слишком много, и запрещаешь себе повторять. — Она касалась его висков холодными ладонями, обхватывала ими щеки и говорила, смотря прямо в глаза. Икар мотал головой, сбрасывая наваждение. — Кажется, будто я прикасаюсь к чужому кислороду. Будто краду его у других и совсем не имею на это права. Пытаюсь выдохнуть как можно скорее, но... моему ворованному воздуху грош цена. И обратно его никто не принимает. ...И все еще не верил, что достоин называться поэтом.***
У Леи были острые колени и тонкие пальцы. Иногда она сидела в своем белом сарафане, обхватив колени руками, будто Васнецовская Аленушка. Солнце освещало летние дни, и на деревянный пол и ее золотые волосы из окон падал золотистый свет. Икар мог видеть, как в воздухе вальсировала пыль. Лея сидела на полу, разложив вокруг себя прямоугольные квадратики. Они были яркими — одни отдавали зеленью, на других появлялась синяя вода или рыжие листья. И даже белый цвет третьих слепил, что тогда было говорить об остальной цветовой гамме? Икар не хотел ей мешать. Но она, казалось, все равно замечала его. Или, может быть, нет. Вскидывала голову, как раненная птица, и смотрела на темный потолок. Смотрела так, будто ничего за ним не видела, — или, может быть, видела за ним что-то. И в пустоту произносила: — Странно. А я не помнила, чтобы жила. И Икар уходил. Он не хотел, он не смел это слушать. Это слышать. И Лея рассказывала каменным стенам, что чувствовали её насквозь, и далёким звездам: о своей жизни, о своей тюрьме, и о своей... впрочем, здесь притворялся спящим и маяк, оставляя признания небесным светилам, — ему не стоило этого слышать, он не хотел быть ни ее клеткой, ни палачом, ни убийцей. Он слишком эгоистично не хотел оставаться брошенным.***
Она была юной трагической леди, и, наверное, поэтому ее никто не спас. Поэт не умел спасать — он умел лишь хранить и беречь. Он берег чужие книги, берег чужие мысли, берег свои воспоминания, берег розовые кусты, что они посадили вместе. Те облетали по осени, и Икар собирал нежные лепестки. Он хранил их где-то вместе с фотокарточками или сушил в книгах, отмечая родные стихотворения. Ветер злился на Лею — злился и маяк. Даже огонь не играл, как прежде — мрачно и отстраненно потрескивал, тускло освещая пустующее море. Море злилось тоже — насылало холодные потоки, что безрассудно ломали ветви розовых кустов, не страшась пораниться о жалящие [жалеющие] шипы. Они разносили сухие стебли по острову, будто желая известить его о безумном горе. Будто желая это горе увековечить. И маяк, повинуясь высшим силам, начинал терять разум. Но поэт держался. Он сгребал унесенные листья и ветки поближе к кустам, — надеялся, что они дадут друг другу вторую жизнь. Надеялся, что Лея и правда вернулась туда, куда стремилась, и боялся другой судьбы. — Воздух никогда не был разменной монетой, ты слышишь?!***
А после плакали оба — и Икар, и холодные отвесные стены. Маяк приходил в себя. Придумывал свою легенду, свою историю о том, что произошло, и сам начинал в нее верить. Снова пытался коснуться огненным сердцем неба — стремился туда, поближе к звездам. Всматривался в темную закатную лазурь, когда зажигались огоньки, и почему-то все же пытался понять, какой из них зовут тем самым именем. Ведь маяки удивительные. Они дарят свой свет, ведут к нему людей, и не просят взамен совсем ничего. Они ждут какой-то особенный корабль, что ушёл давным-давно, и так и не вернулся. Они отчаиваются за это время, прирастают к земле, пропадают и путаются в своих мыслях, но все равно не прекращают светить. Надеются, что этот корабль откликнется хотя бы светом в небе, надеются, что звезды своими отблесками передадут ему эту огненную любовь.***
Леи не было. Все еще лежали на полу квадратики, а дерево все также ворчало на каждый сделанный шаг. Только солнечные лучи не казались золотыми, а яркие цвета начинали блекнуть. Иногда Икар аккуратно подходил к разложенным на полу фотокарточкам, игнорируя скрип старых половиц. Всматривался внимательно в каждый из них. Где-то они были вместе — Икар светил своей широкой улыбкой, пока Лея скромно улыбалась рядом. Где-то был только Икар — со спины, в профиль, маленькой фигуркой вдали. И где-то другие люди. А где-то просто город. Родные места, знакомые до мельчайших деталей. Икар знал, что это. Это были не просто фотографии — воспоминания. И он не хотел лезть ни в одно из них: сам хранил в комоде такие же. Но Леи больше не было, и эти крошечные выцветшие квадратики были единственным, что ему от неё осталось.***
Ты прости, ты же знаешь, хочу я к тебе, к ярким звездам,
Ты прости, я прошу, ты же знаешь, мне к звездам хотеть уже поздно.
В этом мире, как будто во сне, не найти мой потерянный остров.
Только ты улыбнись, зажги свет в темноте
— Я вернусь. Я клянусь. Я серьезно.