Серебряные струны

      В одном большом торговом городе, что раскинулся на пересечении великих шёлкового и пряного путей, под крышей убогой ночлежки, больше похожей на сарай, в крошечном оконце теплился слабый огонёк. Здесь в канун сочельника нашли своё пристанище два бедных бродячих музыканта. Вместе они странствовали уже несколько лет и за это время стали очень близки. Что бы с ними ни случалось в пути из города в город, все трудности они преодолевали вместе, делили хлеб и кров, понимали друг друга с полуслова и никогда не ссорились.       Зима в тот год выдалась холодной и снежной. Чтобы согреться, друзья сели спиной к спине и до пояса зарылись в сухую солому, которая заменяла им кровать. В свете единственного огарка Леда перебирал струны, а Сойк негромко выстукивал ритм по своему экзотическому в этих краях барабану. Так они могли сидеть часами, потому как оба любили музыку и друг друга. От сильных порывов ветра сквозь щели стен то и дело залетали снежинки, тогда Леда дышал на озябшие пальцы, а Сойк хмурился за его спиной и оборачивался, чтобы согреть собственными ладонями и губами.       Если бы в тот вечер кто-нибудь подсматривал за ними через заиндевевшее окно, он бы почувствовал удивительный уют и единение, наполнявшие крохотную комнатку. Но ближе к полуночи непогода совсем разбушевалась: ветер выл как стая волков, а из-за снежной пелены не было видно даже соседнего дома. Чтобы не замёрзнуть насмерть, Леда и Сойк зарылись поглубже в солому, укрылись всеми своими пожитками и крепко обнялись. Пока они были вместе, ни жуткий голос, ни ледяные поцелуи вьюги их не пугали.       Кто знает, быть может, тогда не случилось бы никакой истории, и Леда с Сойком так и странствовали бы по земле со своими выступлениями, будь в тот вечер они действительно одни. Но в неясном свете чадящей свечи никто из них не заметил, что разлапистые морозные узоры на крошечном оконце сложились в чьё-то лицо — прекрасное, но словно неживое.       То был ледяной король Кейта. Ночами он любил летать по городским улицам верхом на снежном рое и расписывать дома на свой вкус, чтобы утром те засверкали морозным серебром. Иногда он заглядывал в окна, где всё ещё теплился свет, слушал людские истории, разглядывал их подсвеченные огнём лица и каждый раз уносился прочь с высокомерной улыбкой, думая о том, что в его холодном королевстве всё гораздо лучше и красивее. Однако даже его навеки скованное льдом сердце покорила чудесная игра Леды. Кейта слушал его весь вечер и, как только смолкло пение последней струны, твёрдо решил забрать бродячего гитариста к себе во дворец.       Той же ночью он явился Леде во сне и стал сулить всевозможные блага и богатства: «Поедем со мной на хрустальных санях, на лошадях снежных! Я подарю тебе дивную гитару из самого северного, оттого твердого и звонкого дерева. Наколдую серебряные струны, чей звук слаще пения птиц, одену в меха инея белее, а серебра и платины дам — не счесть. В моём королевстве нет ни боли, ни бедности — каждый хотел бы там жить, только не каждому то позволено. Но для тебя я устрою пышный приём, и впредь каждый мой подданный будет тебя уважать и кланяться при встрече. Живи же со мной вечность и будь моим менестрелем!»       До самого рассвета Леда дивился на голубые пейзажи далёкой страны и дорогие подарки, а когда проснулся, увидел грязный потолок с паутиной и дырявый рукав собственной куртки. Сразу захотелось ему вернуться обратно в чудесный сон. Но тут первый луч солнца упал в угол комнатушки, где стояла старая гитара. Леда взглянул на неё и вспомнил, как много с ней пережил, как Сойк для неё ремень вышивал, и решил, что никуда ни к каким королям иноземным не поедет, а после фыркнул от соломы в носу и прижался ближе к дремлющему другу.       Почувствовав тепло в его сердце, Кейта разозлился пуще ночной вьюги. Он не привык, чтобы ему отказывали, тем более что предложение его было по-королевски щедрым. Горячую же любовь, что встала у него на пути, понять он не мог. Пусти он в своё застывшее сердце людские чувства, лишился бы колдовской силы в тот же миг и обратился звонкой капелью, — так говорилось в древнем пророчестве. Но из-за своей гордости, что была выше гор и больше северных ледников, просто отступиться Кейта не мог. И тогда он задумал страшное…       Слепящее солнце поднималось всё выше над городом, и там, где его жёлтые лучи касались снега, уже начинали темнеть проталины. Завтракать бродячим музыкантам было нечем, поэтому они не спешили выбираться из своей шуршащей постели и, проснувшись, ещё долго лежали, нежно глядя друг другу в глаза и тихо радуясь новому дню. Но ближе к полудню Леда вышел на задний двор, чтобы умыться, и тогда затаившийся в виде наледи под крышей Кейта бросил ему в ладони осколок зеркала. Это зеркало он хитростью выменял у одного злого тролля, и было то не простым, а заговоренным: уродов и всякую пакость оно представляло в лучшем свете, когда же добро и честных людей превращало в гнус.       — Ай! — вскрикнул Леда. Осколок зеркала больно кольнул его в глаз.       Тотчас во дворик выбежал обеспокоенный Сойк. Он коснулся щеки Леды, повернул его лицо к себе и попросил приоткрыть глаз, чтобы достать колющую соринку. Леда послушался, но в глазу ничего как будто не было.       — Должно быть, выскочило! — сказал он.       Но в том-то и дело, что нет. Осколок застрял с обратной стороны, и теперь Леда видел мир через его отражение. Он моргнул ещё пару раз, и вдруг лицо Сойка, прежде милое, почудилось ему отвратным, а искреннее беспокойство — глупым и смешным настолько, что Леда звонко рассмеялся. Ему вдруг вспомнилось королевское приглашение в северную страну, обещанные несметные богатства, лучшая в мире гитара и всеобщее уважение. Как от такого можно было отказаться?! Жутко удивился сам себе Леда, и вдруг ему так захотелось похвастаться, что молчать не было сил.       Как Сойк это услышал, едва не упал: горе сжало его сердце холодными тисками, так, что в глазах потемнело, ведь он любил Леду больше жизни и не желал с ним расставаться хоть на день. В то же время он всегда знал, что их бродячая жизнь не для Леды, что тот обладает талантом редким, исключительным и завораживающим. Такому человеку полагается быть придворным менестрелем, а не чумазый народ в деревнях потешать. Вот только ему, Сойку, во дворцах не место — барабанщиков там не жаловали. К тому же внешне он был мрачен, изящные речи вести не умел и скитался по миру сколько себя помнил, нигде подолгу не задерживаясь, из-за чего имел весьма расплывчатое представление о хороших манерах. Стало быть, их пути разошлись, и всё, что ему осталось — быть благодарным Леде за несколько счастливых лет.       В итоге Сойк попросил друга лишь об одном: чтобы они отыграли последнее выступление в Сочельник, — сказал и тут же отвернулся, незаметно утирая жгучие слёзы. Леда нахмурился. Не хотелось ему в этом городишке ни на минуту задерживаться, однако понурый Сойк имел вид до того забавный и жалкий, что потешаться над ним можно было ещё очень долго. Поэтому Леда согласился, а вечером брезгливо взял свою старую гитару и отыграл все двенадцать песен, как было уговорено с трактирщиком.       Стоило последнему аккорду раствориться в воздухе, как за окном разразилась буря ещё страшнее давешней. С грохотом распахнув дверь, в трактир ворвался колючий ветер. Он запорошил угощения ледяной крошкой, заморозил всем лица, пальцы и задул свечи, погрузив всё в стылую тьму. Теперь лишь далёкая луна бледно освещала происходящее. Гости, только что весёлые и захмелевшие, все мигом протрезвели и страшно перепугались. Леда же улыбнулся, словно у него исполнилась самая заветная мечта. Он выбросил свою гитару в камин и шагнул за порог навстречу колкой ночи. Оцепеневший Сойк только и видел, как взметнулись рыжие волосы, как зазвенела серебряная бахрома на неведомых санях. А уже через минуту всё стихло.       Вновь зажгли свечи, подбросили в камин дров, в кружки плеснули эля, но шумная, радостная атмосфера праздника теперь была для Сойка в тягость. Поздно, но он понял наконец, что место его рядом с Ледой, и никак иначе. Правда, никто из гостей трактира не знал точно, где лежит та ледяная страна, куда направился Леда. Говорили только, что она далеко на севере, и путь туда смертельно опасен.       От разговоров этих Сойку стало ещё горше. Чтобы унять боль в груди, он залил в себя пять кружек эля и так забылся, а на утро проснулся на сеновале в обнимку с бродячей рыжей собакой и вдруг понял, что Леда не мог с ним так поступить. Тот бы никогда не променял свободу на серебро и заманчивые своды дворцов, а если бы и променял, то непременно потащил с собой и Сойка. Стало быть, околдован Леда, опутан злыми чарами и не ведает, что творит.       Прозрев, Сойк подскочил сам не свой, кое-как привёл себя в порядок и побежал искать какого-нибудь иноземного купца. Он обменял свой барабан на компас и по красной стрелке отправился в путь.       Дни складывались в недели, поля сменялись лесами, те — болотами, а болота холмами. Но Сойк шёл всё дальше и дальше, хотя истоптал ноги в кровь, а его единственные ботинки совсем прохудились и просили каши.       На исходе месяца пути ему преградили дорогу мрачные горы. Они были высоки настолько, что острыми пиками дырявили небосвод, тверды так, что ни в одном королевстве не умели строить из их камня. Много недобрых слухов ходило про эти земли, но с тех пор, как Леда уехал с ледяным королём, Сойк боялся только одного: что не сможет найти друга и больше никогда его не увидит.       Не сразу, но среди голых склонов нашлась-таки едва заметная тропка. Словно змея, она бежала вверх, петляя меж острых валунов, стремилась по краю бездонных ущелий, куда и взглянуть не каждый решится. К вечеру Сойк почти добрался до перевала, и там, впотьмах, столкнулся со странными существами. Не люди, не птицы, они были высокими и пугающими. К тому же каждый из них носил по короткому мечу и алебарде, а под яркими доспехами блестели чёрные перья длиной с локоть. Переговаривались люди-птицы на скрипучем наречии, из которого Сойк не понимал ни слова. Карабкаясь по скалам, он сильно устал, проголодался и едва стоял на ногах, поэтому, когда его взяли под стражу и куда-то повели, не стал упираться, а покорно поплёлся следом.       Люди-птицы отвели его к своему хозяину, горному владыке. Звали того Соно, и вид он имел вполне человеческий, но неуловимо странный, отталкивающий и подозрительный. Только выбора у Сойка не было: за окном клубилась непроглядная ночь, страшно свистел ветер, а крутые склоны с приходом темноты покрылись блестящей наледью — поскользнёшься, и поминай как звали! А Сойка и поминать некому. Горный владыка ему сразу не понравился, но Сойк был бродячим музыкантом и знал, что договориться можно с любым человеком. Был ли Соно человеком, он так и не понял, но всё равно поклонился ему, представился и попросил приюта.       В ответ тот по-птичьи мигнул чёрными глазами и вдруг улыбнулся. Он проводил Сойка в свои чертоги как дорогого гостя, накормил с дороги, подарил новые сапоги, налил вина и стал расспрашивать, куда странник держит путь и что желает там найти.       В тепле, от радушного приёма, Сойк быстро разомлел, расслабился впервые за своё путешествие. До этого был он как камень: твёрд в стремлении найти Леду и бесчувственен, чтобы не отвлекаться на всякие пустяки — с самого выхода из торгового города не проронил ни слезинки. Однако ж теперь, под действием божественного напитка, все чувства нахлынули на него с новой силой. И так вдруг ему захотелось своим горем поделиться, открыться хоть кому-нибудь, хоть одной живой душе, что Сойк рассказал горному владыке всё как есть. Про своего друга и про коварного ледяного короля, даже про то, как он, Сойк, когда-то познакомился с Ледой, как необыкновенно тот талантлив, как чудесно звучит его смех, какие невероятные у него глаза и что мир в них кажется во сто крат лучше и ярче. И что не будет Сойку без этого всего жизни.       Соно слушал его внимательно, согласно кивал и, было видно, искренне сочувствовал. С орлиного носа даже скупая слеза упала — к тому времени они больше дюжины чарок на двоих распили. Сойка уж сон морить начал, когда горный владыка вдруг щёлкнул пальцами, и из ниоткуда над столом появилось и зависло блестящее блюдо.       — Блюдо это не простое, а волшебное, — объяснил Соно. — Через него я наблюдаю за своими угодьями, слежу за соседями, за дальними странами и даже за землями, в которых из нашего мира доселе никто не бывал. Как-то раз я увидел вас с Ледой на деревенском празднике и так заслушался, что позабыл обо всех своих делах. С тех пор не пропустил ни одного вашего выступления, но с месяц назад захотел взглянуть, а ничего не выходит! Обыкновенно такое случается, когда человек, которого хочешь увидеть, завершает земной путь. И я решил, что Леда умер. Горевал аж три дня: камнепады устраивал, звёзды крыльями тушил и бражничал беспробудно.       А теперь ты принёс мне благую весть! В Северной стране Леда, оттого и не увидеть его в моём волшебном блюде. Искусный я чародей, многое знаю, многое умею, однако ж колдовская сила Кейты больше моей. А свои владения он ревностно оберегает — как ни старайся, мне туда не заглянуть и даже сладкого перебора струн не услышать.       Горный владыка грустно вздохнул. Он тоже по-своему любил и восхищался Ледой, но при этом не пытался обманом унести его в свои высокие чертоги. И, хотя это была их первая встреча, Сойк понял, что, в отличие от Кейты, Соно — добрый колдун, и ему можно довериться. Они выпили на брудершафт, после чего Соно вдруг нахмурился и ударил кулаком по столу так, что хрустальные бокалы подскочили и жалобно звякнули.       — Но раз Леда жив, я тоже желаю, чтобы он поскорее вернулся из ледяного королевства! Прилетел бы чёрной тучей и сам забрал! Только, понимаешь, ведь это другая страна — нет там моей власти. Но тебе я помогу. А сейчас давай спать. Утро вечера мудренее.       Так сказал горный владыка и на следующий день снарядил Сойка в путь: пожаловал ему одежду с собственного плеча, тёплую и богатую, дал четырёх воронов-воинов и целый сундук всякой снеди. Его поставили на шитый золотом ковёр, Сойк сел рядом, а четыре ворона подхватили его за углы и понесли прочь от мрачных горных пиков.       Так они летели три дня и три ночи, и чем дальше, тем тусклее становился день, тем дольше тянулась ночь. Внизу штормовым морем разостлался бесконечный лес, но не такой, как по другую сторону гор, а тёмный, непроходимый. На четвёртый день, едва бледное солнце чуть приподнялось над горизонтом, вылетела из того леса стрела и пронзила главного ворона насквозь. Через мгновение упали сражёнными и два его товарища. Больше некому было нести ковёр, и полетел Сойк из-под облаков в самую чащу. А пока летел, вспомнил лицо Леды, сердцу милое, его солнечную улыбку, точёные пальцы и понял, что помирать никак нельзя — рано.       И не помер.       Тулуп горного владыки зацепился за ветки: за одну воротом, за другую рукавом, за третью — поясом. Ни жив, ни мёртв от страха, Сойк повалился на стылую землю, словно мешок с пшеном, но не разбился. Так он и лежал какое-то время, пока в голове не утих звон, а под веками не перестали плясать жёлтые мухи. Становилось всё холоднее. Дабы точно увериться, что он жив, Сойк открыл глаза и жутко удивился: на фоне свинцового неба над ним склонился некто.       Некто был молод, точно моложе Сойка, и имел вид чрезвычайно лукавый. Его светлые волосы в беспорядке торчали во все стороны, а хитрые глаза слегка косили к переносице. И, хотя выглядел он скорее озорно, чем опасно, в его руке тускло поблёскивал охотничий нож, поэтому Сойк немного стушевался и не решился заговорить первым. Некто же, увидев, что тот пришёл в себя, улыбнулся от уха до уха и громко выпалил:       — Ого! Не разбился. Чудеса! — он приложил к груди руку с ножом и дружелюбно добавил: — Я — грабитель-предводитель Джури. А ты, видать, посол горного владыки. Стребую с него за тебя выкуп, а если не заплатит, на ремни пущу!       Несмотря на угрозу, на его открытом, ещё недавно мальчишеском лице не промелькнуло и тени злобы, а в голосе не было слышно угрозы. Во всяком случае, Сойк совершенно не испугался и спокойно ответил, что не посол он, а простой барабанщик без барабана, что выкупа за него никто не даст, и в сундуке его не злато и каменья, а кровяная колбаса с хлебом, и та уж закончилась. Узнав всё это, Джури заметно приуныл: почесал рукоятью кинжала в лохматом затылке и грустно вздохнул, глядя на его обескураженное лицо, Сойк окончательно осмелел. Он сел на земле, огляделся, как следует рассмотрел своего нового знакомого и, фыркнув, сказал:       — Грабитель-предводитель уж очень по-дурацки звучит. Разбойник ты с пушного тракта, вот и не выёживайся!       От такой наглости Джури аж рот открыл и вдруг надулся как малый ребёнок, — видно, уж очень ему своё гордое звание нравилось. Сойку даже неловко стало. Ему захотелось извиниться, но тут Джури перестал обижаться и вспомнил про свой нож: перекинул его из ладони в ладонь и криво улыбнулся:       — Раз ты такой вредный, я тебя за это съем! Раздевайся немедленно, а то прирежу.       Делать нечего. Сойк вывернулся из своего тулупа и тут же застучал зубами от холода. Пока он лежал на снегу, его пальцы совсем онемели и теперь совершенно не слушались. Такими не то что шнурок не распустишь — с ложкой не справишься. Поэтому раздеться дальше Сойк не смог: обхватил себя за плечи и начал прыгать с ноги на ногу, чтобы хоть немного согреться. Джури окинул его цепким взглядом, косым да приметливым, и разочарованно присвистнул:       — А ты и правда не посол. Королевские послы такими тощими не бывают. С такой дичи разве что суп варить, и то на всех не хватит, — махнул рукой он в сердцах. — Одевайся, будешь моим пленником. Забавный ты — совсем меня не боишься, а мне такое нравится!       Тулуп горного владыки с блестящим мехом и россыпью самоцветов по рукавам Джури забрал себе, а Сойку отдал свою шубу, уродливую и несуразную, но самую тёплую во всём свете. Тот и не обижался, наоборот — поблагодарил и плотнее укутался в высокий воротник.       Джури, несмотря на свою юность, действительно оказался главным среди лихой братии. Когда он и Сойк вышли к большому костру, где остальные разбойники жарили на обед всякую дичь, те весело заголосили и принялись двигаться, чтобы уступить самое лучшее место. Все отогрелись, поели, а как стемнело, Джури завёл песню. Та была простой, но проникновенной и бесконечно печальной. От неё даже чёрствые сердца лесных разбойников напомнили о себе глухой болью, а у Сойка и подавно. Ему подумалось, что Леда сейчас в далёком ледяном дворце, среди чужих людей, наверняка холодных и бесчувственных, как их повелитель, а он, Сойк, застрял в глухой чаще, сидит и ничегошеньки не может сделать. Даже умудрился к разбойникам в лапы попасться.       Джури, который всё это время незаметно поглядывал на своего пленника, заметил, что уж больно тяжело тот вздыхает.       — Расскажи мне всё, что душу твою тревожит, — попросил он и придвинулся ближе, чтобы больше никто не мог услышать их разговор.       Сойк поднял глаза к чернильному небу, чтобы из них не пролилось ни капли, глубоко вдохнул и рассказал свою историю, не забыв упомянуть о том, что сделали для него вороны. Джури как его дослушал, только головой покачал, в затылке почесал и так ответил:       — Отпустил бы я тебя в северную страну, но там тебя ждёт неминуемая смерть. А если так хочешь умереть, лучше я сам тебя убью!       Но Сойк никак не мог остаться. Никакие опасности его больше не пугали, ведь больше всего он боялся того, что никогда не увидит своего друга. И он вновь принялся объяснять Джури, как искренне любит Леду и как сильно желает его спасти. Джури смотрел ему в глаза и слушал, а потом взял и обнял, уткнулся своей буйной головой в меховой ворот, вцепился в рукава так, что не оторвать, и завыл:       — Не пущу, не пущу! Заблудишься, сгинешь в ледяных пустошах. Если и не сгинешь, заморозит тебя ледяной король насмерть. А мне тут без тебя скучно будет!       Вдруг из темноты леса послышался волчий вой. Люди вокруг костра притихли и стали испуганно переглядываться. В чаще захрустели сухие ветки, на поляну вылетела и унеслась ввысь стая разбуженных птиц. Кто-то крикнул:       — Смотрите!       И тотчас на опушку выбежал огромный олень. Он остановился в круге света, склонил увенчанную ветвистыми рогами голову и заговорил совсем как человек:       — Добрые люди, пустите у костра погреться! За мной волков целая стая, но к огню они не сунутся. А иначе мне смерть.       Разбойники его как услышали, все только рты пораскрывали, никто из них о таком чуде, как говорящий олень, никогда не слышал. Один только грабитель-предводитель не растерялся — встал, подбоченился и сказал:       — Ты же северный олень, так? Стало быть, знаешь, где дворец ледяного короля стоит?       — Знаю, — отвечал ему олень. — Король Кейта заколдовал меня много лет назад, а до этого я был торговцем из южных земель, и звали меня Агги. Три корабля было в моём караване, и каждые полгода из-за дальних морей я привозил на них драгоценные шелка, ароматные специи и всякие диковины для знатных господ. Хорошо мне жилось. Но как-то раз я надерзил ледяному королю, и он превратил меня в оленя.       Пока олень говорил, его большие тёмные глаза стали совсем грустными. Такая ужасная судьба! — Сойку стало его жаль. Однако, в отличие от него, на Джури грустная история оленя Агги не произвела особого впечатления, и он лишь отмахнулся:       — Знаешь — и хорошо. Если пообещаешь отвезти завтра в ледяной дворец этого человека, — тут он указал на Сойка, —можешь подойти к огню. Но смотри: если обманешь его или меня, найду потом и съем!       Так они и договорились. Агги никуда не ушёл, и на следующий день, едва рассвело, Сойк разбудил его, чтобы отправиться в путь. Лошадей и, тем более, сёдел у разбойников не водилось, к тому же Сойк плохо ездил верхом, поэтому Джури просто привязал его к спине Агги, дал в дорогу хлеб и мешочек с вяленой олениной. Последнее было красноречивым намёком, и Агги пугливо прижал уши, потому как прекрасно понял его. Джури ещё раз придирчиво оглядел Сойка, раздражённо вздохнул и отдал ему свои рукавицы. Они были такими же грубо сшитыми, как и разбойничья шуба, но, надев их, Сойк наконец окончательно согрелся. Он сердечно поблагодарил Джури за всё, что тот для него сделал, говоря просто и искренне, так как не отличался красноречием. Джури слушал не перебивая, но чужая благодарность была ему словно бы в тягость. Чем дальше, тем мрачнее он становился и, когда Сойк замолчал, зло выплюнул:       — Ну давай, катись уже к своему окоченевшему! — а после отвернулся и громко шмыгнул носом. Со стороны это выглядело очень забавно, совершенно по-детски. Пока Джури не видел, Сойк позволил себе улыбнуться, но вовсе не потому, что ему стало смешно.       Оказалось, что у грубого и острого на язык разбойника в груди билось доброе сердце, а резким и колючим он был лишь оттого, что жилось ему в этих стылых землях одиноко и безрадостно. Потому-то он и выглядел таким грустным, когда спал или думал, что его никто не видит. Но Сойк долго разглядывал его минувшей ночью, и чем дольше смотрел, тем больше проникался симпатией и пониманием. А теперь всё встало на свои места!       Джури снова шмыгнул носом и раздражённо мазнул рукавом по глазам. Сойку нужно было ехать, но хотелось как-то поддержать и приободрить Джури, поэтому он наклонился с оленя, потянул того за плечо и обнял крепко-крепко. Джури сначала пытался вырываться, даже потянулся за ножом, но Сойк подлез носом под светлые волосы и шепнул ему на самое ухо, мол, свидимся ещё. От Джури пахло костром, хвоей и чем-то ещё — тёплым и как будто знакомым, но давно забытым. Сойк не успел вспомнить, чем именно, потому что Джури вдруг с силой оттолкнул его и зло выкрикнул:       — Да век бы тебя не видать!       Он звонко шлёпнул оленя Агги по крупу, и в следующий миг Сойк уже летел прочь из векового леса навстречу ледяным ветрам.       Чем дальше, тем ниже становились деревья, тем реже встречались животные, а к вечеру и вовсе исчезли. В лунном свете перед Агги и Сойком раскинулась ледяная пустошь: куда ни глянь, везде торчала лишь сухая трава и кустики не выше колена, а меж ними стелилась белая позёмка. Когда Агги совсем устал и начал часто спотыкаться, Сойк спешился и предложил остановиться на ночлег. Всё равно вокруг была лишь выстуженная, открытая всем ветрам голая земля, а бояться волков им больше не приходилось — те не водились в этих лютых краях. Разжечь костёр тоже было не из чего, потому Сойк и Агги легли прямо на землю, прижались друг к другу и так уснули.       Но утро не пришло к ним. Когда Сойк проснулся и открыл глаза, то увидел, что ничего вокруг не изменилось, разве только небо сделалось чуть светлее — не чёрным, а синим. Он подышал на пальцы, скрюченные от холода даже в огромных разбойничьих рукавицах, и прикоснулся к Агги. А тот холодный словно камень! Сойк его еле растолкал и всё ж прогнал подступавший вечный сон. Пришлось Агги разлепить свои огромные глаза, но, вместо того чтобы поблагодарить Сойка и встать с мёрзлой земли, он остался лежать как был.       — Я больше не могу, — тяжело вздохнул он, — Не могу быть оленем — какой в том толк? Какой из меня олень? Не моё это, и вокруг всё чужое, холодное и серое. Хватит. Брось меня здесь, а сам возвращайся домой, пока ещё дорогу помнишь.       Всю жизнь Сойк был человеком тихим, рассудительным и незлобливым, но тут рассердился так, что на лицо страшен стал. Глаза его красными сделались, а широкие ладони в каменные кулаки сжались. Агги посмотрел на него и притих от греха подальше, а через минуту-другую Сойк сам в себя пришёл, выдохнул и ответил:       — Давай пройдём ещё три тысячи шагов на север. Может, близко ледяной замок! Если же нет, то ты пойдёшь обратно, а я уж как-нибудь один…       Надо сказать, что Сойк и сам едва на ногах держался — ниже колен он их не чувствовал вовсе. Однако его вера и стойкость духа заставили подняться даже Агги. И они побрели дальше.       Две тысячи не отшагали, как впереди сквозь снежную пелену проступило что-то чёрное. Сойк и Агги сначала решили, что им померещилось, а как подошли ближе, снова глазам не поверили. Посреди снежной пустоши прямо перед ними стоял деревянный домик, черный да ладный, крепкий. Ни окон, ни дверей у него не было. Сойк и Агги походили вокруг него в обе стороны по три раза, но так и не поняли, как войти. Тем временем пронизывающий холод полз всё выше и выше по ногам — ещё немного, и добрался бы до самого сердца! Агги это почувствовал, остановился и сказал:       — Всё, здесь я и умру.       Он подогнул длинные ноги и упал на землю всей тушей, а земля возьми и створками вниз откройся. Вместе с Сойком они провалились в подпол, а оттуда уж в избу поднялись. Там за столом сидели три девушки, две совсем юные и одна постарше. Тихо напевая, они пряли шерстяную нить в свете лучины и, когда путники вошли в дом, даже не обернулись.       — Проходите — гостями будете, — сказала старшая. — Мы с сёстрами знали, что вы к нам пожалуете. Отдохните, отогрейтесь, а завтра уж и путь продолжите, каждый свой.       Сойк уважительно её поблагодарил, глубоко поклонился, а после не удержался и спросил, что на языке вертелось — уж очень их с Агги удивил такой приём. Девушки вновь не отвлеклись от своей работы, а старшая ответила за всех:       — Ведьмы мы, живём здесь испокон веков, даже дольше ледяного короля. Но он не чтит наше ремесло, не обращается к нам за советом, хотя нет никого мудрее нас на белом свете. Сами мы не можем вмешиваться в людские дела, но вам поможем.       Её слова очень взволновали Агги. Он навострил уши, подошёл ближе к свету, чтобы ведьмы могли лучше его рассмотреть, и спросил:       — А может, вы и мне поможете? Раз ведьмы вы, то, стало быть, ведаете, как мне снова человеком стать?       Ни одна из девушек на его удивительно улыбчивую морду даже глаз не подняла, но младшие вдруг отозвались хором:       — Ясно дело — ведаем, — и так же синхронно засмеялись, — Как только поцелует тебя молодая незамужняя девушка, так и станешь ты опять человеком!       После такой замечательной новости олень Агги ещё больше расплылся в своей жутковатой улыбке. Воодушевлённый, он ткнулся мордой в плечо старшей ведьме и стал неприлично поигрывать бровями:       — Так, может, кто из вас меня поцелует?       Но ведьмы ему отказали:       — Нельзя нам людей целовать, — отрезала старшая, а младшие продолжили: — Если поцелуем, сами людьми станем. А как людьми станем, тут же прахом рассыплемся, ведь лет нам как звёзд на небосводе — не счесть, не пересчитать.       Пришлось Агги и дальше оставаться оленем. Сначала он очень расстроился, но потом решил, что на быстрых ногах и в тёплой шкуре скорее выберется обратно к людям, а там уж кто-нибудь точно оценит его весёлую улыбку и шаловливые брови! Они с Сойком как следует отдохнули, откушали ведьминского варева и вновь засобирались в путь. Ведьмы залили в Агги ведро огненной воды и отправили обратно в лес. После младшие принесли Сойку зачарованные снегоступы, а старшая вручила два кожаных мешочка и дала наказ:       — В глаз твоего друга попал осколок злого зеркала. Заставь его плакать, тогда осколок выйдет, и Леда снова станет прежним. А как погонится за вами ледяной король, брось в него тем, что спрятано в этих мешочках.       Сойк поблагодарил ведьм за совет и за кров, вышел в белую пустынь, надел снегоступы и побежал. Быстро у него получалось — сделает шаг, а пролетает десять! И дня не прошло, как он оказался у дворца короля Кейты. Вместе с Ледой Сойк обошёл немало земель, но никогда прежде не видел дворцов таких, как этот: и ворота, и крепостную стену тому заменял ледяной буран. Он выл словно сотня волков, клубился как тысяча змей, и любого, кто пытался пройти сквозь него, жалил ледяным крошевом с яростью осиного роя.       Но Сойк не испугался. Он накинул на голову воротник разбойничьей шубы и побежал дальше, а как добрался до главного зала, снял снегоступы и увидел, что нынче в ледяном королевстве бал. Под прозрачными сводами разливалась вычурная музыка, а длинные столы ломились от разнообразных угощений. И гостей, и слуг тут было видимо-невидимо: первые танцевали, вторые суетились по делам. На лацканах и подолах серебром сияли морозные узоры, в украшениях блестели драгоценные камни, похожие на замёрзшие слёзы, в волосах дам краснели замороженные ягоды, а у кого и окоченевшие птички. Под потолком переливалась всеми цветами радуги огромная люстра, но в её тяжёлых подвесках был не хрусталь, а чистейший лёд хитрой огранки.       Всё это действо было необычайно красиво, пожалуй, даже ещё красивее, чем рассказывали в своих сказках бродячие сказители. Только Сойк не глядел ни на разряженных придворных, ни на диковинное убранство. С высокого трона в конце зала на него смотрел ледяной король Кейта, а подле него с семиструнной гитарой сидел Леда. Одежда на нём мерцала снежной крошкой подобно звёздам — не каждый принц такую носил; в медных волосах ярко сверкали заколки — не у всякого короля такие алмазы в сокровищнице имелись. В богатом облачении, с гордо поднятой головой, Леда был прекрасен как сказочный эльф, как зимний рассвет. Только лицо его оставалось надменно-безразличным и словно бы неживым.       Ледяной король хлопнул в ладоши, и невидимый оркестр тут же смолк. Леда взял гитару, прошёлся пальцами по струнам, и их голоса понеслись под высокими сводами, окутали и очаровали всех присутствующих изящной мелодией. Чтобы лучше видеть и слышать, многие подались ближе к трону, и Сойк тоже сделал шаг вперёд, не в силах оторвать глаз от Леды. Один из служек увидел его и заголосил на весь зал:       — Медведь! Медведь пожаловал! Стража! Убейте его!       Всё дело в том, что для местных жителей шуба Сойка была в диковинку. К холоду они были привычны с самого рождения и пришли покрасоваться на бал в летящих платьях и жёстких камзолах. Стражники почти схватили Сойка, когда король Кейта поднял ладонь и сказал:       — Не медведь это, а нищий музыкант Сойк. Он пришёл за нашим любимым менестрелем Ледой, потому что сам из себя ничего не представляет. И теперь без Леды никто его на праздники не зовёт и серебра не платит.       Сойку было плевать и на речи ледяного короля, и на смех придворных. Но его сердце кольнуло словно тупой иглой, когда он увидел, что Леда тоже насмешливо улыбался. А ну как он и правда решил, что Сойк искал его ради наживы? Заметив его страх, ледяной король разразился жутким смехом — Сойка аж до костей пробрало — а как отсмеялся, пообещал:       — Я отпущу Леду, если он сам захочет пойти с тобой. Только он не захочет.       Сойк с надеждой заглянул в любимые глаза, но увидел в них лишь холод и безразличие. Волна печали накрыла его с головой, настолько тяжёлая, что в ней можно было бы захлебнуться насмерть. Так бы и случилось, не вспомни Сойк напутствие мудрой ведьмы: что в глазу у Леды осколок заколдованного зеркала, и, если его вынуть, злые чары тут же развеются, нужно лишь заставить Леду плакать. Но как это сделать, если тот стал бесчувственным подобно ледяному королю?! Пусть он больше не любил Сойка и наверняка уже забыл их скромную бродячую жизнь, зато Сойк знал его лучше всех. Он знал, что больше всего на свете Леда любил музыку, и в какой-то степени именно эта любовь, искажённая зачарованным отражением, привела его сюда. Чтобы сделать то, что он задумал, Сойку понадобилось всё его мужество — ведь он собирался причинить Леде боль, обидеть его, чего не делал и не сделал бы никогда в жизни. Он подошёл ближе и, остановившись в шаге от друга, впервые ему соврал:       —Ни ледяной король Кейта, ни придворные его, ни слуги в музыке ничего не смыслят. Твоя игра им пришлась по нраву только из-за дурного вкуса и твоего пригожего лица, но на самом деле гитарист ты весьма посредственный, а как сочинитель — и того хуже. Таланта в тебе ни на грош, слух — будто головой в детстве уронили и руки как не из того места. Никому ты был не нужен, когда вокруг было много менестрелей, вот только здесь, на краю света, и сгодился.       Леда поджал губы и крепче вцепился в свою чудесную гитару. Жестокие слова достигли цели — прошлись грязными сапогами по его любимой музе и задели гордость. Сойк никогда не лгал ему, поэтому Леда всему поверил, и, вместо того чтобы рассердиться, растерялся и запечалился. От его обиженного взгляда Сойку аж дурно сделалось, но заплакать у Леды по-прежнему не получалось — его слёзы, как и душа, замёрзли от холода. Тогда Сойк наклонился к нему, зарылся пальцами в украшенные бриллиантами волосы и сквозь веко поцеловал один глаз, а затем второй.       От близости любящего сердца слёзы вмиг оттаяли и полились весенними ручьями по бледным щекам, зазвенели апрельской капелью по мраморному полу. А вместе со слезами выпал и осколок проклятого зеркала. К Леде стали возвращаться человеческие чувства, его скулы налились морозным румянцем, а глаза сделались живыми и заблестели как раньше. Как только пришёл в себя, дал он Сойку звонкую пощёчину и тут же обнял его, уткнулся в грудь и запричитал: зачем ты меня сюда отпустил и почему шёл так долго?       Как увидел это ледяной король, зло затопал ногами, заскрежетал зубами. Он жил на свете семь сотен лет и никогда ещё не ошибался. Жгучая досада его одолела: он терпеть не мог, если что-то шло наперекор его желаниям, и отпускать Леду ему совсем не хотелось. Поэтому он взял свой посох из застывшей ртути и начал творить колдовство, чтобы убить Сойка и не выполнять своего обещания.       Но тот и здесь не растерялся — достал два ведьминых мешочка и, развязав их, бросил один в ледяного короля, а оттуда соль посыпалась. Под ней одежда на Кейте стала тлеть и расползаться, а где крупинки попали на кожу, высыпали уродливые оспины. Сойк бросил второй мешочек, и из того полетел молотый перец. Чёрное облако окружило короля, и тот давай чихать! Ни одного заклинания произнести не смог!       Сойк взял Леду за руку, надел один снегоступ, а второй отдал другу. И они побежали из дворца, из снежной страны прочь, через горы, через лес обратно к себе на родину. А как воротились, Леда обменял одну из своих заколок на новый барабан для Сойка, и они зажили как раньше — путешествовали вслед за велением судьбы и радовали людей своей музыкой.       Только теперь друзья выступали не на площадях и уличных подмостках, а в домах у знатных господ: губернаторов, разных чиновников или богатых купцов. Леда не стал продавать свой костюм; в ледяном дворце он научился, как следует себя держать, и теперь любой, кто смотрел на него, видел, что не деревенщина перед ним, не босой трубадур, а придворный музыкант, искусный и изысканный. Серебряные струны пели не под открытым небом, а в просторных залах, в длинных галереях, и слушатели хлопали сдержаннее, но зато платили золотом.       Друзья колесили так целый год, и всё это время Сойк радовался и нарадоваться не мог: каждое утро он видел любимое лицо, губами мог касаться прекрасных рук, а Леда, который больше никуда не собирался исчезать, солнечно улыбался ему и только ему. Они больше не ночевали в хлевах и сараях, а останавливались в приличных трактирах, иногда даже у знатных слушателей во флигеле, ели вкусно-досыта и из города в город тащились не пешком по несколько дней, а ехали в собственной кибитке.       В своих странствиях они повидали много интересного, даже заглянули в соседние королевства и как-то раз на обратном пути заехали к горному владыке Соно. А как до столицы добрались, там уж все знали, кто они такие — слава музыкантов бежала впереди них. Богатые горожане хотели поскорее заполучить себе Леду, сделать его украшением вечера, чтобы похвастаться перед соседями, и те лопнули от зависти. Простые же люди пересказывали друг другу удивительную историю про жуткого ледяного короля, про смертельные опасности дальних земель и славили храбрый поступок Сойка.       Однако в столице Леда не пошёл ни на городскую площадь, ни в богатый дом, а отправился сразу в королевский дворец. Он прокрался в сад и сел с гитарой под балконом башни, где жила принцесса. Когда та высовывалась из окна посмотреть, кто так дивно играет в саду, Леда тотчас прятался за розовый куст — словно и не было никого, а когда принцесса уходила с балкона, снова вылезал и продолжал играть.       От такого издевательства изнеженная и без того нервная девушка вся извелась. Она спустилась из своей башни, растолкала отца на троне и переполошила всех придворных, чтобы те отыскали ей невидимого музыканта. Вскоре вся эта толпа высыпала в сад, а там уж Леда их дожидался. Дивный аромат роз окутывал его пьянящим облаком, солнце подсвечивало огненные волосы, а иностранный костюм блестел и переливался, как море в ясный полдень. И до того сладко пели под умелыми пальцами серебряные струны, что принцесса не выдержала — сразу упала без чувств. А как пришла в себя, стала упрашивать отца, чтобы тот сделал Леду главным придворным менестрелем и больше никогда никуда не отпускал. Король не мог отказать любимой дочери и на всё согласился, даже когда узнал, что вместе с чудесным гитаристом придётся пригласить его друга барабанщика.       Так Леда и Сойк стали придворными музыкантами. Жилось им теперь ещё лучше прежнего, только уже через неделю Сойк затосковал — хотелось ему и дальше путешествовать. Дальние дороги и неизведанные земли звали его как покинутые, но милые сердцу друзья. Жизнь во дворце была ему не по душе, но для Леды та оказалась как вода для рыбы. Он быстро освоился, понял, что к чему, а затем и сам стал меняться: начал плести хитрые интриги, интересоваться золотом больше музыки и завёл новых друзей, что были не по нраву Сойку. И по тому, как в глазах под рыжей чёлкой всё чаще проскальзывал знакомый холод, а губы кривила надменная усмешка, Сойк заподозрил, что ему не удалось до конца развеять злые чары, что ледяной король наслал проклятье через свой подарок и теперь вместе со свитой потешается над друзьями у себя во дворце.       Однажды ночью Сойк дождался, когда Леда уснёт, и как только его дыхание стало ровным и безмятежным, вылез из кровати, снял гитару с драгоценной подставки, заново разжёг камин и бросил её в пламя. Жалобно звякнули серебряные струны, с треском разломилась дека.       Утром Леда проснулся, а гитары нигде нет. Он обежал весь дворец, залез в каждый шкаф и даже хотел объявить за пропажу щедрую награду по всему королевству, но потом глянул в камин, да так и сел на пол. В свете дня из вчерашнего пепла тускло блестели колки, а от струн и вовсе ничего не осталось — от жара они все полопались и почернели, так что и не найти среди углей. Как увидел это Леда, весь побелел словно полотно и закричал не своим голосом, стал на себе волосы рвать. Сойк пытался его успокоить, но куда там! Леда его и слушать не стал, а когда понял, что это Сойк сжёг его гитару, пошёл от гнева красными пятнами, оттолкнул друга и сказал ему, мол, ни за что тебя не прощу, уходи и никогда больше на глаза мне не попадайся.       Видно, не было в чудесной гитаре злого колдовства, и Сойку стало её жаль. Только Леду было жаль ещё больше. Незаметно, исподтишка золото и льстивые разговоры околдовали его хуже ледяной магии. Но на этот раз Сойк не мог ему помочь. Он понял это лишь теперь, когда было уже слишком поздно, и в расстроенных чувствах пошёл прочь. От горя, которое было, казалось, больше него самого, он шёл, не разбирая дороги, и в конце концов вышел на главную площадь.       Был базарный день, и площадь полнилась народом: сновали туда-сюда зеваки, важно прохаживались городские толстосумы, визжали и дрались дети, а торговцы перекрикивали друг друга, славословя свой товар. Вдруг среди общего шума Сойку померещился знакомый голос: он оглянулся и тут же замер как вкопанный. Совсем рядом, за прилавком с мехами стоял Джури. Он нараспев хвалил свой товар, но вскоре тоже заметил Сойка и тут же замолчал — от удивления даже рот закрыть забыл.       Оба обрадовались нежданной встрече и скорее обнялись, Джури даже всплакнул. Он рассказал, что сбывает здесь добычу, пока разбойничья братия дожидается его в лесу, а Агги, который был оленем, вновь стал человеком и теперь здесь же, через три ряда, торговал специями.       — Представляешь, он ещё и на южной гитаре играет, почти как твой Леда! Только пока оленем был, ничегошеньки не мог! — добавил Джури и рассмеялся.       От его открытой улыбки, от весёлого голоса на душе у Сойка в миг стало легче. Он вспомнил, как подаренная шуба спасла его от лютой смерти, и почувствовал, как внутри разлилось тепло, словно растаял последний кусочек льда из далёкой страны. Слова благодарности теснили Сойку грудь, но горло сжало от чувств, а на глаза навернулись горячие слёзы. Мимо прошла девушка с корзиной сирени, и, лишь услышав её аромат, Сойк вдруг вспомнил, что вокруг уже вовсю цветёт и спешит жить весна. Он с наслаждением вдохнул поглубже, открыл рот и, сам от себя не ожидая, вместо благодарности предложил Джури быть вместе с ним странствующим музыкантом. Ведь пел тот просто замечательно!       Джури так обалдел, что его и без того озорные глаза скосились ещё больше. Но долго думать он не стал — тут же взял и согласился. Они позвали Агги, который больше не был оленем, играть на гитаре и отправились путешествовать. Много приключений выпало на долю их троицы — особенно любил в них влипать Агги. Ещё он любил юных и незамужних девушек, и эти две его страсти часто бывали неразрывно связаны между собой.       А Джури и Сойк души не чаяли друг в друге.       Через несколько лет они все уехали далеко на юг, на родину Агги, туда, где красная земля пестрела и благоухала пышными садами, поэтому так и не узнали, что горный владыка Соно захватил соседнее королевство, переехал в его столицу, выгнал всех из дворца и сам занял трон. Он оставил при себе только придворного менестреля Леду, подарил ему гитару ещё лучше прежней, а потом сделал одним из своих советников. И никто этому даже не удивился — всем было давно известно, как сильно владыка Соно любит музыку.       Так и зажили все счастливо, и живут по сей день.